ПОСМЕРТНЫЙ ИТОГ
Дмитрий Масленников (1969–2017) жил мгновениями чувств. Печалясь и радуясь, то играя словами с непосредственностью ребёнка, увлечённого кубиками или конструктором, то отдаваясь течению жизни, несущей его от мгновения к мгновению, он не мыслил себя в крупных исторических масштабах, не примеряя свою жизнь и судьбу, самое своё лирическое «Я» к какому-либо определённому историческому десятилетию. Во всяком случае, не заявлял об этом в тех книгах, которые бережно хранит на правах живой истории нашей современности талантливый издатель и прозаик, журналист и просто добросовестный, честный наш современник Салават Венерович Вахитов из Уфы. Ограничиваясь этим литературным наследием, попробуем рискнуть и представить себе лирического героя поэта, чьи жизнь и судьба ещё ждут и, думается, дождутся своих исследователей и архивно-музейных хранителей.
Есть у Дмитрия Масленникова строки, которые так и просятся примерить их к историческим далям. Увы, не только через интеллигентские очки, но и через окуляры военно-полевых биноклей: «Мне 43. И я читаю письма из 43-го, \\ Где дед ещё живой. \\ Он пишет бабушке: \\ «Тебе я денег выслал» \\ И «Я целую, черноглазик мой!» \\ «У нас весна и рекогносцировка: Минут свободных, ну, наперечёт…» (Масленников Д. Б., Яковлев А. В. Добро. – Уфа: Китап, 2017. – С. 74). Спасибо издателям, что сберегли эти строки, которые хранят на себе даже оттиск штампа военной цензуры.
Хотел ли или не хотел Дмитрий Масленников, но жизнь и судьба лирического героя в книгах с именем и этого талантливейшего героя нашего времени изберёт одной из своих координат «роковые сороковые». Координата памяти, поэтического бессознательного, она в снах и кошмарах, но и в мечтах единственно верного нашего времени – времени высокой художественности.
Фотография деда определяет бессознательное течение глубинного исторического времени лирического героя поэта, осознающего в смятении русской рифмы всю глубину и мощь этого дозволенного полевой цензурой течения. Это время и подчиняет себе не один только год перешагивающего через своё сорокатрёхлетие поэта. И в игрушечной детскости этого одного из «взрослых, которым по-прежнему хочется детства», одного из «взрослых детей, которых не любят большие» (Масленников Д. Б. Добро. – С. 55), так доверчиво делящегося своими снами «весёленького кадрика – глупого маленького толстого очкарика» (Там же. – С. 73), мы видим не только след лихолетья ближайшей войны. Мы видим у автора «Любимого занятия плюшевых медведей» (2002) след давней традиции, от любовной вирши и жестокого романса доходящей до отроческих страхов ранней Марины Цветаевой. Эта традиция – не столько страх оказаться игрушкой в руках поэта, сколько страх быть перемолотой колёсами часов эпохи вместе с хороводами огоньков волшебных фонариков. Право на этот страх и бегство от него завоёвано реальной героикой отцов и дедов не меньше, чем самой литературной традицией, наследуемой за школьной партой и в аудиториях института. «В горле ком» отделит поэта от поколений, что «своих отцов распродаёт медали». Его занятье – «типовые сканворды». Но, играя в барокко, он, конечно, не может не бояться, что само время способно сыграть им самим. Так судьба самой своей диалектикой делает поэтическую игру любимым занятием Дмитрия Масленникова, литературная судьба которого отмечена не только научно-педагогическими достижениями, но и высоким званием наставника, руководителя литературного объединения.
Горести влюблённого и подробности быта – общая мета русской лирики прошлого века, которая от блоковских времён стремится стать романом. Этой обязательной метой отмечена и лирика поэта, отобранная составителями в первый, увы, уже не прижизненный сборник, рождённый средь уфимских новостроек на Бельских берегах. Среди этих подробностей городской повседневности рождались искренние в своей непосредственности строки ждущей понимания любви: «Я написал палкой на снегу: \\ «Я без тебя жить не могу!» \\ Но ты смеялась, читая, \\ И снег растаял. \\ Как всегда… (Там же. – С. 72). И, словно изо всех душевных сил, превозмогает обыденность повседневности лирический герой поэта, когда признаётся читателю, что любит целовать свою возлюбленную в не выросшие, верится, что ещё не выросшие крылья. Верится, что прорастут и вознесут душу героя в горние выси. Не только стихи растут из сора мирской суеты сует. Способны прорасти и крылья.
