Запись 1.
Это был несчастный случай! Роковая случайность, ясно вам? Я этого не хотела!
Запись 2.
Я спокойна. Спокойна, говорю вам!
(Пауза)
Можно уже говорить, да?
Ладно.
Я учусь в художественной школе Юджина Фауста. Знаете, наверное, что за школа? Не знаете? Ну, вы даёте!
Что? Представиться надо? А я разве ещё не? Надо же.
Ладно.
Катарина Молнар, шестнадцать лет.
Первый год обучения Юджин-школы. 210 по шкале Фауста-Бохински.
(Пауза)
С чего вообще начинать-то? С самого начала? Это вам долго придётся слушать.
С самого моего рождения. А может, и раньше. Со свадьбы родителей. А потому что у каждой истории есть предисловие, которое само по себе отдельная история.
Всё в жизни связано, одно порождает другое.
Это любит повторять мой отец, Андош Молнар. Он вообще обожает высказывать какие-нибудь умные мысли. Ну, то есть, это ему кажется, что они умные.
Ладно, я поняла, ближе к делу.
Говорите, что хотите, а я чувствую, когда надвигается что-то убийственное.
Вот и тем утром почувствовала.
Когда я проснулась, за окном лил дождь.
Я вообще мало обращаю внимания на такие мелочи. На погоду там. Мне любая нравится. Одевайся, чтоб не замёрзнуть, или чтоб не изжариться, да и всё.
А тут с постели встала – темно, мрачно! Ещё и девчонки ссорятся, соседки.
Милена, моя однокурсница, и ещё кто-то.
Мы в общей спальне живём. Отдельные комнаты только у старшекурсников. А мы все вместе. Так что случается всякое.
Я на них рявкнула, так что обе заглохли, и пошла умываться. Горячую воду отключили. Мне обычно тоже по барабану, ледяной душ даже бодрит. Но в тот день всё выбивало из русла. До кучи начались месячные. На два дня раньше. Меня и вообще это состояние не радует, а когда что-то идёт не по плану, тем более.
В общем, день начался не очень.
На втором уроке меня вызвала наставница, и мы пошли к директору.
Наставница у нас молодая. Только что прошла курс обучения. И сразу пришла работать.
Школа Юджина Фауста такое практикует: многие выпускники возвращаются сюда уже наставниками или учителями. Ещё и потому это не просто школа, а братство.
Хотя тоже случается всякое. Я тому пример.
По пути я пыталась выспросить у Ирмы – у этой самой наставницы, что случилось и зачем Беньямин меня зовёт.
Но она и сама не знала.
Перед кабинетом директора мы ещё немного постояли. Ирма с сочувствием как-то на меня поглядывала. Мне это не понравилось. Как будто виноватой меня считает. А я уже в уме перебрала всё, что можно. Вывихов никаких вроде. Так что нечего меня разглядывать со скорбным видом!
Пригласили в кабинет. Вошли мы вместе, а потом директор Ирму поблагодарил душевно и попросил оставить нас вдвоём.
Как-то мне снова нехорошо стало.
Тревожно так. Ещё и живот начал противно ныть. Чего и следовало ожидать – у меня он часто болит в первый день, просто ужас, как это выбивает из колеи!
Директорский кабинет просторный.
Мне больше всего нравится застеклённый эркер. Совсем небольшой, но прозрачный от пола до потолка, и там стоит диван.
Можно забраться с ногами смотреть на улицу. Какое-то домашнее место. Хотя всё остальное в кабинете строго и серьёзно: солидный стол, мебель цвета южного ореха, в шкафах документы в толстых папках, каждая папка с надписью.
Вообще Беньямин хороший. Так-то он господин Фогель, директор и опекун.
Человек умный и уважаемый. Но за глаза мы называем его по имени.
Я дружу с его приёмным сыном Яном.
Про Яна надо подробнее. Нет, он не играет никакой роли. Просто он мой друг, я хочу про него рассказать!
(Пауза) С Яном я познакомилась в первые дни поступления. Он тоже учился в школе, но на правах вольного слушателя. Полноценным обучающимся он стать не мог.
Он не различал красок, и это его заметно травмировало. Я его понимала: жить в окружении живописцев и видеть мир чёрно-белым!
Я даже не знала, почему мы с Яном так сблизились. Он совсем на меня не похож. Дружелюбный такой, живой, весёлый. Но вот, несмотря на эту свою весёлость, он чувствовал всё-таки отверженность. Это его ко мне и кинуло.
Его реально расстраивало то, что он не видит краски. Очень хотел стать художником! Вообще он классно рисовал. И я не видела ничего страшного в том, что он будет графиком, а не живописцем. Но он прям буксовал на этом, так ему хотелось заглянуть в цветной мир.
