Борис Мирза. КОТИК ТЫ МОЙ СЕРЕНЬКИЙ

О, не дай мне в последний мой час
обезуметь от страха!
Если ужасен твой вид, не снимай
покрывала и строгий
Суд соверши надо мной, мне лица твоего
не являя». —
«Ах! — она отвечала, — разве еще раз
увидеть,
Друг, не хочешь меня? Я прекрасна,
как прежде, как в оный
День, когда твоею невестою стала.
В. А. Жуковский. Ундина

Вы, наверное, не поверите, но иногда бабушка умела выглядеть нормальной. Нет, конечно, она не была доброй бабушкой из рождественской сказки.
Все прекрасно знали, что у нее сложный характер, что она вспыльчивая и, ну прямо скажем, не очень любвеобильная.
Но, по рассуждению наших с Васенькой родителей, любви мы достаточно получали и дома. А вот некоторой дисциплины и жесткости нам, изнеженным, явно не хватало.
Три месяца лета должны были научить нас жить с бабушкой.
И я верю, что никто и не догадывался, кем на самом деле была моя бабушка и чему она нас научила.
Я помню тот день, когда понял, что теперь, переехав на лето в Крым, я, наверное, вынужден буду жить по несколько другим правилам. Нет! Конечно, я не мог подумать вот прямо так. Мне ведь было всего десять лет.
«Что это она кричит так долго, — думал я. — И когда это закончится?»
Бабушка кричала на нас с Васенькой долго и без особого повода. Это началось прямо в первый день летнего отдыха. Васенька был неуклюжим крепышом, носившим детские очки в роговой оправе. Неловкость была настолько органической его чертой, что близкие привыкли и не обращали внимания. Все.
Не только его родители, но и дальние родственники вроде меня тоже. Ну уронил Васенька вазочку, фантазируя о драках с вымышленными врагами, ну и что? Собрали осколки, покачали головой, поцокали языком, произнеся: «Эх, Васенька-Васенька, ты бы уж как-то умерил свой пыл-то. Вазы, чай, не казенные у нас».
Ну и отпускали. Мама его — моя тетя — в нем души не чаяла.
С бабушкой все оказалось иначе.