В ПРЕДВИДЕНИИ СУДЬБЫ?
Название книге Масленникова «Тысячи и одна» дал знаменитый классический сборник сказок. Игра с названием в далёком экзотическом прошлом была рождена суетой и скукой повседневной жизни восточных деспотов. И сама игра для новейших времён оказалась рискованной. Наверное, всё-таки иных высей жаждала душа Дмитрия Масленникова, когда целовал его лирический герой свою возлюбленную. В такой дисгармонии и рождаются стихи, которые подобны «Разлуке разлада», поэтическому квадрату квадратов перед финальным акростихом книги, как думается подводящей поэта к обрыву его творческого пути. Да, потом будут ещё книги. Но такие названия из недр всемирной истории способны вовлечь в жестокую, роковую игру. Квадратный человек жесток в своей квадратности к плюшевым медведям. И это тоже традиция. Вопреки древним оберегам палиндромов он самой кинематографической геометрией града, но не мира плющит и утюжит души. За формулой жизни-кинематографа, которую открыл Юрий Левитанский, скрывается жёстокая в своей основе механика квадратного человека, говорящего квадратные слова.
Магия слова и узорная речь барочного слова не дают сил прорасти и окрепнуть крыльям для покоренья горних высот. Мотивы суицида усиливают мрачную картину. Не спасает героя и возрождение рыцарских образов, зовущих к турнирным поединкам. Здесь он видит себя обречённым на поражение. Низкая, обыденная повседневность, сами исчисляющие её часы, не дающие эпохального размаха современности, но метящие своим копьецом стрелок в не защищённое рыцарским забралом лицо, не оставляют герою поэта шансов. Крутые ступеньки в грязном подъезде – вот и всё, что оставляет от мечты о горних высотах реальная действительность. В традиционном романтическом конфликте верха и низа победа вовсе не верха ведёт к неизбежному финалу личности. И здесь можно искать спасительный опыт у просветителей, но далеко не каждому суждено его найти.
Возможно, название книги, словами автора предисловия Евгения Крашенникова, изданной «для друзей великих поэтов», стало роковым. 36 лет – ещё немного, и поэт входил в возраст прижизненного величия классика вступающей в последержавинскую эпоху российской художественной словесности. В пушкинский, проще говоря, возраст. Аннотация не без излишней категоричности извещала: «В книгу включены поэтические опыты автора за последние 25 лет». Конечно, каждый даже в родной для Дмитрия Борисовича Масленникова Башкирии удивится определению «последние». Почему и для кого последние? Текущие годы творческой деятельности публикуемого автора? Да. Так было бы без излишней, ну, это другая крайность, эсхатологии. Конец света, слава астрономии, не наступил. К счастью, и издатель «Ваганта» Салават Вахитов в добром здравии. Увы, «предисловить» книги друзей лучше, думается, с оглядкой на давние обязательные учебные в программах редактирования курсы точности словоупотребления. И это не меньше, чем в свежей запальчивости восторга от, что естественно, предоставляемой издателем возможности стать автором пролога дружеского слова. Пролога, а не, увы, ожидаемого эпилога… Разделять и принимать для своего дружеского круга эту аннотацию, я, конечно, как критик и рецензент, не могу и не берусь. Думаю, коллеги и собратья по редакторским и журналистским, писательским заботам тоже. Но жизнь лирического героя полученных на почте книг прожита. Надо честно задуматься над её уроком. И именно на примере одной судьбы творения. Не входя в соблазн сравнений и сопоставлений. Принимая само право «на высшую меру восторгов, а приговоров неточности словоупотребления». Ведь 48 лет – вовсе не возраст некрологов даже во времена пиров во время чумы. Думается, доктор «имеет право на ошибку» коллег для анализа, уже для того, чтобы не повторить её в своей практике. Разделять с коллегами ошибки де-юре, тщательно стараясь не доводить их допуска к де-факто, это, что называется, позволим себе иронию, бремя белого человека.