И мы придумали одну вещь.
У Яна очень сильно развито контрастное зрение. И он научился различать цвета по контрасту. И на ощупь всё пробовал. Утверждал, что помогает. Я его тренировала: показывала предмет и называла цвет. Это что-то необъяснимое, согласна.
Но он и правда научился различать цвета по контрасту и на ощупь. Почти никогда не ошибался.
Что?
(Пауза)
Про ч/б кризис? Так это вроде и так все знают. Всё равно рассказать?
Ладно.
Только я не ручаюсь. Ну, за точность.
Как мне рассказывали, так и я…
Сначала это вроде был какой-то вирус. Хоп – и экран становился чёрно-белым. И всё, его оставалось только выбросить. Процесс необратим, такая вредоносная программа. Но не у всех же есть деньги, чтобы сразу поменять смартфон. Вот половина и пользовалась заражёнными гаджетами.
А потом стало так: человек поднимал голову от ч/б экрана – а вокруг тоже всё чёрно-белое. Он проморгается, умоется – ничего не изменилось. И самое главное – эта хтонь начала расползаться со скоростью света!
Вы, наверное, скажете, что надо отлипнуть от экранов, и проблема решена.
Ну, в общем, да. Только это легко сказать.
Никто не хочет быть отрезанным от мира.
Все настолько уже были завязаны в паутине, что предпочитали видеть мир без красок, чем остаться без лайков.
Потом, конечно, аукнулось. Волны суицида, психушки переполненные. Это понятно: чего ждать от жизни, если открываешь утром глаза и видишь… пятьдесят оттенков серого.
Дурацкая фраза, я не знаю, откуда она взялась, серый не столько насчитывает оттенков. У него их не пятьдесят, а двести пятьдесят. И даже больше, кажется.
Ладно, не суть.
Люди от безысходности шагали в окошко с восемнадцатого этажа, прыгали с серых крыш, резали вены и наблюдали, как серая кровь вытекает из них вместе с жизнью. Бросались под грузовики, которые раскатывали их по серому асфальту.
В эти годы расплодились вандалы. Сколько было погублено картин – не счесть! И тоже ведь от отчаяния: потому что картины больше ничего не могли сообщить миру. Ни один шедевр не мог!
Ну вот, как-то так.
(Пауза)
Беньямин подёргал себя за бороду и стал похож на художника Климта в старости. Видимо, тоже не знал, с чего начать.
Наконец он собрался с духом и спросил, когда я последний раз видела свою мать.
Это был очень неожиданный вопрос.
Я проучилась в школе почти год, и за это время привыкла не думать о родителях.
Тем более что у меня появился Виктор.
Мать уехала от нас очень давно. Вроде работать. Первое время деньги присылала, даже наезжала пару раз. А теперь я её лицо забыла.
У меня есть такое свойство памяти.
Она не хранит неприятные вещи. Это происходит само собой. Накапливается какое-то количество боли, или отвращения, или стыда – и воспоминание окукливается и погибает. Ну, не погибает, конечно, говорят, из памяти ничего не исчезает. Но спит глубоким сном и не тревожит моё сознание. Поэтому я не помню, скучала я по матери или нет.
А вот сестра младшая, Майка, скучала, это да. Отец так вообще…
Ну, я сказала, что последний раз видела мать очень давно.
Тут Беньямин как-то странно на меня посмотрел, и я почувствовала, как у меня холодеют пальцы. Как ледяная волна поднимается всё выше и выше, и охватывает шею, затылок и уши.
У меня такое свойство памяти… Я уже говорила. И я забыла про одну вещь.
Но теперь пришлось вспомнить.
Запись 3.
Я всё-таки расскажу про школу. А то непонятно.
После эпидемии прошло много лет.
Дети выросли, дети детей тоже. Все успели привыкнуть к ч/б миру. И вот цветное зрение у людей стало восстанавливаться.
Не у всех, конечно.
Вообще-то и раньше существовали выжившие. Ну, те, кто сохранил цветное зрение. Но мало.
А тут стали появляться люди, которые различают цвета. Кто-то различал красный спектр, кто-то синий. Кому-то вся линейка была доступна.
Потом придумали специальную шкалу тонов и оттенков. Сам Юджин, кажется, и придумал. Хотя до эпидемии существовали какие-то цветовые круги и схемы. Заново создал, значит.
Такая шкала, она определяет цветовую чувствительность. У меня 210, я говорила? Это высокий показатель, у самого Юджина было 221, выше только у Глеба Бохински. 228, пока ещё никто из живущих не обогнал.
Нет, это не число оттенков, вы что!
Их около пятнадцати тысяч, или даже больше. Шкала – это комплексный показатель восприимчивости, туда много чего входит, слишком сложно объяснять, в двух словах не получится.
