Дмитрий Воронин. ПРАВЕДНИК

Небесные врата открылись, и Семён Яковлевич Чугункин вышел наружу.
– Смотри, Сёма, у тебя ровно сутки на посещение Санкт-Петербурга и ни секунды больше. Будь паинькой, – ласково предупредил его апостол Пётр.
– Да, да, будь паинькой, – прощально улыбнулся апостол Павел, смахивая слезу, – и возвращайся скорей, мы без тебя скучать будем. Вот тебе  командировочные  четыреста  рублей,  это  среднесуточные современного пенсионера. Погуляй там по полной и нам сувенирчики принести не забудь.
Семён Яковлевич благодарно улыбнулся доброй застенчивой улыбкой любящим апостолам, и с душевным трепетом ступил на грешную землю. Накануне небесная канцелярия выписала Семёну Яковлевичу однодневный отпуск за кроткое поведение, и он решил провести его в родном городе. Ранним июньским утром две тысячи семнадцатого  года  левая  нога  Чугункина,  обутая  в  модный американский кроссовок, осторожно коснулась дворцовой площади Санкт-Петербурга. Так же осторожно ступила на брусчатку и вторая нога бывшего революционного матроса с крейсера «Аврора». Чуть покачиваясь, – то ли от слабости, то ли от волнения, то ли в силу морской привычки, – Семён Яковлевич медленно двинулся к Зимнему дворцу. Нахлынули воспоминания, а за ними и слезы. Всё осталось попрежнему, как в старые добрые времена, ничего не изменилось. Вот только перед дворцом стояла огромная металлическая конструкция, отдалённо напоминающая скромную революционную трибуну времён жизни Семёна Яковлевича. «Всё правильно, всё верно. Для больших вождей – большие трибуны», – подумал Чугункин и мечтательно вздохнул, представив себя на высоком постаменте. Постояв минут пять у конструкции, Семён Яковлевич повернулся и зашагал к Дворцовому мосту. Ах, как было всё чудесно, как здорово начинался отпуск!
Навстречу Семёну Яковлевичу шли люди в удивительных одеждах, мимо проносились диковинные авто, утреннее солнце играло золотом на Адмиралтейском шпиле, и воздух вокруг заполнялся запахом счастья.
«Господи, как хорошо, как замечательно идти свободным шагом по городу победившего коммунизма!» – млел от восторга Семён Яковлевич, подходя к Биржевой площади. – «Какая красота, какое великолепие!» – вытирал слёзы радости Чугункин, охватывая взглядом панораму  Питера.  Отличное  настроение  не  покидало  Семёна Яковлевича вплоть до Петропавловской крепости, и только у Петропавловского собора по лицу революционного матроса пробежала первая тень. Пожилая супружеская пара, двигаясь почти рядом с Чугункиным, переговаривалась между собой.
–  И  всё-таки,  Гриша,  зря  ты  розы  купил  Николаю Александровичу, нужно было хризантемы, – выговаривала седовласая дама своему спутнику.
– Да ты что, Катюша, как можно хризантемы? – укоризненно покачал головой высокий сутуловатый старик. – Император Николай принял вместе с семьей смерть жуткую, кровавую. Как раз розы пурпурные на могилу государеву только и подходят. А то хризантемы, будто колхознику какому!
Семён Яковлевич аж приостановился и рот открыл от изумления, услышав, куда супруги несут внушительный букет.
– Товарищи, вы про какого такого Николая Александровича тут только что говорили? – вытаращился он на случайных спутников.
– Как про какого? Про Николая Второго, конечно же, – ответил сутулый старик.
– Второго? Кровавого?
– Какого кровавого? – возмутилась седовласая дама. – Святого мученика, принявшего смерть лютую от большевиков.
– Как, как? – у Чугункина отвисла челюсть. – Кто святой?
Николай святой? С каких таких пор? За какие такие заслуги?
– Да вы что, батенька, из лесу только вышли, телевизор не смотрите, газет не читаете? – отступил на пару шагов от странного прохожего старик, заподозрив в нём что-то неладное. – Николай Александрович с семьёй уже несколько лет как к лику святых причислены, с тех пор как в соборе Петропавловском их прах упокоился.
