Дмитрий Кантов. БЕЗМОЛВНАЯ КУПИНА

> > >
Ире

Ночь. Машины по всему двору —
Стадом, как на лежбище тюлени.
Под луною бьётся на ветру
Куст сирени.

То он, как на привязи волна,
Пенится: и в центре, и по краю, —
То пылает, словно купина,
Не сгорая.

Я, с постели вставший, чтоб луну,
Шторою задёрнув, сном забыться,
Чувствую себя, прильнув к окну,
Тайновидцем.

Знаю: никого там, в купине,
Божий глас не зазвучит оттуда.
Но сирень, что днём привычна мне,
Ночью — чудо!

ПОКРОВ НА НЕРЛИ

Сухим присыпана снежком
Поникшая трава.
С тобою мы идём пешком
До храма Покрова.

Он возвышается вдали,
Чуть-чуть темней, чем снег,
Ларец узорный на Нерли,
Точней сказать, ковчег.

Открыто. Мы заходим в храм
И у столба стоим.
В алтарной части, боком к нам,—
Отец Иероним.

Подризник надевает он
На свитер шерстяной.
Алтарь пока не отделён
От прихожан стеной.

Пар возле губ твоих густой,
Как зримая хвала.
«Честным покровом нас покрой
От всяческого зла…» —

Старушка, а не хор поёт.
Вдруг валенки она,
Склонясь, из сумки достаёт,
Тебе суёт их: «На!

Небось, озябла в туфлях, да?
Переобуй скорей!»
Под куполом туда-сюда
Порхает воробей.

«Чирик! Тепло!» Кадильный дым
К нему наверх идёт.
«Вот! — говорит Иероним. —
Вся тварь Творцу поёт!»

1408 ГОД.АНДРЕЙ И ДАНИИЛ

Они в соборе пишут «Страшный суд».
Покуда штукатурка не застыла,
Два мастера поспешно краски трут.
Андрей смущает речью Даниила:
«Вот жалуются: наш игумен крут.
А как буяна не смирить иного?
Но знаешь сам, какой у старца суд:
Взгляд строгий да отеческое слово.
А князь? Разбунтовался, скажем, люд.
Всех мог бы князь карать без рассужденья.
Ан нет! Он лишь зачинщиков — под кнут.
А к остальным являет снисхожденье:
Им выговорит вкратце их вины
И по домам их — к бабам, к ребятишкам!
Иль думать мы о Господе должны,
Что князя Он жесточе? Это слишком!
Что —не простит Он пьянство, воровство?
В огонь пошлёт блудницу или сводню?
Песчинки — все грехи до одного
Пред морем милосердия Господня!
В трубу архангел вострубит когда
И Царь Небесный к нам сойдёт во славе,
Мы не страшиться грозного суда,
А уповать на милость Божью вправе!..
Давай мы пламень адский и смолу, —
Андрей склонился к уху Даниила, —
Изобразим-ка где-нибудь в углу,
Где потемнее, чтоб не видно было.
А праведников, шествующих в рай,
Апостолов, явление Христово —
Здесь! Ты потоньше краски растирай,
Чтоб свету было больше!..» На Рублёва
С немым укором смотрит Даниил:
Писать привык он густо и сурово.
Но если уж Андрей чего решил,
Не переспорить никому Рублёва.
Всегда он в радость превращает труд
И забывает о каноне строгом.
Не Страшный из-под кисти выйдет Суд,
А праздник примиренья мира с Богом!

БАТЮШКА РАССКАЗЫВАЛ

«Вдохновителю славных побед,
То есть Сталину, семьдесят лет
В декабре было, в сорок девятом.
Вот и взяли меня в третий раз.
И аресты в отчизне у нас
Приурочены к праздничным датам.

Вся охрана в погонах была,
И который ведёт там дела,
Дознаватель, и он с золотыми.
Точно царское время опять.
И пошёл протокол составлять.
Как обычно: фамилия, имя.