Ну вот.
Как вычисляли зрячих? Да по тому, как они залипали на предметах. На птицах, насекомых, игрушках, цветах. Торчит из земли какой-нибудь куст шиповника, к примеру. Все мимо идут, а один стоит такой, лепестки рассматривает.
Отношение к ним, конечно, разное было. Оно и сейчас разное.
Пока ещё относительно большинства это аномалия – то, как мы видим. Хотя если вдуматься, – наоборот, норма. Нам даже в школе объясняли. То, что произошло с людьми, вот эта вот атрофия колбочек, – это мутация, изврат природы. Рано или поздно человечество придёт в норму.
Вот в такое время и появился Юджин Фауст. Стал отслеживать зрячих, собирать их в кучу и учить пользоваться красками.
А когда куча набралась порядочная, основал школу.
Он считал, что всё пойдёт быстрее, если родится новая живопись. Старых-то полотен, считай, и не осталось. Так, крохи.
(Пауза)
Школу вообще основал ученик Юджина, Глеб Бохински. Юджин уже старенький был к тому времени. Говорят, учеников двести у него было, а в школу решились пойти только семнадцать.
Слишком всё это казалось непривычным.
(Пауза)
Я очень хотела поступить в эту школу! Как только узнала, сразу поняла: хочу стать художником, другой дороги у меня нет.
Мне всякое говорили. Учиться трудно, школа закрытая, профессия сомнительная. А мы ведь ещё и работаем! Школа сама себя содержит, потому что от государства мы получаем какие-то крохи, на них существовать невозможно. Поэтому – зоопарк, посудная лавка, сувениры и пряники, пекарня – везде, где руководству удаётся договориться, чтобы нам разрешили подработать. Собственное натуральное хозяйство опять же.
Меня ничто не пугало. Я готова была пахать двадцать четыре часа в сутки. Хоть в зоопарке этом самом, хоть где.
И режим… То, что всё строго, даже нравилось. Так всё достало, самостоятельность эта, хотелось, чтобы за тебя всё решали, а ты подчинялась.
Я только за Майку тревожилась. За сестру. Хорошо, что тётка согласилась её приютить.
Когда от нас уехала мать, у отца поехала крыша.
Вообще он всегда был немного не от мира сего. Любил мечтать. Только его мечты были какие-то ненастоящие. Построить подземную ферму, например, и разводить там кроликов и песцов и богатеть. Или наладиться мастерить фуруйи и цимбалы. И тоже богатеть.
А Беата – ну, мать… Мать нашу зовут Беата. Она, короче, наоборот, вся в жизни.
Комфорт любила, чтобы всё вокруг красиво и богато. Она и за отца замуж вышла, потому что он красивый был. Сейчас-то, понятно, от красоты той ничего почти не осталось. Она разочаровалась и уехала искать лучшей жизни.
Ну и вот.
Отец ослабел умом. Я не сразу заметила. Майкой занималась. Она же маленькая совсем тогда осталась.
А ему прям в первый же месяц поплохело, это я уже потом поняла. Он вечерами такой становился… Странный. Молчал всё время. Сидит, в окно уставится и молчит. Я подойду, шторы задёрнуть…
Не люблю, когда окна открыты, днём нормально, а ночью мне страшно. Так и кажется: заглянет кто-нибудь. Как из колодца. Стану, короче, окно закрывать, а он меня за руку схватит! И тоже молча. Всё молча.
Днём оттаивал, правда.
А потом и днём…
Я даже не знаю, как описать… Что он странный. Вроде ничего такого. Вроде как все.
(Пауза)
Ну, вот проспать мог очень долго. По восемнадцать часов спал! А ещё без конца кипятил воду. Вскипятит и оставит, просто так, ни для чая, ничего. А однажды взял чайник и полил помидоры в огороде.
Они загнулись, естественно.
Тут мне первый раз страшно стало.
И, главное, в дурку его отправить нельзя. Почему? Ну, во-первых, нас с Майкой моментально загребут в дом надзора.
И не факт, что вместе: там по возрасту сортируют, а у нас семь лет разницы. Тётке бы нас не отдали, у неё инвалидность, она живёт на пособие. Во-вторых, народ у нас злобный. Реально злобный, как в средние века! Нам с Майкой ни за что бы не простили, если бы мы такое сотворили.
Я стала бояться. Майка подросла, и он на неё глядеть стал… Не как отец. Понимаете?
А я в школу поступила! Вроде радость-радость. А как уехать?
Спасибо, тётка согласилась взять Майку к себе. Поворчала, но согласилась.
Ворчала она главным образом на меня: потому что не одобряла всех этих художеств.
