Cape Peninsula
И с невозможностью проснуться и дышать
вечерним бризом у «Двенадцати Апостолов»
устало дремлет одинокая душа,
не находящая себя на полуострове,
где расцветает многоцветьем Kirstenbosch,
и где Атлантика с Индийским перемешаны,
и где я чувствовал томительную дрожь,
которой верил несказанно и помешанно.
И та любовь моя — как Бродского стихи
или его островитянская Венеция.
Я просыпаюсь, и во мне одни грехи.
А главный тот, что там оставил своё сердце я…
Пролётом
Дакар. Жара. Аэропорт.
Точёные фигуры.
Здесь каждый белый — будто лорд,
написанный с натуры;
многоголосье, суета,
французско-африканский
слоёный говор. Немота
здесь — лучшее лекарство
от обращений: кто ты есть,
когда лишь час для пира —
впитать в себя живую смесь
тропического мира…
Второй этаж: базарный зал.
По стенам, по прилавкам —
устанут тешиться глаза
(забудешь Рильке, Кафку,
и Пушкин, наш арап, не тот,
хоть кровь-то и отсюда),
когда стоишь, и льётся пот,
стоишь — вокруг и всюду
такие виды, образцы,
такие экспонаты,
что ты, как схваченный Янцзы,
уносишься куда-то
в небесный мир… и снов… и грёз…
И на душе — так сладко!
Но снова проза. Дрожь. Мороз…
Объявлена посадка…
Table Mountain
Задерживаясь на вершине горы Столовой,
я думал. Хотя это было зряшным.
Смотреть, любоваться и, право слово,
куда-то ввысь душой испаряться —
лишь это в себе ворошили скопом
сюда добравшиеся фуникулёром.
А я уходил на другие тропы
и даже думать не мыслил хором.
Внизу — словно карта — картина мира.
Земля. Океан. Небеса над ними.
И город, который как будто вырос
в секунду эту: полночный снимок
на карте памяти. А извлеку ли,
когда в тиши заполярной Память
устанет? Но — я быстрее пули;
я снова там. У обрыва. Замер…
Ночь в ирландском городке
Ночной залив, холмы, луга,
огни на тёмном берегу,
шумит какая-то река…
Я надышаться не могу
туманным воздухом страны,
где я вот так — стою и жду
необъяснимой глубины,
какая мыслится в ряду
других, но — родственных глубин
чужих краёв и берегов,
где пьян я был, и нелюбим,
и не рождён из долгих снов.
Спит Каслтаун. Нежный звук
(он миг живёт, но как не жил)
летит в ладони моих рук,
что я локатором сложил.
Смычок? Волынка? Не понять…
А вот ещё! Как высока
ночная трель (вся — для меня),
что прилетела с берега
и стихла!.. Я — и нем, и рад,
ведь тишь — мечта! Вселенная!
Чей надо мною звездопад —
как музыка нетленная…
***
И. В. К.— с благодарностью
Я уеду, уеду, конечно.
Я тебя никогда не дождусь.
А моя одинокая нежность
растревожит надежду и грусть…
Сумасшедшие мысли… Усталость…
Ах, глаза — удивительный взгляд!
Это всё, что на сердце осталось.
Остальное построилось в ряд:
бесконечные дни (но не вместе)
и созвучие душ (в тишине),
всё другое — волнения, вести —
словно наше, но в дымке, во сне.
И по этой хрустальной шеренге
жизнь ударила метким огнём,
как по людям, стоящим у стенки
и поющим — о ней и о нём…
***
Взгляни на это полотно
декабрьской ночью…
Уютный дворик, стол, вино
и многоточье
в конце ухоженной строки
на той салфетке,
что всё рвалась из-под руки,
как чиж из клетки.
За многоточьем — времена,
дороги странствий:
«Я так хотел испить вина!..»
в твоём убранстве
среди булыжных мостовых,
кафе и рынков,
среди причудливой листвы,
домов старинных,
среди мостов и площадей,
морских причалов
и света жёлтого в воде,
среди печали…
Моей печали оттого,
что всё умчится
куда-то — в зимний разговор,
во тьму… Но птицы,
родные чайки — там и тут…
Я не устану
любить и помнить твой уют,
ночной Кейптаун!
Я выпью белого вина
под ветер снежный.
А где-то там — моя весна
и — мыс Надежды!
Видение
Привычное моё ночное времечко
бессонницею вычертило круг.
Я в блюдечко морскому свину семечек
подсыпал, и привиделось мне вдруг:
«Иду по широченной тихой улице.
Прохлада. Никого. И тоже ночь.
Цикады по кустам. Какие умницы:
встречая, замолкают. Я же прочь
от этого молчания пугливого
иду хоть не спеша, но тороплюсь.
Как знать, а вдруг дыхание приливное
возьмёт и принесёт дождливый блюз?
А вымокнуть не хочется, поэтому
шаги быстрее. Город впереди,
воспетый музыкантами, поэтами,—
Буэнос-Айрес! Ночь! О Господи!…»
Я помню всё. И ночь ту бесконечную,
и менестрельных радостных бродяг,
и этот город, где в застывшей вечности
звучал не блюз, а танго из дождя!..
Истоки
(на перелёте в Кейптаун)
Аденский пролив. И темнота.
Африка по курсу, а внизу,
позади, остался навсегда
мною не расслышанный Файзул.
Что-то говорил и объяснял,
не торговец явно, но и не
пассажир. И нет, не из менял.
Я поспал немного, и во сне
он явился шейхом. Я опять
видел бедуинские глаза
и тюрбан, закрученный под ять,
а в глазах, что странно,— бирюза.
Мы, наверно, братья были с ним
и похожи, точно! Лишь потом,
видя на земле, внизу, огни,
понял я, чем близок мне Восток:
где-то в исторической дали
(верно это — в зеркало смотрю)
предки — не из мест, где жил Дали,
но и не собратья лопарю;
а, скорее, мой далёкий дед
азиатский пил в степи кумыс
или с караваном шёл в Тибет:
гены странствий мне передались
и глаза раскосые, а к ним —
вечное стремление вперёд,
где встречают новые огни
и горящий светом небосвод…
Опубликовано в День и ночь №5, 2019