– Прах упокоился? Здесь в Петропавловке? – ещё больше изумился Чугункин, потемнев лицом. – Вы шутите?
– Какие шутки, какие шутки! – разволновался старик. – Я вам не мальчишка какой, чтобы шутки шутить. Пойдите да сами посмотрите.
– Этого не может быть, – бормотал себе под нос Чугункин, выходя на ослабевших ногах из собора через двадцать минут. – Не может быть этого! Всё бред и полная прострация, и я не в Ленинграде, и не на этом свете. Апостолы, наверное, подшутить вздумали, в какой-то театр абсурда меня закинули.
Люди оборачивались вслед странному человеку, бредущему по Троицкому мосту и громко разговаривающему с самим собой. Перейдя через мост, Семён Яковлевич нетвёрдой походкой двинулся по набережной к Летнему саду. Его взгляд беспорядочно блуждал по сторонам, не фиксируя практически ничего. Только один раз глаза Чугункина на мгновение осмысленно задержались на крейсере «Аврора» и тут же вновь потускнели. Чуть не попав под колеса автомобиля, Семён Яковлевич перешёл через набережную и еле добрёл до ближайшей свободной скамейки Летнего сада. Из оцепенения его вывел низкий старушечий голос, прозвучавший совсем рядом.
– Оля, ты крепись, Оля, слышишь, крепись. Что уж теперь.
Андрея не воротишь, а тебе ещё жить.
– Да как жить-то, Маша, как жить-то? – еле слышно раздалось в ответ. – Ведь немыслимо одной-то, невозможно. Мы с Андрюшей еле концы с концами сводили, а ведь у него пенсия не чета моей была, ветеранская. А я как на свою учительскую? Страшно.
– Оля, может, всё ещё обойдется, – неуверенно дрогнул низкий голос. – Обещали ведь и в следующем году прибавку сделать к пенсии.
– Маша, о чём ты говоришь, какая прибавка? – перешёл на шёпот печальный голос. – Эта прибавка – как мёртвому припарка. Это как к нолю прибавить ноль, результат один и тот же.
Семён Яковлевич, выйдя из полусознательного состояния, с интересом скосил глаза вправо. В полуметре от него, сгорбившись, сидели две старушки. Одна, полноватая, в коричневом платье и коричневых туфлях-лодочках, нежно гладила ладонь другой, маленькой и худенькой, в чёрной юбке и коричневой блузке.
– Ну что ты, Оля, ну что ты, – продолжала поглаживать руку подруге полноватая женщина. – Жить-то надо, бывали ведь времена и хуже, и ничего – выживали. В войну вон какие ужасы творились.
– Когда хуже-то, когда, Маша? – заплакала собеседница. – Мне на эти деньги не выжить. Не смогу я и за комнату платить, и за лекарства, и за питание, а от чего ни откажись – всё едино, смерть.
– Ну что ты, Олечка, ну что ты. Люди же кругом, помогут.
– Ты как с Луны, Маша. Кто сейчас поможет, кому мы, старые, нужны?  Слова,  слова.  А  когда  Андрюше  срочная  операция потребовалась, мне так прямо и сказали: готовь, мол, мать, тысяч семьдесят в валюте, тогда вылечим, а за бесплатно сегодня и палец о палец никто не ударит. А Андрей ведь фронтовик, орденоносец, всю жизнь  на  Кировском  в  токарях  отходил,  с  грамотами  и благодарностями. Какая у нас валюта?! У нас и в рублях-то только гробовые отложены, да и то…
– Извините, – дотронулся до плеча старушки Чугункин. – Я не разобрал, в какой такой валюте?
– В долларах, в какой же ещё, – повернула та голову.
– В долларах? За операцию? – потемнел лицом Семён Яковлевич.
– Ну да, а чего вы так удивляетесь? Наши-то деньги давно не в ходу, берут или в долларах, или в еврах.
– Но у нас же бесплатная медицина! – неожиданно прокричал ошарашенный Чугункин.
– Фу ты, – отшатнулась в сторону старушка. – Маша, ты посмотри на этого молодого человека. Если ты с Луны упала, то он явно с Юпитера шандарахнулся. Юноша, в какие времена это было?
– Как в какие? В наши, в наши времена, советские! – продолжал выкрикивать Семён Яковлевич, привлекая к себе внимание гуляющих. – Мы за это кровь проливали, жизни отдавали, революцию делали!
