Ефим Бершин. МОРЕ – ФОРТОЧКА НЕБА 

***
Не трожьте лебедя и ворона не ешьте,
а также цаплю, пеликана и удода.
Но прежде – ворона.
И ближнего не режьте.
Не режьте ближнего – испортится погода.

Мы жили весело. И ворона не ели.
Стучали в бубны,
пировали на поминках,
когда и пули нам свистели, как свирели,
и подрывались наши ближние на минах.

Но заповедал в Книге жизни
или смерти
кудлатый выродок, пророк
чернобородый:
не трожьте голубя и ворона –
не смейте,
поскольку ворон неприемлемой
породы.

Сегодня дождь смывает яблоки
с деревьев –
как будто души избавляются от плоти.
И просыпается размытая деревня,
перенесенная с сезанновских полотен.

Как неожиданно испортилась погода!
Никто и знать не знал,
не думал и не ведал.
Наверно, кто-то человеческого рода
на ужин цаплю или ворона отведал.
И дым клубится по-над выгоревшей
нивой.

И скачут лошади, сбежавшие из Трои.
И где-то рядом, за Днестром
или за Нилом
уходят в сумерки уставшие герои.

Им было облако и море – по колено.
Кутили заполночь, но заповеди чтили.
Все было б правильно,
«когда бы не Елена».
Точнее – ворон. Вот его и не простили.

Бежали месяцы, как кровь
бежит по венам.
Мы жили весело, того не зная сами,
что кто-то ворону однажды заповедал
кружить над площадью,
усеянной глазами.

***
Море – форточка неба, которую выбил Бог.
И свобода – уже не свобода, а пепел Завета.
я влачусь по пустыне уже за пределом свобод,
за пределом любви, за пределом пространства и света.

Перепуганный ястреб растаял в пространстве пустом,
в беспорядочном свете, как в стае взбесившейся моли.
Что ни город вдали – обязательно город Содом.
Что ни море у ног – обязательно Мёртвое море.

И куда ни пойду, и чего ни коснется рука –
все уходит в песок, обращается все в пепелище.
я влачусь по пустыне.
я – часть мирового песка
из песочных часов,
у которых оторвано днище.

Говорила, что я не умею уже любить,
что любовь перепутана с болью.
Но любить человека – значит почти убить
человека вместе с его любовью.

Море – форточка неба.
По небу гуляют ветры.
Только ветры шумят.
И законы почти пусты.
Потому что уже подступает конец геометрий.
И из точки «я» все труднее добраться до точки «ты».

***
Дальний пригород. Ночь холодна.
Чьи-то тени на белой стене.
Словно здесь не земля, а луна
на обратной ее стороне.

Наизнанку развернутый свет.
Наизнанку развернутый звук.
Это снег. Это новый завет.
Это снова куда-то зовут.

Это манна засыпала двор,
и дома, и мою колыбель.
Лишь у мусорной свалки, как вор,
озирается старый кобель.

Это снег. Это новый завет.
Это неба разодранный кров.
Из-под белого снега на снег
проступает ленивая кровь.

По дороге, под топот и лай,
где столбы из асфальта растут,
к заповедной земле, за Синай,
молодые собаки идут

то на Запад, а то – на Восток,
в ерихонские трубы трубя.
я залаял бы, если бы смог,
да боюсь обнаружить себя.

***
Меня прислали сказать вам, что он не придет,
Но мне самому не сказали, что он не придет.
«Он не придет», – хожу я и всем говорю,
не замечая, что дело движется к октябрю.

Не замечая, что дело движется к холодам.
Осень искрит, как улей, как Нотр-Дам.
Месяц серебряным ухом в стойле небес прядет.
«Он не придет, – говорю я. – Он не придет».

Скверы, трамваи, бюсты, реклама вин.
Мы – словно две собаки. холодно нам двоим.
«Он не придет», – хожу я и говорю,
не замечая, что дело движется к октябрю.

Стынет трубач в подъезде. Спит виолончелист.
Снова врастает в ветку желтый опавший лист.
Музыка заблудилась. Кто не придет? К кому?
Ум уже неподвластен собственному уму.

«Он не придет, – заклинаю. – Он не придет».
Кто-то шуршит над ухом, словно меня крадет.
Тени ворон. Аптека. Сходка ночных воров.
Лай поцелуев из проходных дворов.

***
Господи, вспомни, ведь это же я –
в новой матроске.
Рядом со мною мама моя
на перекрестке.

Так и стоим под ослепшим дождем
южного полдня.
Словно чего-то по-прежнему ждем.
Господи, вспомни!

Сам меня выбрал, и сам не узнал,
и никогда не узнаешь, похоже.
я ничего Тебе не доказал.
Ты мне – тоже.