Говорю же, народ у нас своеобразный. Не только злобный, но и серый, утоптанный какой-то. Новизны не любит, высокого не признаёт.
А тётке даже лучше с кем-нибудь. У неё один глаз не видит, одна рука не действует. Майка ей по хозяйству помогает.
Я рассчитывала, что получу профессию и Майку заберу. Не вышло.
Запись 4.
Беньямин надул щёки, выдохнул и заговорил.
Беату нашли в Цапле Забвения. Это город такой, не знали? Вот и я не знала. А город большой. Просто далеко на севере, туда мало кто ездит. Но мою мать вот занесло.
Занесло и размазало. Она, короче, без памяти валялась в тамошней больничке.
Имени своего не помнила, документы потеряла. Несла какую-то чушь, вроде того, что целый год жила в утробе большого музыкального инструмента с деревянными молоточками внутри, и теперь у неё от этих молоточков раскалывается голова.
На самом деле её ограбили и бросили. И по голове шарахнули, судя по всему.
В общем, связь с прошлым у неё была – только моё имя. Катарина Молнар, дочь.
Так она повторяла. А потом кто-то по её выговору определил, что она из наших заосередских краёв.
Это, знаете, река Осередь, а за ней мы. На одном берегу, потому что на другом живут змеи. Просто очень много змей, они там как хозяева.
Там даже вышек приёма нет. Настоящий край света.
Выговор, значит, заосоредский. Вот ведь какая штука. Человек не в себе, а язык живёт своей жизнью. И язык, и губы, и связки. Они привыкли двигаться так, а не иначе. Они неожиданно выдают, где человек жил, какими словами пользовался.
Это красок люди лишились. А со слухом у них всё в порядке. Даже лучше, чем было.
Как только Беньямин заговорил, я поняла, что всё это правда, всё так и есть.
И ещё почувствовала, что всё хорошее в моей жизни закончилось. Надолго, если не навсегда. Такое осознание… трезвое.
Дело в том, что…
(Пауза) Я заполнила документы так, чтобы все считали, что у меня нет матери.
Я это не ради выгоды сделала. У нас сироты не пользуются особыми привилегиями, при поступлении тем более. При поступлении один критерий – одарённость.
Я тогда страшно обозлённая была.
На то, что мне приходится самой решать все проблемы: и свои, и семейные. Что у меня нет никакой поддержки. И матери у меня как будто и нет. Ну, вот и пусть не будет! И пусть никто у меня про неё не спрашивает!
И я поставила прочерк в данных о матери.
Беньямин ни слова не сказало моём подлоге. Закончил говорить и смотрел на меня.
А я смотрела на его руки. Они в кулаки сжаты и лежат на столе, как в начале разговора. На правой руке кольцо. Цвета тосканского солнца. Ну, это один из оттенков жёлтого. Но теперь, похоже, оттачивать зрительные навыки мне больше не придётся.
У меня болел живот, и я думала, хоть бы этого всего не было. И ещё почему-то о том, что нужно забрать вещи от Виктора, но это так сложно…
Мой Виктор…
Мы познакомились в зоопарке. Я-то работала, а он поглазеть пришёл. И как-то сразу обратил на меня внимание.
Я была с Джокондой.
Это моя гиена. Я хотела бы сказать «ручная», но она не ручная ни разу. Гиен, похоже, вообще приручить нельзя. Вот и моя тоже. Независимая тварь, но меня любит.
Это я её так назвала.
Ну, Джоконда! Одна из уцелевших картин. Её написал Леонардо да Винчи.
Она потрясающая, если вы не знали. Там женщина сидит и улыбается загадочно. Не то чтобы моя зверюга улыбалась так же.
Она просто улыбается, пасть так устроена. Но мне этого хватило. К тому же красиво звучит – Джоконда!
Мало кто хвастается тем, что дружит с гиеной, да? Я сама не знаю, как это я так к ней привязалась. А она ко мне, хотя скорее умрёт, чем это покажет.
Ну так вот, про Виктора.
Он полдня стоял у вольера, а потом пошёл меня провожать.
В первый день ничего больше. У нас же закрытая школа. Кроме нас и преподавателей никого внутрь не пускают. Даже родственников. Родственники только по выходным.
Ну и вот.
В следующий раз опять в зоопарке.
В моё дежурство, а это раз в неделю. Какое-то время так встречались. По городу гуляли. В бассейне плавали. Музыку слушали вместе.
У нас всё серьёзно было с самого начала. Он меня с семьёй познакомил. Мама у него и братишка младший. Как моя Майка. Я ещё подумала, может, и из них пара получится. Ну, со временем.
А мама его меня сначала приняла в штыки и копья. Но её можно понять. Нас ведь слегка чокнутыми считают. Любой тыщу раз подумает, стоит ли ему связывать свою жизнь с художником. Но Виктор вот не сомневался.