– Маша, да он сумасшедший, Маша! – испуганно вскочила на ноги пенсионерка и, уходя, бросила: – Какие советские времена, молодой человек, да они уже тридцать лет как антисоветские!
– Какая валюта, какие доллары? – доносилось вслед уходящим подругам из глубины Летнего сада. – Это же незаконно! За это же расстрел! Что за бред? У нас же свой твёрдый червонец имеется, твёрже некуда! Где я? Что со мной?
– Пить меньше надо, – рассмеялись рядом.
Чугункин тяжело поднялся со скамейки и потерянно поплёлся по центральной аллее в сторону Михайловского замка. Выйдя на Садовую, Семён Яковлевич вскоре очутился на Невском проспекте. В его глазах уже не было утреннего энтузиазма и восторга, в них появились подозрительность, испуг и недоверие. Он вдруг, к ужасу своему, заметил нищих, сидевших у подземного перехода. Нищие были и в самом переходе. Грязные, оборванные, в худой обуви, они резко контрастировали с праздной толпой, гуляющей по обе стороны Невского проспекта. Семён Яковлевич, занятый своими мыслями, сразу даже и не понял, как очутился внутри Гостиного двора, а когда всё-таки понял, где находится, то рот раскрыл от изумления. Изобилие вещей настолько поразило его, что он на какое-то время забыл о недавних горьких думах и полностью растворился в магазинной суете. Чугункин ходил по бутикам, как по музеям, восхищённо рассматривая диковинные товары, выставленные на продажу. Эта экскурсия продолжалась около часа, пока взгляд командированного случайно не упёрся в крупный ценник, висевший на очередной красивой безделице.
Когда до Чугункина дошло, сколько стоит эта безделушка, у него от удивления отвисла челюсть.
– Мужик, варежку-то прикрой, а то потеряешь, – хлопнул Семёна Яковлевича по плечу подошедший сзади охранник. – Чего раззявился, будто обкурился, или купить хочешь?
– Это что? – кивнул на вещицу Чугункин.
– Шкатулка.
– А она из чего?
– Да не из чего, из дерева.
– А это что? – указал пальцем на ценник Семён Яковлевич.
– Цена, – снисходительно усмехнулся охранник.
– В рублях? – округлил глаза Семён Яковлевич.
– А то в чём же.
Чугункин, закашлявшись, достал из кармана четыреста рублей, выданные ему в раю на мелкие расходы.
– И это все твои деньги?
– Ага, – кивнул Семён Яковлевич.
– Ну, мужик, с такими «бабками» тебе не сюда надо, а куда-нибудь поближе к Кировскому заводу, где собачьи сосиски и водка палёная по полтораста рябчиков. Ну, или край на Багамы.
– Куда-куда? – встряхнул Чугункин головой, в которой вдруг отчётливо прозвучало: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!».
– На Багамы, к олигархам поближе, там как раз твоих «бабок» достаточно – года на два-три, а то и больше будет.
Чугункин вновь затряс головой.
– Да ты случаем не припадочный? – заволновался охранник и крепко взял Семёна Яковлевича за локоток. – А ну-ка пойдем до выхода на воздух.
Выпроводив странного посетителя за порог бутика, охранник вернулся на своё место. Чугункин же, не переставая трясти головой, вышел из Гостиного двора и, пошатываясь, побрёл в направлении Литейного проспекта.
– Эй, придурок, сигареты есть? – толкнул в его бок низкорослый пацанёнок с грязным опухшим лицом в мятой несвежей одежде.
– Ты что, беспризорник? – профессионально сощурил глаз Семён Яковлевич.
– Мужик, у тебя сигареты есть? – повторил вопрос маленький бомжик.
– Нет, не курю.
– Придурок не курит, – тут же утратив к Чугункину всяческий интерес, пацанёнок отошёл к стоящим в стороне таким же бомжатам.
– Как же так? Как же так? – забубнил себе под нос Семён Яковлевич, глядя вслед удалявшейся стайки ребятишек. – Мы же их всех, всех переловили, всех в люди определили. Они у нас все при деле оказались! Как же так? Как же так?
