Денис Павлов. МАРТОВСКИЙ СВЕТ

— Баба, а это она — играет? — с детской непосредственностью поинтересовался я.
— Кто «она»? — не поняла бабушка, подумав, вероятно, что до того я сказал что-то ещё, да она не расслышала, хоть в лесной чаще и было до поры изумительно тихо.
— Ну та тётенька, про которую дядя Миша рассказывал! — неуклюже уточнил я.
— «Тётенька»? — переспросила бабушка. — Нет, взрослые тётеньки не играют. Только воспитательницы с ребятишками в детском саду. Или ты про ту, что по телевизору показывали?
Спортсменку?
— Не-е-ет! — отрицательно протянул я. — Она же не играет, она же спортсменка и занимается спортом! Я про другую. Про ту, про которую дядя Миша, когда к нам приходил, рассказывал.
— Так про какую?! — снова не поняла бабуля. — Я же не знаю, про кого тебе дядя Миша говорил.
— Про ту, которую в лесу дядька злой убил, — в кратком ответе я уместил весь наш с дядей Мишей недавний разговор. И до сих пор, кстати, я не понимаю, что именно сподвигло того так сильно напугать меня в тот вечер. Видимо — предостерегал. Вот так, «перегнув палку». Впрочем, если моя догадка верна, эффект был — то, что надо!
Бабуля меж тем разогнулась подле сосны и застыла рядом с деревом. Окоченевшей, худощавой статуей, издавши звук, словно у ней запершило или застряло что-то в горле. Зачем-то потеребила узел на шее и пригладила ладонью белый платок, что и без того был точно повязан и хорошо покрывал голову. Ведёрко висело ручкой на её согнутом локте, и сквозь полупрозрачную белую пластмассу было видно, что оно уже до середины наполнено грибами.
Словно бы с опаской, но не бегло, она оглянулась по сторонам, настороженно прислушиваясь и куда-то неопределённо вглядываясь, а затем посмотрела на меня в упор. Глазами — доселе невиданными. Страх переполнял их. И в этих глазах я видел его впервые!
— Нет! — коротко и сипло произнесла она. — Это птицы где-то поют!
Я удивился, но спорить не стал. Может, и в самом деле есть какие-то птицы, что поют именно так? Просто раньше, я никогда их не слышал. Видимо, в силу возраста. И вот теперь пришло время нам познакомиться.
— А как они называются?.. — поинтересовался я.
Бабушка снова разогнулась, перестав ковыряться кривенькой палочкой в шелухе и траве подле сосны. И снова — точно такими же глазами — посмотрела на меня: — Не помню… Я ведь — старая. Даже не слышу её.
— Ну как же! — не унимался я. — Вон, в той стороне игра… — я запнулся на полуслове, но тут же — поправился: — …поёт! — И мой маленький палец указательно вытянулся: Ты, разве, не слышишь?!
— Нет, Де́нечка, нет! Не слышу я ничего. Глуховата ведь! И не помню, как она называется. Сейчас улетит она уже! — И, наспех перекрестившись, бабушка в пояс, доставая вытянутой рукой до самой земли, трижды поклонилась в сторону солнца.
И тут же звуки — игры на пианино — прекратились.
«Бабушка — волшебница!» — подивился я тогда её умению: «Но всё равно — лучше б эта музыка и дальше играла. Странная птица… Так петь… И бабушка — тоже странная сегодня…»
— Пойдём домой! Кур, да поросёнка покормить надо. Марта не доена… — попросила она, и я понял, что взгляд её снова стал таким, как всегда. Добрым и спокойным.
— Угу! — послушно кивнул я, и мы направились в деревню.
По дороге я не раз замечал, как украдкой она внимательно поглядывала на меня, и, кажется, несколько раз обернулась туда, откуда раздавалось давеча пение неведомой птицы, а если взаправду — играло пианино. Ведь я знал, как оно звучит. И видел, как играют на его клавишах. Они были только чёрного и только белого цветов. И — никаких других. Возвышенность. Такой же, поросший соснами пригорок в лесу — оттуда, из-за него, перекатывалась переливами эта самая красивая из всех мелодия. Ну ничем не была похожа она на пение какой-то там загадочной птицы! Пусть даже выпорхнувшей из сказочной книги и каким-то чудесным образом залетевшей в наш лес! Просто понарошку я сделал вид, что поверил бабушке. Ведь старших надо слушать.