С мамой были сложности, да. Но потом она меня поближе узнала и та-ак полюбила! Добилась даже разрешения забирать меня на выходные. Хоть мы и не родственники.
Я, конечно, не против. Мои родные меня всё равно не навещали. Так что ближе к субботе я собирала свою работу, краски, холсты все, – и к Виктору!
У него комната светлая, просторная.
С балконом. Вот на балконе у него я и работала. Совсем отдыхать не получалось, очень много нужно было успевать. Мы в Юджин-школе вообще трудимся как заведённые!
На балконе места много. И воздуха.
И свет подходящий.
А мама его мне чай приносила. Или просто смотрела, как я пишу. Сядет на балконе с вязанием – она вязать любит – и смотрит. Ты мне, говорит, как дочка стала.
До слёз прям, да?
Запись 5.
Мне надо было её забрать. Беату.
Она была уже в пути. И память к ней, по словам медиков, медленно возвращалась.
Добрые доктора из Цаплинской больницы отправили её поездом в Пасто. Там ей предстояла пересадка, и уже оттуда она ехала прямиком сюда, в Сюр-Дали. Ну, а в нашу глушь везти её предстояло мне.
Беата вышла из вагона под руку с сопровождающим, …щей, точнее. Такая тётка в форме соцслужбы – строгий крой, цвет «зелёный мох». И с лицом работника соцслужбы. Они там все какие-то стандартные.
Ну да фиг с ней, с тёткой. Она вручила мне какие-то документы и перестала для меня существовать.
Несмотря на травму, Беата показалась мне молодой. И похожей на меня. И это было как-то оскорбительно. И то, и другое.
Мы шли по городу. Я молчала. Беата говорила что-то. Слова тянула медленно, надолго зависала в паузах. Видимо, травмировали её неслабо. Двигалась она тоже медленно, иногда вздрагивала и начинала дёргать плечом. Для большого блистательного мира моя мать больше не годилась, одним словом.
Она, похоже, и сама это понимала.
И чувствовала себя виноватой. Пыталась это скрыть и таким бодреньким голоском принималась трещать. Но надолго её не хватало, она гасла и впадала в другую крайность: робко улыбалась и пыталась до меня дотронуться. Я каждый раз отстранялась.
Так мы шли, и я всё это время пыталась как-то разумно объяснить свои чувства. Ну да. Это непривычно, идти рядом с родной матерью, кто бы мог подумать! Я её почти не знаю, но ведь это поправимо.
Тем более что она пытается вроде что-то исправить, наладить отношения как-то.
Но другая моя часть, правдивая и злобная, понимала, что всё это фарс, что если бы жизнь её не схватила за горло, ничего бы она сейчас не пыталась, ей и без меня было хорошо.
Беньямин снова позвал меня в свой большой кабинет.
В этот раз я отправилась туда одна, без Ирмы. Я знала, что именно директор собирается мне сказать. И думала только о том, как сохранить лицо.
Я постучала, услышала «да», вошла.
Беньямин не сидел за столом, как прошлый раз, а ходил взад-вперёд. И пил кофе. В своих ручищах огромных сжимал кружку. Кружка была фантомного пурпурного цвета. Где только взял её, я раньше не видела у него такой кружки. Он отхлёбывал из неё большими глотками, с хлюпаньем.
Мне он тоже кофе предложил, но я отказалась. И сесть отказалась. Сейчас он вынесет мне приговор, зачем играть в друзей?
Директор начал расспрашивать меня о матери. Обычные вопросы: как она себя чувствует, как добралась, как устроилась, не нужно ли чего.
Беату поселили в школьной гостинице, её тут же осмотрел врач, и она там чувствовала себя хорошо. Я так Беньямину и сказала. Не стала только уточнять, что жить с ней в номере я отказалась, осталась в общей девочковой спальне. Но он и так, похоже, знал.
Он всё прихлёбывал свой кофе. И молчал.
А я стояла и ждала.
А он молчал.
Потом спросил, почему у меня нет друзей. Он умел задавать неожиданные вопросы. При чём здесь друзья?
Вообще это правда. Кроме Яна и Ирмы я как-то ни с кем не сблизилась. Но Ирма не в счёт, она всех опекает и жалеет.
Но я и не ссорилась ни с кем. Нормальные ровные отношения. Со всеми.
Мне большего и не надо.
Беньямин заговорил про Яна. Про то, что только в последние дни, занявшись моей историей, расспросил сына подробно, что я за человек.
Воображаю, что Ян про меня наворотил. Я и вполовину не такая хорошая, как он считает.