Свернув на Литейный, Чугункин медленно поплёлся к Неве, внимательно осматриваясь по сторонам. Люди уже не казались Семёну Яковлевичу такими счастливыми, как утром. Лица многих прохожих были мрачными, усталыми и озабоченными. Время от времени навстречу попадались стайки неопрятно одетых детишек, спешащих куда-то по своим делам. И каждый раз, когда эти стайки приближались к Чугункину, начинал громко звучать отборный мат, какого Семён Яковлевич не слышал даже во времена совершеннейшей разрухи конца гражданской войны. Тут и там молча сидели какие-то ханыги с совершенно пустыми взглядами. Часто встречались мужики и бабы с пропитыми рожами и кучей разных пакетов в руках. Да и здания вдоль проспекта уже не выглядели столь опрятно и празднично, как казалось Семёну Яковлевичу на первый взгляд. Отвалившаяся штукатурка, облупившаяся краска, полусгнившие рамы, обшарпанные парадные – буквально всё резало глаза.
Выйдя к берегу Невы, Чугункин минут пятнадцать задумчиво смотрел на крейсер «Аврора», а потом резко повернулся и уверенно зашагал по Шпалерной улице в сторону Смольного. К Смольному Чугункина не пустили даже близко.
– Куда? – загородил ему путь здоровенный амбал, охранявший ворота.
– К секретарю обкома партии, – попытался обойти преграду Семён Яковлевич.
– К какому такому секретарю апкома? – на плечо бывшего матроса опустилась тяжёлая рука.
– К первому, к Сергею Мироновичу, – Чугункин попытался сбросить руку амбала.
– А пропуск у тебя есть? – давление на плечо только усилилось.
– Мандат, что ли?
– Ты чё выражаешься, козёл! – голос охранника наполнился угрозой, и рука ещё больше сдавила плечо. – Ты кого посылаешь, доходяга? Документ покажи!
– Нет у меня никакого документа, – взвизгнул от боли Семён Яковлевич. – Я член партии с шестнадцатого года, матрос с «Авроры», лично знаком с Сергеем Мироновичем Кировым. Мне не нужен документ, меня тут все знают, я сам в органах с гражданки!
– Да хоть с самим Путиным, – амбал резко развернул Семёна Яковлевича от себя и нанёс ему увесистый пинок под зад. – Пшёл отсюда, козел, пока живой! Делать тут нечего, как только бомжей принимать.
Семён Яковлевич, потеряв равновесие, растянулся на асфальте.
От обиды и злости на глазах у него выступили слёзы.
– Ах ты, мурло нэпмановское! Ах ты, контра недобитая! – вскочив на ноги, бросился на амбала с кулаками Чугункин. – Да тебя за это обращение под трибунал и к стенке!
Не ожидавший такой ответной прыти, охранник на мгновение растерялся и отступил в сторону, но почти тут же спохватился и вновь развернул нападавшего к себе спиной. Повторный пинок был настолько мощным, что Семён Яковлевич просеменил мелкими шажками метров десять и растянулся во весь рост на проезжей части, чуть не угодив под колёса навороченного автомобиля с мигалками на крыше.
– Ещё раз сунешься, козлина, – останешься инвалидом до конца дней своих! Понял? – угрожающе прозвучало из-за ограды в сторону Семёна Яковлевича.
– Как же это? Что же это? – всхлипывал Чугункин, хромая по Синодской набережной. – Неужели троцкисты, неужели враги?
Джинсы на его правой ноге порвались ниже колена и клёшем болтались в разные стороны. На белой майке с надписью «Россия» отчётливо выделялось грязное серое пятно, оставшееся после падения на мостовую. Волосы Семёна Яковлевича взъерошились, щёки нервно подёргивались, а глаза налились кровью. Вечерний вид Чугункина нисколько не напоминал того благодушного туриста, каким Семён Яковлевич спустился утром на землю. Сейчас это был самый натуральный бомж, опустившийся забулдыга, которого с опаской обходили стороной редкие прохожие.