Вы священник? Уже тридцать лет?
Состояли вы в партиях? Нет?
А теперь покажите правдиво —
Вам учтётся во время суда, —
Агитацию где и когда
Против власти советской вели вы?

Никогда, отвечаю, не вёл,
И прошу занести в протокол:
Заниматься такими вещами
Нынче может лишь слабый умом…
— Как же это мы в тридцать седьмом, —
Говорит он, — когда зачищали

Всех попов, пропустили-то вас?
И встаёт. Сжался весь я: сейчас
Как ударит! Ведь им, супостатам,
Безразлично: закон — не закон.
Знаю, дважды уж был привлечён.
В двадцать били седьмом и в тридцатом.

Без погон ещё, с ромбами… Те:
Распишитесь на чистом листе,
И гуляйте — со сроком условным.
Ох, один из них взвился: убью! —
Как увидел, что не признаю,
Мол, себя, — написал я, — виновным.

Этот не был, с погонами, лют.
Походил, покурил пять минут
И: признайте! Начнётся, мол, суд —
Обвинения все отпадут.
— Суд? Какой же? — По вашему делу.
Обещал и защиту. Ан нет,
Никакого суда! Десять лет
Лагерей. Хорошо, не к расстрелу.

Воркута? Ну и пусть Воркута!
Ты Христов? Так страдай за Христа
И в темницах, и в горьких работах.
А гонитель безбожный — гони.
Что творят, разве знают они?
Да простит им Господь и спасёт их.

Предержащую власть не коря,
Я молился за всех: за царя,
За правителей временных тоже.
Ну и что? Это им помогло?
Вот и нынешних, сеющих зло,
Поминаю: помилуй их, Боже!»

1919 ГОД. КАМПАНИЯ ПО ВСКРЫТИЮ МОЩЕЙ

«Чему он поклоняется? Мощам! —
Кипит докладчик. — Надо вскрыть гробницы!
Пускай народ наш всё увидит сам
И в тленности останков убедится.
Обман поповский станет целиком
Понятен даже самой тёмной бабе».
И вскрытие решает совнарком
В общероссийском провести масштабе.

Он циркуляр и во Владимир шлёт,
Что вскрытие конфликтами чревато,
Попы, мол, могут взбунтовать народ…
Винтовки чистят местные солдаты.

Но Церковь понимает суть вещей,
С властями ей не нужно разногласий.
Комиссию по вскрытию мощей
В собор ведёт священник Афанасий.
Он молод: чуть за тридцать, где-то так, —
Пока что клирик рядовой в соборе,
Но сан архиерейский примет вскоре,
И ждут его арест, тюрьма, ГУЛаг.

Стоят в соборе три стола больших,
Поверх столов — церковные покровы.
Он просит мощи складывать на них…
Останки к демонстрации готовы.

Когда народу, точно вход в музей,
Врата собора наконец открыли,
Стоял наш Афанасий у мощей
В парчовой ризе и в епитрахили.
И возгласил: «Благословен наш Бог
Всегда!» И началось богослуженье.
И не молиться весь народ не мог.
Не поруганье вышло, прославленье!

И даже, говорят, бойцы ЧеКа
(Начальник был в ремнях и в чёрной коже),
Винтовки сдав начальнику пока,
Крестились и поклоны клали тоже,
Вослед за всеми двинулись гуськом
И мощи в свой черёд поцеловали.
Ох, и ярился после совнарком:
«Владимирцы кампанию сорвали!»

ИКОНЫ

Нет храма (крутят в нём теперь кино),
Попа, чтоб в воскресенье причаститься,
Нет Бога, говорят, а всё равно
В любой избе — иконы на божнице.

Я помню: мне примерно года три.
Уборка, влажно блещут половицы.
Дед бабушке: «Теперь богов протри!»
А та: «Подай-ка свежую тряпицу!»