В то лето мой родной дядя по имени Михаил, как-то совсем не воспринимавшийся мною, ввиду своей моложавости, в качестве «дяди», отнюдь не похвалил меня за хвастовство о том, как я один бегал далеко от дома. Я бахвалился перед ним своей долгой дорогой к колхозным полям, прогулкой на песчаный карьер, чтобы смотреть ласточек, что строят гнёзда-норы прямо в его отвесных склонах, и дерзким походом на самую окраину посёлка, к заброшенным тракторным ангарам. Осмелел до того, что открыл ему секрет нашего с Димкой путешествия за несколько километров в одну из соседних деревень — напрочь, вместе с людьми, съеденную временем, словно гнилостными червями. Пустые, чёрные избы без окон и дверей, выпавшие заборы, мёртвые колодцы с тиной на воде — и не могли сообщить нам ни о чём другом! А вообще, если честно, то они, разумеется, и вовсе молчали. Всему виной — наша богатая на страшилки фантазия! Но больше всего нам понравилось лазать среди кирпичных развалин невесть когда возведённой, а потом растерзанной людьми огроменной тамошней церкви! Наверху ку́пола даже рисованного Бога уже не осталось, и зияющую пустоту заполняли то дурные галки, то залётное вороньё, что неожиданно крича и каркая всякий раз заставляли вздрагивать от этого своего безобразного, многократно усиленного эхом «пения».
Да и заунывно завывавший, какой-то жалобный, словно плачущий, ветер, насквозь продувавший древние стены, тоже как-то не на шутку, настораживал.
Дядя Миша, иногда кивая, молча и со вниманием меня выслушал, и я приготовился к триумфальному звучанию фанфар в честь своей удали. Но вместо похвалы он вдруг начал рассказывать — уже свою историю. Словно — взамен!
Словно теперь наступил его черёд поделиться со мной чем-то полутайным! Такая его реакция, честно признаться, здо́рово меня расстроила, однако, будучи достаточно воспитан, я из вежливости готов был внять ему.
Он говорил о том, что одна женщина из города, ей ещё не было и тридцати, приехала навестить свою маму, жившую в нашей деревне. Но не послушала её и пошла не по дороге, как ходят все, вышедшие на автобусной остановке, а напрямик — через лес. Так — короче. И в лесу её встретил злой человек, дядька какой-то и — убил! Потом его арестовали и посадили в тюрьму, но ту тётеньку так до сих пор и не нашли.
Она играла на пианино. Очень красиво. Дядя Миша на каком-то прошлогоднем празднике слышал её выступление в деревенском клубе. А потом ей все хлопали, и он тоже хлопал. Ведь и ему понравилось. А потом её убили!
— Вот видишь, как бывает! Не нужно ходить далеко ни с Димой, ни тем более — одному! Да ещё тайком от бабушки! Встретится такой вот злой человек — может, и не убьет, но, например, украдёт и умучит! — напутствовал в конце своего жуткого рассказа дядя.
Мне совершенно не хотелось быть ни «украденным», ни «умученным» и я, полностью соглашаясь с ним, кивнул, объятый с головы до пят ужасом.
Да, пожалуй, он меня, маленького, действительно вот так, по-своему, оберегал тогда. И кто знает, где-то, вполне возможно, — уберёг.
…Боже! Сколько прошло лет! Я был уже майором МВД, когда смог после долгого-долгого перерыва, вызванного и спецификой работы, и улаживанием бесконечных домашних дел наконец-то навестить свою ставшую совсем-совсем старенькой бабушку. Как она растрогалась, как долго всхлипывала, к моему почти непереносимому стыду!
Ослепительные дни переменчивого марта сменялись хмурой серостью.
Я помогал ей по хозяйству и по дому, всё уговаривая переехать в деревеньку поближе ко мне, раз она так противилась городу. А в свободное время в своё одинокое удовольствие катался на купленных тут же, в местном магазинчике, простеньких лыжах.
Я навсегда запомнил тот день, когда снарядив их по окончании завтрака, направился прямиком в объятья радушного соснового леса. Из такого далёкого детства. Такого близкого сейчас, когда я повзрослел, ко вдруг ставшей очень маленькой избушке моей старушки.
Прокладывая себе лыжню по последним снегам — наследию незадавшейся зимы, я неторопливо уходил всё глубже в молчаливую чащу, где дышалось так ненасытно и так свободно! Так легко и спокойно становилось на душе, и совсем успокаивались постоянно взбудораженные нервы.
В какой-то миг, я вдруг понял, по неведомому наитию, что нахожусь как раз примерно в том месте, где когда-то, давным-давно, собирали мы с бабушкой грибы. Где я поразился её преисполненным страхом глазам, каких после никогда больше у неё и не видел.
