Зельченко В. Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна»: Комментарий. — М.: Новое издательство, 2019. — 146 с. (Новые материалы и исследования по истории русской культуры).
Основательный научный труд, как правило, отличают масштабные сноски и солидная библиография. Так что даже на первый взгляд книгу В. Зельченко «Стихотворение Владислава Ходасевича “Обезьяна”. Комментарий» можно отнести именно к таким исследованиям. Однако для подобных заявлений требуется нечто более весомое, чем графика текста.
В пору своей популярности Livejournal стал одной из площадок для активного обсуждения творчества Ходасевича. В исследовании Зельченко неоднократно цитирует участников сообщества chodasevich, однако уходит из области интерпретации в зону комментирования. Конечно, произведение, которое, согласно аннотации, является «одним из самых известных русских стихотворений ХХ века», должно быть изучено досконально. Но только ли в статусе дело?
Несмотря на то, что книга посвящена отдельному стихотворению, в ней поднимается вопрос, крайне важный для литературоведения в целом: может ли истолкование текста обходиться без контекста? Ответ очевидно отрицательный: «Не проделав такой работы, интерпретатор рискует принять бытовую деталь за цитату, а общее место — за перекличку с конкретным предшественником <…> и из-за недостаточного знакомства с традицией не заметить новаторства» (с. 9). Проблема глобальная создаёт проблему частную: игнорирование или незнание контекста породило ряд сомнительных интерпретаций, что, в свою очередь, привело к восприятию «Обезьяны» как стихотворения «преемственного».
Необходимость отказа от такого рода анализа не раз постулируется Зельченко.
В целом она сводится к ситуации «читал или не читал»: «…предметом анализа здесь должны стать не точечные “влияния”, а механизм символического осмысления повседневной детали…» (с. 41). Это применимо в отношении не только эксплуатации сюжета о сербе и обезьяне, но и осмысления событий Первой мировой войны, работы с отдельными образами и формой.
Сопровождая комментирование отсылками к тем или иным интерпретациям, автор постоянно возвращается к заявленной проблеме. Лучше всего её иллюстрируют «отношения» между текстом «Обезьяны» и бунинским стихотворением «С обезьяной», написанным двенадцатью годами ранее. Казалось бы, один сюжет, даже названия почти идентичные — вряд ли это можно отнести к совпадениям. Однако если запустить процесс расширения контекста, выяснится, что принцип «кто не знает, что стихи делаются из стихов!» (с. 20) здесь не работает.
Задан вполне логичный вопрос: что подобная вторичность даёт «младшему» тексту?
Очевидно, что Ходасевича нельзя отнести к писателям «второго эшелона», да и постмодернистские игры ещё не начались.
Сюжет бунинского стихотворения — не объект заимствования, а типичная для загородной жизни тех лет реалия. Зельченко доказывает это, привлекая обширный литературный материал не только начала ХХ века, но и конца девятнадцатого столетия. Таким образом, бродячего артиста с обезьянкой мы можем встретить как до произведений Бунина и Ходасевича, так и после них. Что же оказывается действительно важным? Осмысление этого сюжета.
В отличие от Бунина, которому свойственны «демонстративный реализм», «точное всматривание» (с. 25), Ходасевич движется в ином направлении — мистическом. В такой трактовке «обезьянщик предстаёт загадочным пришельцем из дальних стран, а его зверёк — сказочным чудищем, обладающим скрытой силой и знанием» (с. 37).
«Обезьяна» заканчивается строчкой:
«В тот день была объявлена война». Контекстуальный диапазон расширяется, вновь встаёт вопрос осмысления. Не отклоняясь от первоначальной концепции, Зельченко рисует новую объёмную картину — картину восприятия войны писателями-современниками. Одной из особенностей изображения этих трагических событий стало активное использование мотива предвидения. Здесь, почти как в «Слове о полку Игореве», собрана уйма предзнаменований: и солнечное затмение, и метеоритный дождь, и необычайно жаркое лето с массовыми лесными пожарами. Отличие же в том, что в «Слове…» эти знаки трактовались как предвестие трагического исхода еще до поражения князей, а в литературе 1910-х, по замечанию Зельченко, они приобрели такой характер уже post factum. Временная дистанцированность от изображаемых событий (как, например, в случае с Ходасевичем) уводит от прямой фиксации событий к «поэтической мифологии» (с. 75). В «Обезьяне» среди предзнаменований в начале появляются горящие леса, а в конце — «огромное малиновое солнце» и «опаловый дым», которым оно окружено. Сюда же вписывается и фигура бродячего шарманщика, который наделён «тайным знанием о будущем» (с. 69).