Памятуя хрестоматийную известность раннего ухода мастеров русского барокко, столь увлекающего Дмитрия Масленникова в свои игры с формой слова, сочтём допущенное в издании словоупотребление предупреждением об опасности. Поблагодарим за предоставленную возможность извлечь урок и не будем его утаивать. Само соединенье формальных игр, доходящих до шокового «утром – ада морг» с лирикой экзистенциалистского бытописанья, лучше не допускать. Адовы игры ведут в тартарары. Но не выводят. Даже Орфей был здесь бессилен.
Зная из посмертной книги автора об его приобщении к любимым занятиям плюшевых медведей, перечтём заглавие предсмертной книги в свете этой препозиции. Плюшевый медведь – игрушка, а в традициях гуманизма русской классики быть и даже приобщаться к игрушечным делам мастерству – дело, Щедрина языком говоря, изуверское. Читайте здесь соответствующую сказку бессмертного Салтыкова-Щедрина. И в этом вопросе вопросов великий сатирик не исключение в приближении к ряду классиков мировой литературы – Виктору Гюго, Фёдору Достоевскому. Даже такой смелый русский прозаик, как Александр Грин, был здесь учеником пушкинской предупредительной осторожности.
Конечно, можно представить себе российского современного Шахрияра в кругу друзей поэта! Даже если этот Шахрияр интересуется, а не просто не чурается сора стихотворной лирики? Почему бы и нет. Эстетика «Белых ночей» допускает это и для, допустим, «Бельских просторов». Можно и автора, при усилии и сноровке владеющего грамматиками фантазий воображения, представить в роли услаждающей сказками «великого царя» современности дочери его визиря Шахрезады. Особенно с коррекцией образа плюшевых медвежат по канону эпохи гласности и вечно юной и свежей песенки о воспаряющем в поднебесье медвежонке, обретающих новую жизнь вечных детских книг и фильмов о медвежатах, героях архетипов, а не просто фольклорно укоренённых персонажей. Степени представления этих воспарений и этих архетипов возрастут скорее геометрически, чем арифметически. Да уж, дошло до меня, о, великий царь. Любезные мои читатели! Не торопитесь даже приближаться к таким сакраментальным в словесной силе магическим формулам.
Французский комедийный кинематограф образом бессмертного высокого блондина из репертуара ролей Пьера Ришара приблизил и очеловечил, сделал добрее и веселее само знакомство с ролью игрушки, но не только такие почти водевильные игрушки встречаются в кино. Предоставим вам, любезные мои читатели, возможность побывать за дверью в магическом театре, открывающемся далеко не одним лёгким поворотом зажатого в руке золотого ключика, а сами перейдём к следующей прижизненной книге Дмитрия Борисовича Масленникова с интригующим названием «Фаллософия».
НЕ БЕЗДЕЛКА
«Фаллософия» датирована 2008 годом, появилась в ряду изданий, означенных в краткой библиографии первой посмертной книги скромными буквами перечня прочих «и др.». Игривое название заставляет вспомнить о популярных книгах, которые в солидных библиографиях обычно не упоминаются. Но вышедшая за год до сорокалетия поэта тысячным тиражом подарочно оформленная книга всё-таки не «безделка» знаменитого автора «Жития князя Антиоха Дмитриевича Кантемира» (1762). И если «безделка», то уж не «девичья». Дмитрий Масленников был перспективным деятелем науки, автором около сотни научных и учебно-методических публикаций, руководителем литературного объединения, организатором фестиваля, одним словом, общественной фигурой. Но ничто мирское жрецам муз и поэтам не чуждо, а сладкозвучие цепей рифм, что и сладкозвучие цепей Гименея, запретам не поддаётся, столь уж оно притягательно. Впрочем, книга, стоимость которой через парочку столетий в кое-каких антикварных лавках трудно преувеличить, окружена настоящим частоколом охранительно-предупредительных, табуирующих знаков. Даже опытного критика оторопь берёт, аки ступор, отправляющий в ступу наподобие Бабы-яги. Только почитайте, каковы эти знаки! Верхний правый уголок обложки способен напомнить о запретительной отметке подлежащей изъятию и уничтожаемой периодики: «Внимание! Книга издана без согласия автора». Аннотация перед своим завершением откровенничает, что «о содержании третьего раздела издатель упоминать отказывается». Объявление, набранное заголовочными