Странно так!..
Я сбавил ход, а затем и вовсе остановился.
Не сказать, чтобы кроны соснового частокола как-то особенно препятствовали проникновению солнечного света к лесному пологу, хотя, конечно, вокруг было, скорее, сумеречно, нежели так же светло, как на открытой местности. Но такой искусственный вечер ещё более успокаивал. А ещё — было тихо. Как тихо!
Пригорок. Да, то самый пригорок. Холмик. Прямо в лесу. Утыканный сосновыми и частью еловыми стволами с той же частотой и словно пупырь возвышавшийся среди относительной ровности леса, если глядеть на него издали.
Я решил взобраться на холм и, проехав прямо, покинуть расслабляющую природную обитель. Проследовав некоторое время вдоль трассы, затем снова скрыться в лесу, катясь уже по направлению к дому. Примерно такую недолгую прогулку я и планировал сегодня.
Упираясь лыжными палками в бугорки склона, взбираясь то «лесенкой», то «ёлочкой», я довольно скоро оказался на самом верху когда-то внушавшей уважение возвышенности. Учитывая мой возраст к тому дню, написать «на вершине» было бы слишком пафосно. «Наверху».
Глядя вниз, прикидывая наиболее безопасный маршрут между деревьями, я присел, приготовившись было съехать, но тут моё внимание привлёк странный рисунок — совершенно чуждый и сейчас, и к этому месту.
Внизу, между двумя уже немолодыми деревьями, чётко, словно был вдавлен в снег формой, наложенной сверху, иссиня-серым знаком проступал символ музыкального ключа!
Это показалось мне настолько необъяснимым, даже нелепым, что сперва не поверилось, и я, хмыкнув от удивления, некоторое время продолжал внимательно всматриваться в витиеватое начертание феномена.
Нет, так и есть! Самый настоящий — музыкальный ключ!

Тут же я попытался разгадать загадку его возникновения, предположив, что это результат замысловатых изгибов тёплой воды, вытекавшей, вполне возможно, прямо из-под подошвы холма. Змеившийся ручеёк в своём завитковом движении растопил снег снизу, осадив тем самым тонкий наст.
Потом промелькнула версия о деятельности мышей или каких-то ещё беспокойных грызунах, проложивших по голодной нужде в холодный сезон свои незримые пути. Эти подснежные ходы и послужили причиной проседания ледяной корочки при общем весеннем потеплении.
Человек?.. Да, человеку было бы не столь сложно изобразить такую эмблему.
Но — зачем?!
А может, всему виной безвестные птицы? По непонятной причине прервавшие свой поднебесный полёт именно над этим местом и ни с того ни с сего как-то уж очень удивительно наследившие. Странные какие-то птицы… «Музыкальные»! Но из всех живых существ только они могли вот так — приземлиться, «натопаться» и улететь восвояси, ибо не вели к чёткому очертанию плавно изогнутого символа музыки ни чуждые ответвления, ни тропинки, ни следы, ничто иное, что указало бы на то, что кто-то нанёс его специально.
Я стоял в замешательстве и тут… Зазвучало фортепиано!
Чьи-то пальцы — тонкие и нежные — плавным прикосновением перебирали клавиши, рождая реквием…
Реквием, преисполненный веры и надежды больше, нежели печали. Светлый реквием, где ноты грустных воспоминаний отходили на второй план, уступая место тихому торжеству, овеянному чем-то неземным, одухотворённым, почти детским. Я не заметил, как про себя начал продолжать эту музыку. Так, словно знал её. Но ведь и вправду — знал! Слышал тогда, в походе за грибами, около этого места! А бабушка — нет. Непередаваемое осознание повторившегося чуда и завораживающая дрожь охватили меня всего, и я совершенно не заметил, как спустился к музыкальному ключу и рассматривал его — уже совсем-совсем близко.
Прямо у себя под ногами!
И тут игольчатые кроны надо мной разверзлись, и полыхнул со всей силой, озарив место, где застыл я, предавшись изумлению, насыщенный мартовский свет! Тёплый, купающий, золотой…
Он не исчез, только стал более ровным спустя время и — прозрачным. Как обернулись прозрачными и снег подо мной, и сама просыпа́вшаяся земля под ним, и только девушка лет двадцати пяти, лежавшая в ней в летнем белом платье, с нотной тетрадью, крепко прижатой к груди обеими руками, и с ликом, словно писанным кем-то из прерафаэлитов, была ярко освящаема этим светом и — жива!
Словно спала.
Миг — и она уже стояла предо мной, глядя глаза в глаза и робко улыбаясь.