Когда в избе из взрослых кто-то был,
То до «богов» мне не было и дела.
Когда ж один я в избу заходил,
В безлюдную, макушка холодела.

Вдруг эти «боги» из-под потолка
Сойдут и… Я хватал, что нужно было:
Пирог, игрушку — и бегом, пока
Они свою не показали силу.

Теперь же, как ни напрягайся, ох,
Не избежишь всеобщего закона…
Но зла, уверен, и незримый Бог
Не делает нам, так же как икона.

ХРАМ В СЕЛЕ МОШОК

Да, храм, конечно, был и в Ликине,
Открытый. Но вокруг него — ограда,
Деревья, и белел он в глубине,
Как барский дом в тенистых недрах сада.

К тому же наш автобус Ликино
Проскакивал всегда без остановки.
Что различить я мог через окно?
Два-три столба да прутья грубой ковки.

Но вот водитель объявлял: «Мошок!» —
На «о» давя (ну, Солоухин прямо,
Читающий с эстрады свой стишок!),
И плавно тормозил напротив храма.

Доступный всем ветрам и всем ворам
(Колхоз открыли, а его закрыли),
Стоял он у дороги, этот храм,
От выхлопов темнея и от пыли.

Проёмы окон глубью черноты
С пещерами аскетов были схожи.
И бурые от ржавчины кресты
Венчали храм, и колокольню тоже.

На выступах её трава росла,
И без препятствий сквозь пролёты звона,
Поскольку сняли все колокола,
Пропархивал то голубь, то ворона.

В утиль, в музей, а что и по дворам —
Всё растащили: власти не осудят,
А Бога нет. Но не сломали храм:
Сегодня — нет, а завтра, смотришь, будет.

«Всё будет, — утешала мысль меня. —
Церковный двор и сад — наступит время!
И вновь Господь среди прохлады дня
Зашелестит листвою, как в Эдеме…»

«Вошли?» — наш Солоухин жал на газ,
Храм уплывал. И рад я был, что еду,
Что скоро мост уже, что через час
В окошко стукнусь к бабушке и деду.

Я понимал: отечество и там,
В деревне, где родня с любого бока.
И здесь, где терпеливо ждёт он, храм,
Типичный, сельский, русское барокко.

>>>
Спозаранку встают бедняки,
Чтоб работать от света до света,
Делать для богачей пустяки:
Эти бронзы, духи и конфеты,
И рессорные эти кареты.

За подобный порядок вещей
Так мучительно стыдно Толстому,
Что не спит он, страдалец, ночей,
Убежать замышляет из дому
И без прихотей жить, по-простому.

По-мужицки, без барских затей,
Без манжет и крахмальной рубахи,
Щёток для бороды и ногтей.
(Ох, и мне так охота, неряхе!)
Смерти ждёт он. И речь не о страхе,

А, как видно, гнетёт перед ней
Всё: и то, что богач всё богаче,
А бедняк с каждым днём всё бедней, —
Рысаки раздражают и клячи.
Полно! Было ль когда-то иначе?

Здесь и жалости нашей всегда
Место сыщется, и укоризне,
И отчаянной тяге туда,
К запредельной небесной отчизне,
К лучшей, как представляется, жизни.

>>>
Такая преграда, такая стена,
Что даже обидно:
Загробная, вечная жизнь не видна,
А смерть очевидна.

И что ж остаётся? Державина нам
Послушать, поэта.
Здесь прах, говорит он, душа где-то там,
Не знаем, но: где-то.

Смерть Богом дана, чтоб в бессмертье Его
Вернуться могли мы,
Считает поэт… А сиротство, вдовство?
Так необходимы?

Смерть… Слово само — нет, не то, чтобы ложь, —
Неточно, примерно.
И честно: ты веришь ли в то, что умрёшь?
Ни капли же! Верно?

Опубликовано в Лёд и пламень №5, 2019