шрифтами, соперничающими друг с другом в жирности, состоит из просто устрашающего «ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ»: «Данная книга содержит тексты специального характера, которые могут вызвать неадекватную реакцию. Чтение и даже перелистывание страниц лицами до 21 года не рекомендуется! Издательство не несёт ответственности за психологический ущерб, который может быть нанесён читателям во время прочтения стихотворных произведений, включённых в книгу». Объявление на тыльной обложке гласит: «Тексты, которые представлены в настоящем издании, предназначены только для ознакомления! Запрещается передавать книгу третьим лицам, ксерокопировать или распространять иными способами. После прочтения книгу рекомендуется уничтожить». Да, подпись «издатель» снимает ответственность со всех физических лиц, причастных появлению шикарного раритета для избранных библиофилов. Рискнём и мы. Трепещем в ожидании приближающегося своими мягкими лапами года Тигра. Но знак Весов из европейского гороскопа, под которым мы рождены и который рекомендует рождённых под ним в качестве критика, без особых колебаний уравновешивает наши раздумья. Книга открывается для прочтения спустя всего лишь три года после стояния на кабинетной книжной полке. Всё-таки критика есть критика. Профессиональная любознательность пересиливает. И всё-таки обложка рекомендуется в качестве «УФИМСКОЙ КНИГИ», а Уфа даже и не Валдай, с которым нас ещё Радищев в своём классическом «Путешествии» знакомил на студенческой скамье.
Аннотация на тыльной стороне обложки рядом с цветной фотографией рекомендуемого на правах автора лица извещает: «Лень Самцов – псевдоним уфимского поэта, известного также как Сам Ленников и ДБ, автора множества поэтических книг, среди которых «Человек меняет кожу» (1999), «Ново-Каин» (2000), «Лабиолиз» (2000), «Любимое занятие плюшевых медведей» (2002), «Тысяча и одна» (2007)».
Вот среди прочего для таких игр с псевдонимами и удобен, функционален номинатив «лирический герой». Конечно, в поэтическом произведении автор, даже идентифицируя себя через «Я», в исчерпывающем автобиографическом смысле, остаётся, так сказать, на «художественной сцене» в условной умозрительной роли. Но, говоря «лирический герой», критики не переходят на лица. Они остаются со своими предполагаемыми читателями в пределах «литературного театра», условности, художественности, допустимого вымысла. Особенно это удобно в дискуссиях и во времена откровенной дискуссионности. Собственно, и рождённое литературоведом Юрием Тыняновым словосочетание «лирический герой» появилось в связи творчеством Александра Блока в статье «Блок и Гейне», когда эхо канонад революции и гражданской войны не переросло в звуки того, что глушилось ревом моторов у воронков в гаражах из повести «Уже написан Вертер» Валентина Катаева. Популярным же термин становится в ходе дискуссий о лирическом герое, вырастающих из противопоставления тем внутренних и внешних, самовыражения и отображения, которое начинается сразу после Великой Отечественной войны.
От псевдонимов не рябит в глазах: «Лень Самцов, Сам Ленников, ДБ». Их всего три. Бывает и многим свыше. Да. Самое чтение для критиков накануне года Тигра. Восточный лунный календарь раньше февраля не начнется, но на солнечном европейском календаре первая декада завершающего год Быка декабря уж прошла, но зимнее равноденствие 22 декабря впереди.
Ощутив всю полноту физиологии чувства, которое постоянно испытывал Антуан Рокантен из повести Сартра, лирический герой книги предпочтёт «обычное существованье в мире…» Но всё-таки перед этим обрисует тяжкий путь познанья: «Выучив слово «экзистенциализм», \\ Прочитав биографии Кьеркегора и Жана Поля, \\ Он был принят в ряды как интеллигент и лингвист, \\ С оптимизмом смотрящий на потребление алкоголя» (Лень Самцов. «Ф». – С. 116.). Да, чего только не случается с людьми, вырастающими в своих чувствах до героев, которые богами, увы, не бывают, от болтанки провалов в воздушные ямы на высотах Пегаса. Тут даже давняя хитрость авиапутешественников держать в зубах спичку может не помочь, тем паче что эпоха гласности еще свежа в памяти календарей, да пока и не прошла к счастью сторонников свободы слова, к коим критик и себя отважно причисляет.