Все эти образы анализируются не изолированно, а в контексте литературной традиции. У «Обезьяны» появляется новый «двойник» — стихотворение З. Гиппиус «Три сына — три сердца» (1918). Ряд параллелей между этими стихотворениями (как на образном, так и на сюжетном уровне) указывает не на преднамеренные аллюзии и уж тем более не на заимствования. Это, как говорится, идеи, которые витали в воздухе: предчувствие войны, её неотвратимость.
Трагический пафос, который, безусловно, присутствует в «Обезьяне», всё же «неоднороден». Доказательством тому служит образ Дария, которому посвящена отдельная глава книги. Он привносит сразу два обертона. Во-первых, мотив поражения, связанный с бегством персидского царя, припадающего к «дорожной луже».
Возможно, свою роль вновь играет предопределение — обречённость, предчувствие проигрыша. Такой ракурс темы войны в целом не свойственен русской поэзии в период Первой мировой: «…за картинами мобилизации, митингующих толп, проводов, первых боев проступают (как правило, героические) образы истории» (с. 86).
Во-вторых, проведение параллелей между «Войной мышей и лягушек» (в переводе Жуковского) и «Обезьяной» помогает выявить ещё одну вариацию данной темы: война как бессмысленное, но кровопролитное предприятие. Детализация историко-литературного контекста и общих настроений эпохи способствует пониманию того новаторства, о котором шла речь в предисловии: опираться на традицию, не дублируя её.
Особое внимание в книге уделено стиху «Обезьяны». Говоря о белом пятистопном ямбе, невозможно игнорировать двух поэтических авторитетов. Каждый из них так или иначе повлиял на поэтику Ходасевича: он был знатоком творчества Пушкина, а Блок, по выражению Зельченко, был у всех поэтов Серебряного века «в подкорке» (с.110). Уместно ли снова говорить о гнёте традиции? В понимании некоторых критиков и литературоведов, которых щедро цитирует автор, ориентация на подобный вид стиха сразу же задает определённый вектор работы с жанром. Так, каноническим текстом в данном случае становится пушкинское «Вновь я посетил…» (1835), накладывающее определённые рамки в плане тематики, темпа повествования и т.д. Следуя логике книги, мы ждём доказательств, развенчивающих эти представления. И они находятся.
Зельченко делает акцент на каталектике стиха и его иностопности. Разговор о первой поражает обилием цифр и статистических подсчетов. Казалось бы, как влияют на понимание соотношение мужских / женских клаузул и закономерности их чередования? Здесь уместно вновь упомянуть о соотношении «традиция — новаторство». Сравнивая «Вновь я посетил…» и блоковские «Вольные мысли» с «Обезьяной», автор оставляет их в одном поле, но при этом разводит на разные полюса. От пушкинской «золотой середины» Ходасевич отклоняется и по числу мужских клаузул (меньшее количество), и по равномерности их распределения. Отсутствие плавности, которую даёт относительно стабильное чередование мужских и женских окончаний, роднит Блока и Ходасевича. Эта черта создаёт в «Обезьяне» парадоксальный эффект: первая часть стихотворения, в которой прослеживается постоянная смена действий, за счёт использования женских клаузул приобретает монотонный характер¸ «усиливается ощущение «нудно тянущегося времени»» (с. 118). Вторая часть, небогатая на события, наоборот, крайне динамична, во многом благодаря большому количеству мужских окончаний.
Книга Зельченко, безусловно, ценный источник для тех, кто хочет погрузиться в глубины истории литературы и проследить связи традиций и поэтик отдельных авторов. Однако этим её значимость не ограничивается. Данное исследование — прекрасный пример методологической холодности, которая позволяет взглянуть на произведение более широко. Эта широта не определяется лишь уровнем литературной эрудиции и, следовательно, способностью установить, кто, что и у кого перенял. Возможность остановиться и посмотреть по сторонам помогает избежать интерпретационных крайностей («заимствование — новаторство»). Успех столь детального анализа «Обезьяны» кроется, как нам кажется, в нерушимом союзе комментирования и интерпретации, к которому, очевидно, и стоит стремиться.
Опубликовано в Prosōdia №11, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!