Её губы едва коснулись в смущённом поцелуе моей небритой щеки, прошептав лишь одно слово: «Спасибо!..», не дав ни опомниться, ни вздрогнуть. А я стоял — заворожённый и недвижимый.
Всё так же сильно удерживая наполненную нотами тетрадь, она плавно подошла к пианино и, опустившись на бархатный стульчик, наконец открыла её — выпуская томившиеся ноты одну за другой в их трогательный полёт!
Тонкие пальцы нежно опустились на клавиши, и игра девушки в полной гармонии слилась с неописуемой музыкой вокруг. И по-прежнему, с некоторым опережением, она же продолжалась уже не только в моей памяти, но, казалось, — переполняла меня всего. Невероятно!..
Словно почувствовав некое завершение, я, пусть и не до конца придя в себя, осторожно подъехал к пианино.
Да, восхитительное музыкальное произведение оканчивалось, своим безупречным совершенством вознеся в Великом Прощении весь этот несовершенный мир.
Целиком! На самые вершины Прекрасного и Вечного. Вместе со мной, с лесом, с лыжами, с деревенькой моей бабушки, со всем, со всем, со всем! К самому́ — Небу! Я почувствовал — это касание! Первый раз. И понял, что — последний. До самой уже смерти…
Она закончила и встала, не оборачиваясь.
— Скажи, что ты играла? Как тебя зовут? — это всё, что только и успел спросить я пред тем, как диковинное видение растаяло.
— Узнаешь скоро… — немного грустно прошелестело в ответ, но я лишь почувствовал её улыбку. Такую же, как ту — первую.
Озарявшее нас пятно мартовского света — погасло. Пропал призрак девушкипианистки и инструмент, за которым она только что сидела. На том месте росло сейчас причудливо изогнувшееся низкорослое дерево. Закрылась земля, а затем исчезла прозрачность снега…
Я стоял в нерешительности и замешательстве, тупо уставившись на всё тот же, совершенно не изменившийся музыкальный ключ.
И тут меня осенило!
Я бросился к самому центру рисунка и стал неистово, как одержимый, — рыть, рыть и рыть, углубляя его лыжными палками, кромсая ножом неподатливый мёрзлый грунт! Ковырял, снова колол, сменяя уставшие кулаки, обливался потом, выгребал порвавшимися перчатками слипшиеся с чернозёмом и глиной крупы льда, откидывая злые пригоршни — дальше от себя. И так до тех пор, пока не показались человеческие останки. Тонкие косточки. Серые, с комьями глины, пропитанные чёрной грязью…
Через час со мной уже находились сотрудники оперативной группы. Я ждал их, не сходя с места. А потом мой сотовый телефон предательски сел, чем здорово обеспокоил мою бабушку, уже при́нявшуюся искать где-то загулявшего — видимо, совсем далеко от дома — внучка́.
Много лет назад «злой дядька» убил не одну женщину.
Безумный в своей маниакальной страсти, будучи в детстве сам жертвой психического надлома, который и вызвал затем всё то чудовищное, что творилось ненасытными руками с беззащитными, случайными жертвами, на следственном эксперименте он так и не смог указать точного места очередного дикого преступления, обозначив лишь участок леса — от остановки, через трассу. Милиция, при всех усилиях, так и не смогла тогда ничего обнаружить.
Я знаю, вам будет интересно узнать, как объяснил я вышестоящему руководству свою, более чем просто печальную находку. Прошу вас — умерьте своё циничное любопытство! Я прослужил ещё шесть положенных месяцев, прежде чем уйти на заслуженную пенсию. В связи с этим разрешите продолжить по делу!
Я сидел на диване в ожидании первой части заинтересовавшего меня накануне документального сериала, всё ленясь задёрнуть шторы от мартовского света, нахально падавшего в комнату и «гасившего» изображение телеэкрана.
Дочь вернулась с учёбы и, крикнув с порога знакомое: «Здрасть, пап!» — не заходя ко мне, скоро прошла в свою комнату, и я услышал знакомый стук открывшейся крышки пианино.
И затем она заиграла.
И в те же первые мгновения от внезапно перехватившего дыхания я забыл — обо всём на свете. Уже не видя и не слыша телевизор, не раздражаясь дневным светом…
Я сидел как в трансе и слушал. Такой знакомый реквием, в котором нарождалась надежда.
Я не заметил, как телевизионный пульт выскользнул из моей ладони на пол и как следом выронили ослабевшие пальцы большую кружку с чаем, что со звоном упала на стеклянный столик и, разлетевшись вдребезги, — облила всё своим содержимым.