Сам того не заметив, Семён Яковлевич оказался на территории Александро-Невской лавры, и только у Троицкого собора он остановился, но не стал подниматься внутрь, а, тяжело вздохнув, медленно двинулся вглубь заросшего монастырского погоста. С полчаса побродив среди заброшенных могил, Семён Яковлевич остановился у одной из них и обессиленный уселся прямо на холмик, почти сравнявшийся с землёй. На завалившемся набок небольшом надгробном памятнике с погнутой пятиконечной звездой ещё можно было разобрать полустёртую от времени надпись: «Чугун…ин Се…ён Яко…евич. 1893 – 1933. Герою – …атросу, …ольшевику, …орцу за светлое б…дущее».
Сидя на собственной могиле, обхватив голову руками, Чугункин и не заметил, как подкрались сумерки и кладбище накрыл полумрак летней ночи. Думы путались и скакали в разгорячённом мозгу большевика-ленинца. Ему казалось, что он попал в ад, что Пётр и Павел специально решили посмеяться над ним и нарочно отправили его в преисподнюю. Вот и собственная разорённая могила в десяти метрах от главного монастырского храма свидетельствовала об этом. Ведь когда только попал удивлённый Семён Яковлевич на облака, апостол Пётр так и сказал ему: «Святой, видать, ты человек, раз у входа в храм похоронен,  ближе  даже,  чем  великие  князья,  архиереи  и многочисленная монастырская братия. Отсюда твоя душа без всякого там мандата и протекции напрямую к нам поступает. Здесь мы ни капельки не сомневаемся в том, что безгрешен ты, Сёма, и все деяния твои праведные. А потому милости просим к нам на вечные времена.
Уход за тобой, Сёма, и на земле почитаемый останется, и у нас заботливый будет».
«А тут что ж, – с горечью думал Чугункин, – разор сплошной, и никакого почета!..».
И не только могилка Семёна Яковлевича в таком положении оказалась, но и дружков его, соратников: Кукина Андрюхи, Ваньки Топоркова, Игната Лепёхина. Других же могилок – Лицитиса, Гельмана, Мюллера, Егенбеева – так и вовсе не стало.
«А как всех хоронили! При толпе народу, с речами пламенными, с залпами погромче колокольного звона, и вот те на – нет ничего, – с досадой ударил кулаком оземь Чугункин. – У кого ж руки поднялись над святыми могилами дружков надругаться? Эх, времена б сейчас славной чекисткой молодости вернуть! Быстро б архиерея со всеми монахами в заложники, и ультиматум: в сутки выдать зачинщиков, иначе – расстрел. И выдали б, куда делись бы! А уж Семён Яковлевич постарался б, отбил бы пульками всю охоту над пролетарской памятью глумиться».
Долго бы ещё просидел Семён Яковлевич, если бы не чьё-то осторожное прикосновение сзади.
– А? Что? – резко повернул голову назад Чугункин.
– Не положено тут, – наклонился над ним пожилой священник. – Поздно уже, домой пора.
– А я и так дома, – горько усмехнулся Семён Яковлевич, – Идти мне больше некуда.
– Кладбище живому не дом, – укоризненно покачал головой священник. – И спешить сюда самому не стоит – грешно. Бог укажет, когда срок.
– Так я уже и не живой давно. Мёртвый я окончательно и бесповоротно. И тело мёртвое, а с сегодняшнего дня, пожалуй, и душа.
– Нет, нет, грех так говорить, – помог ему подняться с могилы священник. – Надо бы вам, молодой человек, на исповедь сходить, душу облегчить, груз с себя скинуть.
– Поздновато, пожалуй, батюшка, – вновь усмехнулся Семён Яковлевич и, не попрощавшись, захромал к выходу из Лавры.
Выйдя за ворота, он зашагал вдоль речки Монастырки на еле заметный невдалеке костерок. У костра расположилась группка из четырёх примонастырских нищих.
– Примите в компанию? – подошёл к бомжам Семён Яковлевич.
– А «бабки» на постой имеются? – подозрительно окинул его взглядом один из бомжей. – Нынче бесплатно ничего не даётся. Если «бабок» нет, шагай мимо, если есть, милости просим, местечко найдётся, не жалко.
Чугункин  полез  в  карман  и  достал  свои  райские командировочные. Отсчитав от четырёхсот рублей триста, он протянул их нищему.
– Хватит? Больше всё равно нет.
– Раз больше нет, значит, хватит, – философски ответил бомж и повернулся к зашевелившемуся у костра малолетке. – Давай, Макарона, сгоняй к Жабе, принеси пойла баклаху. Да смотри, чтоб двухлитровую дала, а не полторашку.