Лень Самцов и Сам Ленников не знаменитые Лука и Козьма российской изящной словесности, но персонажи этого ряда. Придуманные не разными людьми, как Лука и Козьма, они порождены самим миром одного рецензируемого нами автора и принадлежат самому этому автору, сконцентрированы именно в его литературном облике, выражают самосознание Уфы как града мира, в них не «сон разума», как самокритично признает в одном из своих акростихов поэт, но именно рост коллективного градосознания. Осознающее себя и растущее в своих коммуникациях это самосознание не может не шокировать кое-кого из партерной публики, но оно и не претендует на партерную публичность, скромно довольствуясь ролью маргинала, освещая своей философией не бытие, но быт, на который обречено в своих философских поисках. Если кто-то потерял грошик в тёмном подъезде и едва ли не ползает, ломая спички и тщетно пробуя осветить, найти и подобрать этот грошик, то надо не обрекать людей на тёмные подъезды, да и зарплаты им отсчитывать не грошиками. Всё рок, один рок Ахматова «сора стихов». Кто из критиков будет столь отважен? Решиться восставать на сей рок мало кому под силу. Раздел «Сономатограф» ввёл нас в итальянский неореализм. Неореализм был в кино. Остаётся он и в стихах, изданных в Уфе 2008 года. «Курю восьмую \\ Я сигарету… \\ Я существую… \\ Куда-то еду… \\ На перепутье снега поют… \\ Не бойтесь люди, \\ Я вас люблю!..» (Там же. – С. 10.). Что здесь сказать? Курить – здоровью вредить. Об этом даже Минздрав уже предупредил.
О, ВРЕМЕНА!
Творчество Дмитрия Масленникова, означенное указанными издателями книгами («Человек меняет кожу» (1999) – «Пятое время года» (2009)), приходящееся с конца прошедшего по начало нынешнего века, занимает всего одно десятилетие. «Мы рождены, чтоб жить и умирать…» – почти вторит Александру Кушнеру с его «Времена не выбирают. \\ В них живут и умирают». Александра Кушнера на не самой счастливой из страниц под номером 13 своей не самой благообразной из «Уфимских книг», адресованной, как извещает аннотация, с которой, думается, нельзя будет не согласиться академическому исследователю. Оба поэта причастны к трудам работников профессии Первого сентября, но строго следующий дисциплинам аудиторий и рекреаций – причастен школе средней, а раскованный в своих свободах – школе высшей. В аудиториях и рекреациях нам ближе, естественно, герой Александра Семёновича, но ведь не только в аудитории и рекреации захаживают люди. Так что не будем продолжать, да ещё на латыни, известное крылатое выражение. Ограничимся только его началом. Конечно, в неореалистической стилистике, как и в любой другой, лучше следовать, как шутили мои любящие литературу дядюшки, «товарищу Неру», который, как известно, уважал меру. Отрицающие суициды религии предков не позволяют принять и суицидальные мотивы лирики Дмитрия Масленникова. Со всем этим нельзя отрицать то, что поэзия Дмитрия Масленникова – характерная мета времени, начало которого положено эпохальным курсом на гласность, объявленным в нашем обществе командором этой гласности для россиян в середине восьмидесятых, отнюдь не завершающим себя и в 2021 году нашего века. Впрочем, сам поэт времени своему не придаёт исторических масштабов, скромно меряя его по капле каплющих в подручные средства «алкоголей». Алкоголи не соответствует самой грамматике строгих дисциплин русской речи. Процитируем использованием самой словоформы знаменитого французского сюрреалиста Гийома Аполлинера, который так и назвал одну из своих книг – «Алкоголи». Тем самым и помянем по-доброму поэта Дмитрия Масленникова, которого в реальной его жизни, а не в книжных образах мы не знали.
Опубликовано в Бельские просторы №4, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!