Я ничего не чувствовал, кроме ощущения вознесения вверх, к Небу.
— Пап, ты чего? — прекратив игру, дочь приоткрыла дверь в залу, заглянула ко мне удивлённо: — Что-то упало?
Затем она зашла, застав меня замершим и потерянным. Глядя с немалой тревогой, она переспросила:
— Папа! Ты чего?! Тебе плохо?
— Нет, нет! — очнувшись, я принялся мотать головой, неловко пытаясь сделать хоть что-то с открывшейся мне конфузной картиной облитых брюк, дивана, столика, осколками на полу…
— Подожди, не вставай, не ходи по мокрому, я уберу сейчас! — остановила дочь, уточняющим голосом переспросив ещё раз: — С тобой всё в порядке?
— Да, доча, да!.. Всё нормально!.. — ещё секунда растерянности, и я вновь был в форме: — Скажи, что ты играла? Кто автор?
Склонившись было ко мне, она, наконец окончательно убедившись, что не стряслось чего-то уж слишком серьёзного, облегчённо выдохнула:
— Фууу!.. Если честно — ты напугал меня своим грохотом! Я уж думала, люстра упала! Хотя… Бледный ведь ты, какой-то… Если что, ты говори, зови, я принесусделаю!
— Хм?.. Неужели было так громко? — озаботился я, отнекиваясь: — Нет-нет!
Ничего не нужно! Новый налью… Чай. — И, напоминая: — Ты не ответила на мои вопросы.
— Что я играла? — она как-то растерялась и пояснила загадочно и неясно: — Музыку играла… Нравится?
— Нравится… — кивнул я. — Очень!
— Сама сочинила… — странно заволновавшись, она вдруг зарделась и сцепила ладони в замок. — Н-у-у-у-у… Не совсем сама!..
Я вопросительно поднял бровь…
— Ты только не подумай!.. — залепетала она, избегая встретиться со мной взглядом, отводя глаза куда-то в сторону. И вот это было совершенно на неё не похоже!
— Пап, только не подумай, что я… Мы, люди искусства, говорят, все немного…
— Н-а-а-адя! Ну что на тебя нашло?.. — мягко упрекнул я. — Говори прямо!
— В общем… Ангела во сне видела. С блокнотом. Как нотная тетрадь… А там — ноты. Я записала утром. Не все, правда… Не все запомнила… Пришла вот, начала играть… — сбиваясь, коротко созналась она, будто пытаясь «убежать» от объяснений. И, словно желая вновь удостовериться, задала тот же вопрос: — Тебе в самом деле нравится, да?..
Она говорила правду. Я чувствовал это. Точнее — знал. Опасалась того, что я после такого признания сочту её психику несколько расстроенной. Для стороннего человека такая реакция была бы неудивительна. Но не для меня!
— Очень, доча… Очень нравится! — вторично подтвердил я каким-то задумчивым шёпотом. — Иди!.. Иди играй, моя хорошая!.. Очень всё хорошо!.. Сам приберусь. И чай — налью…
Она словно встрепенулась, вновь внимательно оглядела меня, кивнула и направилась в свою комнату, но тут прямо на пороге замерла и обернулась:
— Я назову… Я назвала её — «Надежда в Высотах Рая». Как тебе? Не слишком патетично, а?.. Не знаю, откуда название пришло…
И в этот миг словно блестящий ангел своим солнечно-жёлтым крылом прошелестел по моему окну: так ослепительно-ярко полыхнуло в комнате! Таким же сияющим пятном, большим солнечным зайчиком, как тогда, год назад, в лесу — у музыкального знака…
И мы оба крепко зажмурились! И обоим пригрезилось, что стремительный ангел — трубящий и радостный — только что вознёсся в небесную синь и растворился в золотой купели, сотканной из мартовского света!
Я открыл глаза — первым.
В остатках призрачного сияния прямо на пороге моей комнаты стояла девушка лет двадцати пяти. В белом летнем платье. И улыбалась. «Спасибо!» — донеслось откуда-то эхом, и тут же её образ начал преображаться в такую любимую мною дочь, что крепко прижимала к груди старенькую нотную тетрадь, на которую смотрела с изумлением.
С пронзительной ясностью я понял тогда, что смерть никогда не бывает прекрасна. Прекрасна только Вечная Жизнь, которой Господь наделил всех нас своей милостью.
Они были абсолютно разные — даже внешне, эти две девушки. Мёртвая и живая. Совсем незнакомая и очень родная. И только одинаковые имена сближали их. Имена… И — музыка.