Беньямин продолжал говорить. О том, что это грандиозное упущение всего их учительского братства и его лично. Что они уделяли мне мало внимания, убаюканные моей хорошей учёбой и примерным поведением. А мне нужна была помощь. А они ничего не сделали.
Он спросил, очень ли мне дорога школа.
Очень ли дорога мне школа!
Да школа – это единственное, что у меня есть! Благодаря чему я чувствую себя человеком!
Но по всему выходило, что учиться здесь мне больше не придётся. Я нарушила закон. Подделала документы и обманула руководство школы.
Воспоминание раскуклилось, и я увидела, как я это делала. Как поставила прочерк в личной карточке. Черта вышла жирной, процарапала бумагу насквозь.
Меня поймали на лжи. Да ещё на какой лжи! Отречься от собственной матери. Такое не прощают здесь.
У каждой школы своя зарубка. Ктото гонится за рейтингом, кто-то за количеством учеников. Для школы Юджина Фауста ничего нет важнее репутации. Репутация и нравственность. Художник и совесть. Гений и злодейство – две вещи несовместные. Как-то так.
Всё относительно, конечно. Ирма, например, знала, что я живу с Виктором.
И не она одна. Но на это смотрели сквозь пальцы. А вот враньё, доносительство, воровство, плагиат… Это приговор, однозначно.
Меня ждало отчисление. Беньямин сжалился, дал мне возможность завершить первый год обучения. И обещал никому ничего не рассказывать. Дал мне шанс уйти достойно. Тем более что это не только моя вина, это его личное упущение. Начал повторяться, короче.
По пути из его кабинета меня поймал Ян. Караулил, не иначе.
Я вытерла слёзы. Пока слушала Беньямина, крепилась. Радовалась даже, что ничего такого: ни сдавленного горла, ни слезинки. А как только вышла за дверь, не выдержала. Но Яну незачем это видеть.
Расстроится, побежит к отцу, будет у него перед носом кулаками махать. Справедливости добиваться.
А по справедливости всё так и выходит. Что я сама виновата.
Мы пошли в огород, смотреть на оранжевые тыквы.
В огород. Ну, я же говорила, что школа сама себя кормит. Огород – это наше натуральное хозяйство. Плюс живая натура. Со всех сторон польза.
Короче, тыквы. Они ещё небольшие, но яркие. Смотрели на нас из-за огромных своих листьев. А мы смотрели на них.
Оранжевый – мой маяк. Тыквенный, мандариновый, саламандровый. Когда я впадаю в уныние, мне нужно много оранжевого цвета. Да и в тренировках с Яном мы начинали с тыкв.
Я закрыла глаза. Щекастые тыквушки остались перед моим внутренним взором. Они постепенно утрачивали объём и цвет, превращались в шары. Но оставались по-прежнему яркими. И через какое-то время я увидела чёрно-белую картинку.
И тут Ян заорал.
Я вздрогнула и открыла глаза. Но краски не вернулись. Всё было монохромным, серым, и даже без контраста.
Это было так страшно, что я перестала дышать. И, наверное, потеряла сознание, потому что очнулась лёжа на земле.
Совсем рядом вились тыквенные плети. Зелёные. Небо было синим, заборчик – бордовым, скамья – цвета неспелой кукурузы. Всё как обычно.
Надо мной склонился Ян. Лицо озабоченное. Я сказала, что пришла в норму, пусть не волнуется.
И он успокоился. Мгновенно, потому что его занимало совсем другое. Он вопил, что видит, видит цвет! Оранжевый видит! Оранжевые тыквы. Они такие тёплые, как… как львиный бок, как нагретый солнцем камень, как кувшин, только что сошедший с гончарного круга!
Он сыпал сравнениями, а мне снова захотелось плакать. Но теперь не от боли.
Если бы я могла остаться!
Запись 6.
Беата сидела на моей кровати в общей спальне. Когда я вошла, она встала мне навстречу. С таким, знаете, выражением лица… самой доброй мамочки.
Конечно, рисовалась перед девчонками. А пока меня не было, пыталась с ними задружиться. И получалось у неё лучше, чем у меня. Они уже угощали её яблоками. Милена угощала, она любит фрукты.
Яблоки валялись на моей кровати поверх покрывала. Пять крупных плодов винно-красного цвета. И ещё одно Беата крутила в руках.
Я собрала яблоки. Они правда были очень крупными, я с трудом их удерживала. Положила на тумбочку Милены, напомнила, что в спальне запрещено хранить еду.
Лицо Беаты из радостного стало виноватым. Милена фыркнула, остальные заотворачивались.
Я думала: знают они о том, что меня исключат, или нет? Беньямин, конечно, слово сдержит, в этом я не сомневалась.
Но школа у нас маленькая, все на виду.
Одно неосторожное слово – и за тебя уже додумали твою историю.