Небольшого роста грязный худой пацан зажал в кулаке деньги и молча исчез в полумраке парковых деревьев. За время его отсутствия бомжи не проронили ни слова. Семёну Яковлевичу тоже не хотелось разговаривать, и он всецело погрузился в свои мысли. Очнулся Чугункин от грубого толчка в плечо.
– На, пей, – протянул ему пластиковый стакан с какой-то вонючей жидкостью новый знакомый.
– Не, не хочу, – помотал головой Семён Яковлевич.
– Брезгуешь? – нахмурился нищий.
– Нет. Просто не хочу.
– Ну, хозяин – барин, – отвернулся от Чугункина бомж и сунул стакан малолетке. – На, Макарона, глотай.
Тот не заставил себя упрашивать, схватил стакан и судорожными глотками выпил содержимое. За ним выпили и остальные. Пройдя круг по третьему разу, бомжи стали ругаться между собой.
– Ты, Макарона, дерьмо, второй день на хвосте у нас сидишь, ничего в долю не вкладываешь. Завтра не заработаешь «бабок» – морду начистим!
– Так я ж болею, Степаныч, – захныкал малолетка. – Ты же знаешь, я отработаю.
– А на кой мы тебя должны поить, больного! Больные нам не нужны, проще тебя утопить в Монастырке, и дело с концом. От таких, как ты, только проблемы. Развелось вас тут, как тараканов.
– Да отработаю я, Степаныч, – всхлипнул малолетка и опасливо отодвинулся в сторону от костра. – Вот те крест, отработаю, завтра же!
– А на кой мне завтра, сегодня надо было! – распалялся Степаныч, делая шаг в сторону пацана. – А то вали к своим тараканам в теплотрассу, пусть тебя уж до конца подрежут, а не как в прошлый раз только наполовину.
– Не надо, Степаныч, – заплакал малолетка. – Я отработаю, клянусь, отработаю!
– Что, обделался, не хочешь к своим малолеткам? Тогда терпи, – и, скривив рот в садистской ухмылке, Степаныч с силой ударил его в лицо.
– А-а-а, – заголосил Макарона, укрыв голову руками.
И только Семён Яковлевич хотел вмешаться в начавшуюся расправу, как прозвучал резкий голос одного из бомжей:
– Атас, полицаи!
Через мгновение у костра остался один Чугункин, а ещё через полминуты на его голову обрушился мощный удар.
Пришёл в себя Семён Яковлевич в каком-то в помещении за железной решёткой. Голова нестерпимо раскалывалась. Он осторожно дотронулся до макушки и вскрикнул от боли.
– Очухался, бомжара? Счас выясним, кто ты таков будешь. А ну, выходи! – решётчатая дверь со скрипом отворилась.
Чугункин тяжело поднялся с цементного пола, и вышел из камеры.
– Пшёл, – грубо толкнул его в спину бугай в полицейской форме.
В кабинете, куда привели Семёна Яковлевича, находились ещё два полицейских.
– Документы есть? – приторно произнёс один из стражей порядка.
– Нет.
– А зовут как?
– Семён Яковлевич Чугункин.
– Еврей, судя по имени отчеству, – мило улыбнулся полицейский.
– Я ж говорил: урюк, – встрял в допрос другой. – Они, чернозадые, все на одно лицо, задолбали уже в конец. Скоро нам места тут совсем не останется, развелось их столько. Прут и прут, только отлавливать успевай.
– Не-е, Васёк, – продолжал улыбаться допрашивающий. – Еврей – не урюк, еврей-то здешний, свой, он покруче будет.
– В смысле? – с интересом посмотрел на Чугункина Васёк.
– Это как Ходорковский или Абрамович.
– Ух, ты! При «бабле», значит, – маленькие глазки Васька тут же сощурились, и он резко подался в сторону Семёна Яковлевича. – Урюк, «бабло» есть?
– Нет.
– Давай выворачивай карманы, Чубайсина дерьмовая! – скривился Васёк.
– Не имеете права! – прозвучало в ответ.
– Чего? – опешил Васёк. – Колян, он чего сказал?
– Он сказал, что ты права не имеешь, – хмыкнул Колян.
