* * *
Я ждала тебя, как из тысяч войн
жёны не ждали своих мужей.
И молчали псы, и домашний кот
на коленях спал и щадил мышей.
И погряз в пыли постоялый дом,
и травой порос залежалый свет.
Мне сказала ночь: ты придёшь потом,
когда сгинут сто отдышавших лет.
Застоялась рожь, захворал отец,
замело пути, почернел алтын,
скисли щи в печи, подавился крик,
в ангелочках твой засиделся сын.
Степь да степь кругом,
тишь да блажь в тиши,
караси в реке, скороход в пути.
Я ждала тебя, вот и ты теперь
подожди, родной, подожди.
Прогорит зима, отойдёт трава,
и ещё зима прогорит в печи.
Я ждала тебя, вот и ты теперь
не спеши, родной, помолчи.
Ты же знаешь сам, что таёжный зверь
не идёт на шум, не идёт на свет.
Пол-луны в окне — это мой вопрос,
пол-луны во мне — это твой ответ.
В четырёх углах только пыль да пыль,
несказанных слов невозможный рой.
И два метра — как два десятка миль.
Дождалась.
Боюсь
говорить
с тобой.
НА ЗАКАТЕ
А мне и не надо, а мне и не жалко, видно, цена её — рублик
с копейками,
если любовь измеряется марками, оловом слов и цветными
наклейками.
А твои волосы пахнут шафранами, солнцем Испании, ветром
Ниневии —
всем, что мне нынче пригрезилось, пьяному,
всем, что меня не спасло от неверия.
Давит под рёбра ребро подоконника, солнце повисло
обугленной тушею.
Пахнут слова, как святые покойники, — и благовонно, а всё
же ненужно.
«Воздуха мне!» — в переполненном транспорте как-то кричала
отчаянно женщина.
Душно и тесно при паспорте здравствовать в преувеличенном
и преуменьшенном.
Ты удивлённо молчишь
и зовёшь снова гулять по крышам
радостно
с подоконника.
Слова умирают, как звёзды…
Тише…
Полковнику больше никто не пишет, как будто и нет
полковника.
И тихо вгрызаются тёплые мыши в холодную колоколенку.
ГОСТЬ
Ночь темна, как в балладах Жуковского.
Ночь тиха, как сто мёртвых сверчат.
Я жду в гости на чай Маяковского,
Чтобы вместе с тоски помолчать.
В прошлый раз он читал мне Есенина
И ругал чью-то злую муру.
Вот придёт, усмехнётся рассеянно
И усядется тихо в углу:
— Ночь тепла, Катерина Валерьевна…
— Ночь, Владимир Владимыч, тиха,
Так тиха, что от счастья, наверное,
В ней не грех снизойти до греха.
Не простая причина, не веская,
А с десяток пустяшных помех.
Из-за них в это утро апрельское
Застрелиться бы было не грех.
…Если б кто-то был рядом, наверное…
…Если б кто-то услышал, тогда…
— Ночь тепла, Катерина Валерьевна,
Только ночь и тепла — вот беда.
Днём прохладно и флоре, и фауне,
Мир дрожит на ветру, как желе…
Нас услышит игрушечный браунинг
И всерьёз усмехнётся в столе.
* * *
Там ветры пляшут повсюду,
И на ледяном ветру
Лошади, как верблюды,
Бредут в свою Бухару.
Сквозь глупость больших и серьёзных,
Сквозь остывающий лес
Ко мне козерожьи звёзды
Срываются с синих небес.
И каждый вечер тревожней,
И каждый костёр горячей,
И пахнет бараном рожа,
Уснувшая на плече.
Там у озёр холодных
Снятся цветные сны.
Мне прежде не нравились вроде
Трусы и болтуны.
Осталась на перекрёстке
Греться в руке рука.
Нежное в мире просто —
Как травы и облака.
ДЕКАБРИСТЫ
А мы выходили утром, и утро глядело хмуро.
Стоял в парике напудренном глухой камер-юнкер Гуров.
Стояла толпа народа, смиренно ждала парада.
Трёхногого пса-урода с ладони кормил император.
Вороний грай. Разносилась французская хворь-зараза.
И ветер колол иголкой глаза золотого Спаса.
Скажите, где Он родился? Изба ходуном ходила.
Скажите, где Он родился?
Скажите, где Он родился?
Скажите, а где б Он родился, когда б нам стыда хватило?
А мы выходили молча. И «молча» было зловещим.
Лишь звонко топтал юродивый в снегу дорогие вещи:
Три ленточки, два колечка и что-то ещё в окладе,
И тонко скулил по миру: «Заблудшие — значит, б…и»
И сыпались снегом предки, и липли к нашим подошвам.
Вот так уходила империя со Спасом безглазым в прошлое.
И Бог был маленькой птицей, и бился в горящих глотках.
И Бог был маленькой птицей.
И Бог был маленькой птицей.
И Бог был бы маленькой птицей, когда бы хватило водки.
А мы выходили трезво, серьёзные, шли серьёзно.
Сестрёнки на платье шёлку просили светло и слёзно.
А мы говорили речи, красиво, до хрипа в горле,
И были кругом медведи, ещё дураки да воры,
И батюшка-царь был грешен, а нянька твердила — светел…
И Спаса жалели только тогда старики да дети.
«Маленький мой Господи», — рыдала старушка несмелая.
«Маленький мой Господи…»
«Маленький мой Господи…»
«Маленький мой Господи, что же с тобою сделали…»
* * *
В ночном супермаркете нас обругают уставшие продавцы-
консультанты.
Их можно понять — они на работе, не спят,
а мы с тобой
пьяные,
праздные,
счастливые.
В городе ноябрь, а кажется, что Рождество.
У тебя заплетаются ноги, у меня скользят ботинки.
До Луны — как до памятника Ленину — три сотни метров по
жёлтой ночной улице.
Ты твердишь: «Пойдём целоваться, ночью все по углам
целуются, так положено».
Мне бы бежать-бежать домой, броситься маменьке в ноги…
Золотая метель, фонари, занесло дорогу,
метро не ходит, пять часов до рассвета.
Ты что-то твердишь про Свету, про Лену, про Таню, про Иру,
похмелье и литр кефира, зовёшь на рыбалку к морю,
молчу про Илью и Колю, про Диму, Максима, Сашу,
хочу варить тебе кашу, гладить рубашки, читать книжки,
родить малыша. Ты поправляешь: «Малышку!»
Говорю, что хочу в планетарий, что умею играть на гитаре.
Ты твердишь мне про пьянки, драки, про побег от большой
собаки.
Ветер, светит, идём к крестам,
перекрёсткам, мостам, устам,
дланям, персям, паденьям ниц,
целованьям ног, плащаниц,
простыней,
следов и страниц,
коридоров чужих больниц,
долгих зим и горячих лбов,
белых крыльев, пустых гробов,
до креста в ногах от крестин —
сто дорог чужих Палестин,
государств, нацменьшинств и наций.
Ты твердишь: «Пойдём целоваться».
Ветер кружит холодный снег,
век сменяет прошедший век.
Ленин бронзов. Проспект пустой.
Мы с тобой, навсегда с тобой,
друг за друга стоять и драться.
Ты твердишь: «Пойдём целоваться…»
На рекламном щите — колбаса.
До рассвета четыре часа.
Опубликовано в Паровозъ №7, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!