Беата, небось, добавила подробностей. Так что представляю, что они там насочиняли.
Я расправила покрывало. Ненавижу, когда садятся на мою кровать!
Беата всё вертела в руках своё яблоко. И когда мы вышли на улицу, продолжала вертеть. Съела бы его уже, что ли!
Она хоть понимает, что происходит?
У нас с ней впереди долгие тоскливые годы, когда мы будем жить под одной крышей и обедать за одним столом. Неужели сейчас трудно оставить меня одну, дать попрощаться с тем, что мне действительно дорого?
Нет, ну серьёзно! Я всю свою жизнь прожила без неё. Да мне дурно становилось всякий раз, когда я представляла себе, как мы вернёмся домой!
(Пауза)
Я шла впереди, чтобы не видеть Беату. Но не слышать её у меня не получалось. Она лепетала что-то о том, как ей жаль, что придётся расстаться с таким чудесным местом, где все так добры к её дочери. Ни тени сомнения, главное, в том, что придётся уехать. Ни малейшего желания оставить в чудесном месте свою дочерь!
Я с тоской думала о том, что даже если бы не мой проступок, всё равно пришлось бы расстаться со школой. Потому что кому о ней заботиться теперь, с её судорогами, амнезией и прочим богатством?
Не повесить же ещё одну обузу на тётку!
Была бы я гением, тогда да. Тогда, может быть, я чувствовала бы себя по-другому, и семье пришлось бы потерпеть. Ради меня, ради моего искусства, без которого мир многое потеряет. Но я не гений. Мне просто повезло, и я вижу мир цветным.
Я вспомнила недавнюю иллюзию и вздрогнула. Вот, значит, каков он, мир ч/б!
Я отвела Беату в номер и позвала врача. Особой надобности в этом не было, но я хотела от неё избавиться. У меня имелось несколько неотложных дел.
Тварь Джоконда меня чуть не укусила. Я пошла прощаться с ней. Успела на кормёжку. Но девочка моя нервничала, к еде почти не притронулась. А потом, говорю, чуть не тяпнула.
Она у меня чуткая. Поняла, что не так что-то. Жаль было её оставлять. Вряд ли она найдёт такую, как я. Гиен ведь почти никто не любит.
Хоть с собой забирай. И ведь тоже не вариант. В нашем краю не поймут. Ещё отравят.
Вечером приходил Виктор. Но его ко мне не пустили. И меня не позвали. Я Ирме так и сказала: чтобы не звали.
Я не хотела его видеть. И вещи пусть у него остаются. Зачем, если всё равно…
(Пауза)
Я не могу об этом…
С Виктором всё, короче.
У меня оставался один день. Всего один. Но я всё равно делала вид, что всё по-прежнему. Закрыла все модули, работы оформила в архив, привела в порядок документы и портфолио.
Беата продолжала ходить за мной хвостом. И в океанариум со мной она тоже увязалась.
Вы видели наш океанариум? Да ладно! Мне кажется, весь город там побывал!
Не все зоны, понятно, для экскурсий.
Но я-то отправилась не на экскурсию. Беату бы туда не пустили одну. Со мной бы тоже вряд ли пустили, но в тот день у входа дежурила Ирма, а она с того самого дня смотрела на меня сочувствующими коровьими глазами и ни в чём не могла отказать.
(Пауза) Кстати.
Никто не замечал, что цвет радужки меняется в зависимости от чувств, которые человек в данный момент испытывает? На один малюсенький оттенок. У Ирмы глаза карие, если точнее, цвета шоколада. А когда она смотрит с сочувствием, они у неё светлеют, и оттенок становится такой… ближе к ореху.
Ладно, опять отвлекаюсь.
Короче говоря, Ирма посмотрела на нас и пропустила безропотно. Она привыкла уже, что Беата всюду за мной таскается.
Беата каждый раз ахала, когда над нами проплывало что-то большое: кит или косатка. Мне тошно было слушать эти её восторженные возгласы. Я как будто ревновала её к моей жизни. К этой моей жизни, которой она же и положила конец.
А она так старательно к ней притиралась, хотя и не знала, как себя ведут в этой жизни, как обращаться с тем зародышем счастья, который ещё трепыхался во мне, и защупывала, затискивала его, не замечая, что тискает уже до смерти, как неразумный ребёнок ломает рёбра новорождённому щеночку.
Нет, наверное, она и правда восхищалась. Когда над тобой тонны воды, в которой неторопливо шевелится жизнь, это впечатляет.
Это трудно описать. Когда ты смотришь не в бездну, а из бездны. Не вглядываешься во тьму, а смотришь на свет. И понимаешь, что тьмы на самом деле нет, как нет и смерти. Потому что вода – это не земля, в ней нет неподвижности и неумолимого величия надгробных камней. Вода течёт и меняется.