– Ах ты, урюк, ах ты, падло, про какие ты тут нам права вякаешь! – бросился на Семёна Яковлевича с кулаками Васёк.
Когда Чугункин пришёл в сознание в следующий раз, Васька в кабинете уже не было. За столом сидел Колян и что-то писал. Семён Яковлевич попытался встать, но голова закружилась, и он обессиленно прислонился спиной к стене. Грудь нестерпимо ныла, голова была как чугунная, руки и ноги подрагивали от слабости.
– Сатрапы, – тихо произнёс Чугункин, – Жандармы!
– А? – поднял лысую голову Колян. – Ожил, ну и хорошо. Счас протокольчик подмахнёшь – и спать в камеру.
– Какой протокольчик? – профессионально насторожился Чугункин, вспомнив свою работу в ЧК после гражданской войны.
– Ну, по поводу твоих грабежей запоздалых прохожих.
– Слушай, начальник, отпусти ты меня, – униженно захныкал Семён Яковлевич, подражая тем контрикам, которых сам когда-то допрашивал в начале двадцатых. – Ну, какой я грабитель? Сам видишь, пальцем ткни – и свалюсь. Ни обобрать, ни убежать не смогу.
– И то правда – доходяга, – задумался Колян.
– Вот видишь, – ощутив перемену в голосе полицейского, затараторил Чугункин. – А я в долгу не останусь. Отпусти, а? Я завтра и сумму тебе принесу, вот, ей-ей, принесу.
– Да чего ты принесёшь, бомжара! У тебя всего-то в кармане сотня целковых было, – брезгливо сморщился Колян и вдруг остановил свой взгляд на кроссовках Чугункина.
– Что, нравятся? – заискивающе улыбнулся Семён Яковлевич.
– Снимай.
Полицейский повертел обувь перед глазами и удовлетворённо вздохнул.
– С паршивой овцы хоть шерсти клок. Счас, подожди, дам тебе замену.
Колян вышел из кабинета и через десять минут вернулся назад, неся кончиками пальцев два истоптанных башмака.
– Вот, обувайся и вали отсюда, – бросил он к ногам Чугункина поношенную обувь, – Да смотри у меня, чтоб я больше тебя никогда в своем районе не видел, а то в следующий раз…
– Понял, понял, начальник, – угодливо улыбаясь, кланялся полицейскому Семён Яковлевич.
На улице утреннее солнце начинало потихоньку нагревать воздух и разгонять облака.
– Куда это он направился? – взволнованно обратился к апостолу Петру апостол Павел, наблюдая с одного из облаков, как весь избитый, грязный и помятый Семён Яковлевич семенит в чужих ботинках вдоль Невы к центру города. – Ему же в другую сторону, ему же к нам в рай пора. Опоздает ведь.
– К «Авроре» он спешит, – задумчиво ответил Пётр, глядя в след удаляющейся фигуре Чугункина.
– Зачем?
– Революцию совершать.
– Пролетарскую? – в ужасе шарахнулся в сторону апостол Павел и чуть не упал с облака.
– Народную, – успокоил его апостол Пётр. – Он же праведник.

Опубликовано в Эмигрантская лира №3, 2022

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Воронин Дмитрий

Родился в 1961 году в г. Клайпеда (Литовская ССР). Сельский учитель. Автор трех сборников рассказов. Участник двадцати альманахов и прозаических сборников в России, Украине, Беларуси, Германии. Публиковался в журналах «Наш Современник» Москва, «Подъем» Воронеж, «Север» Петрозаводск, «Вертикаль 21 век» Нижний Новгород, «Приокские зори» Тула, «Петровский мост» Липецк, «Лик» Чебоксары, «Балтика» Таллинн, «Берега» Калининград, «Великороссъ» Москва, «Бийский Вестник» Бийск, «Алтай» Барнаул, «Наше поколение» Кишинев, «Новая Немига» Минск, «Простор» Алма-Ата, «Нижний Новгород» Н.Новгород , «Балтика» Калининград, "Дон новый" Ростов-на-Дону, "Русское эхо" Самара, "Отчий край" Волгоград, "Двина" Архангельск, «Литературной газете» и т.д.. Лауреат премии «Золотое перо Руси» и других международных конкурсов.

Регистрация
Сбросить пароль