Мы прошли сквозь туннель к открытому бассейну. Там всё и случилось.
Запись 7.
Это, чую, последняя запись. А то я уже устала.
(Пауза)
Мы пришли к открытому бассейну.
(Пауза)
А это обязательно рассказывать? Вы же сами всё уже знаете.
(Пауза)
Понятно.
Пришли мы, значит. Там радужные эти шарканы живут, в бассейне. Рыбы такие. В это время года у них появляется молодь. Мы их в отдельные бассейны переселяем, пока взрослые всех не сожрали. Ну да, они жрут собственных детей.
Не они одни, между прочим. В общем, работа нетрудная, нам её доверяют. Сейчас расскажу.
Радужные шарканы.
(Пауза)
Вообще они не совсем радужные.
Они меняют цвет в спектре красного и зелёного. В этих пределах. Но с именами всегда так. Кто первый назвал, тот и прав.
До сих пор не знают, откуда они взялись, эти рыбы. Что-то новое. То ли мутанты какие, то ли правда неизвестный вид.
Похожи на скатов. Такие же рыбы-бабочки со встроенным электрошокером.
Красивые вообще-то.
Я надела фартук и вошла в воду.
И Беата вошла.
Но мне к тому времени настолько она надоела… Я только об одном думала: пусть она замолчит наконец.
И она замолчала. Вошла в воду и заглохла. Успокоилась вроде.
(Пауза) Там нельзя заходить тем, кто не видит. В смысле, кто не различает цветов.
Там предупреждение на табло у входа.
Только я про него забыла. Все и так в теме.
Почему Беата не обратила внимания?
А я знаю? Может, она не только память потеряла, но и читать разучилась?
(Пауза)
Когда эти твари готовятся выдать разряд, они начинают мерцать вот в этой самой красно-зелёной амплитуде.
В остальное время, когда спокойны, они обыкновенного такого насыщенного цвета «зелёный хром». Да, если приглядеться, то и нормальный человек может увидеть разницу. Но они в воде, а вода бликует.
(Пауза) Я не видела как её тряхануло. Услышала только всплеск. Обернулась – она в воде. Без сознания.
Ну, вообще не настолько у шарканов мощный разряд, чтоб прям насмерть. Никто ещё не умер, насколько я знаю.
Но то были здоровые люди. Не Беата.
Она, в общем, тоже пока не умерла.
Да сразу, сразу я поспешила на помощь! Просто с другого конца бассейна быстро не добежишь. Попробуйте сами, когда вода выше колена!
Я вытащила её и побежала к выходу.
Ну, конечно, проще было позвонить!
Только мобильников у нас нет. Не положено.
С «фишек» мы можем говорить сколько угодно. Это стационарный коммуникатор FISH-14, сокращённо «фишка». Некоторые его «рыбкой» называли, но не прижилось. К «фишке» я и кинулась. Только в голове у меня не осталось ни одного нужного номера.
Только номер Виктора.
Попала на автоответчик. Набрала ещё пару раз с тем же результатом. А потом мне ответила его мама.
Если бы я его голос услышала, то рассказала бы, наверное, всё как есть, спросила бы, что делать. Но тут у меня в голове что-то перещёлкнуло. Мама его на меня набросилась: куда я исчезла, почему не звоню, почему Виктора прогнали? Она и правда общалась со мной уже как с родственницей, без церемоний, зато с претензиями. Это я без осуждения, если что.
Я ей сообщила, что спешно уезжаю, так сложилось, не надо меня искать, бла-бла-бла.
Она всполошилась, что-то спрашивала, я не помню, что ей отвечала, даже не помню, говорила что-то про Беату или нет. Она сказала, что Виктор обязательно меня увидит перед отъездом, и она вместе с ним. Но я уже не слушала, нажала «отбой».
Вы можете думать, что хотите. Это был несчастный случай! Я ничего такого не хотела.
Моя мать снова в больнице. И снова без памяти.
А я здесь. Беньямин взял всё под свою ответственность, добился, чтобы меня оставили в школе. Типа под домашним арестом. До тех пор, пока со всем этим не разберутся.
К Беате меня тоже не пускают. Но это, может быть, и правильно. Она до сих пор не пришла в сознание. Говорят, что близкие должны быть рядом, держать за руку и разговаривать. Это помогает.
Вы же видите, я ничего не скрываю.
Во мне нет любви. Но я не хочу смерти.
Потому что смерть – это чернота, тьма, бездна, кладбище красок. Краски мира – это всё, что у меня есть. А она отбирает у меня краски мира. Не одним, так другим способом.
Я не вижу дороги, по которой смогу привести её сюда.
Опубликовано в Южный маяк №1, 2021