Помидорки

В крымском городке, где мы жили дома у бабушки, было много помидорок. Видимо, стоили они недорого, потому что лежали всегда в открытую, не подотчетно, как другие продукты. Маленькие, по форме напоминающие микроскопические подводные лодки, помидорки были крепкими и сладкими.
— Ешьте! — сказала бабушка таким тоном, точно приглашала на пир.
И я почувствовал в этом угрозу.
У бабушки, которая возвышалась над нами с Васенькой, это радушное «ешьте» звучало так, да не так. Оно звучало как: «Ешьте! И попробуйте сказать, что мои помидорки — не самые лучшие в мире помидорки, не самые крепенькие и сладкие помидорки, побывавшие в ваших жалких ртах!»
Я взял помидор и откусил. Начал жевать. Помидор оказался нужной крепости и достаточно сладкий.
Бабушка смотрела на меня.
Я каким-то чутьем угадал, что привычного «спасибо, очень вкусно», которым пользовались у нас дома, не хватит. Нужно что-то более весомое.
Бабушка ждала. Ее глаза, неподвижные и внимательные, цвета болотной ряски, смотрели на меня.
Следили за моей реакцией. Все лицо ее, вытянутое, как перевернутый острием вниз узкий равнобедренный треугольник, выражало доброжелательное гостеприимство. Но глаза были пусты, словно у робота в фантастических рассказах.
— Спасибо! Очень вкусно! — сказал я, еще жуя, и добавил: — Такие крепкие и сладкие!
Бабушка кивнула. На мгновение задумалась. Мне показалось, что мой ответ, хоть и был правильным, ей не понравился. Она все смотрела, как я жую, и будто через силу улыбалась.
Ее рот превратился в фиолетовую плотно сжатую щель.
— Да что же ты ешь-то так? — спросила она.
— Как? — Я перестал жевать.
— Без соли. — Бабушка протянула руку к корзинке с помидорами. Взяла один. — Это мы с Васенькой привыкшие, можем их есть сколько угодно, хоть немытыми, хоть без соли. А ты посоли.
Она подкинула в руке помидорчик, как крохотный мячик. Поймала. И ловким движением отправила в рот. Тщательно прожевала и проглотила.
— Вот как, — сообщила она.
И тут, на беду, отличился Васенька. Он очень обрадовался, что бабушка выделила его опыт в поедании помидорок. И что его искушенность отлично смотрится на фоне моей неопытности. Он, так же как и бабушка, ловко схватил помидор. Подкинул.
Поймал. Отправил себе в рот.
Но в последний момент что-то пошло не так. Надкусив, он не успел вовремя прикрыть рот. Помидор брызнул семечками прямо на бабушкино платье.
Она, быть может, не заметила этого, так как сверлила взглядом меня, но Васенька от неожиданности ойкнул и открыл рот. Надкушенный помидор, крепенький и сладкий, плюхнулся на стол. На скатерти появилось пятно с тремя семечками в углу, такое же и даже больше, чем на бабушкином сером платье.
Наступила жуткая, ледяная тишина — должно быть, на одну или две секунды. С тех пор я столкнулся с такой тишиной еще один лишь раз, перед ужасной бурей и страшной грозой в лесу. Да, за секунду или две до того, как ветер начал вырывать с корнем старые деревья, ливень — хлестать и молнии — серебряными пластинами прорезать небо, была такая же ледяная тишина.
Бабушка перевела взгляд на Васеньку. Он собрался с духом и, дабы оправдаться, пропищал:
— Я случайно брызнул! — В ледяной тишине этот писк звучал как писк мышки, которую сейчас задавят.
— Куда ты брызнул? — медленно, почти по складам, произнесла бабушка.
— На платье… — Опять жалкий писк.
Бабушка посмотрела на свое платье. Нашла взглядом пятно. Так же медленно перевела взгляд на скатерть. А потом опять на Васеньку.
И начала орать. Ни до, ни после того лета я не слышал, чтобы человек так орал. Это был монотонный поток злобы, от которого закладывало уши. В нем были слова, но не было никакого смысла. Слова не сплетались в предложения. Она выхаркивала их, как мокроту из легких, стремясь попасть ими в Васеньку.
— Тыыы! — орала она. — Тыыы! Нет понятия! Всееее!
Я тебяяя! Ответ! Тыыы! Мояяя скартерть! Поганец! Платье!
Она кричала и кричала. Васенька размазывал слезы, стекающие из-под очков. А мне вдруг очень захотелось писать. Еще чуть-чуть, думал я, — и у меня из-под шортов потечет прямо на бабушкин ковер.
Это будет похуже, чем помидорные брызги, и именно потому нужно удержаться, хоть еще немного. Она орала. Васенька плакал. Я стоял, скрестив и сжав до боли ноги. Смотрел на миску на столе. Там лежали помидорки. Которые умеют есть только бабушка и Васенька. А мне, хоть я сейчас и обмочу бабушкин ковер, никогда не научиться есть их без соли. Так ловко, как это делают Васенька и бабушка.

Бабушка умирает

Бабушку звали Аглая. Она умирала часто и всегда неожиданно. Мы с Васенькой никак не могли привыкнуть к тому, что она опять умрет. Когда это произойдет в следующий раз? По какой причине?
Как избежать этого? Но не было никаких закономерностей.
Умирала бабушка активно. Перед смертью она считала своим долгом привести в порядок дела.
В маленькой однокомнатной квартирке, хаотично заставленной ветхой мебелью, где мы жили втроем, самым важным местом на время становился массивный двуспальный бабушкин диван. Лежа на нем, она раздавала последние распоряжения, которые состояли в дележе ее имущества. Несмотря на тяжелое предсмертное состояние, имущество свое и его назначение она знала отлично.
Стол письменный — Васеньке. По замыслу бабушки, внук должен был стать писателем.
— Этот стол создал твой прадедушка, — с трудом выговаривала бабушка, указывая на захламленный всякой канцелярской мелочью и другой дребеденью письменный столик с изящными точеными ножками, одна из которых, правда, подломилась, и теперь ее подпирало несколько старых школьных учебников. — Этот стол, — продолжала она, — создал ваш прадед. Он был святой.
Когда я в первый раз присутствовал при бабушкиной смерти, то от испуга и трепета решил, что это не наш прадедушка был святым, а святой стол с надломленной ножкой сейчас сдвинется с места, как старый пес подойдет к Васеньке и потрется своим обшарпанным краем.
Вещи были очень важны для бабушки Аглаи, они все были связаны с каким-нибудь священным прошлым и все должны были попасть в ответственные руки. То есть к Васеньке. Святой стол, святые гравюры, святые книги…
Через десяток минут бабушка заканчивала распоряжения, и весь сонм святых вещей, казалось, следовал печальной вереницей к моему брату.
Я с облегчением вздыхал, ведь было очень страшно: вдруг бабушка решит отдать свой святой диван мне.
Как я повезу его домой? Как потом не оскверню его святость?
Но было и обидно. Давая распоряжения на случай кончины, бабушка всегда забывала наградить меня хоть чем-нибудь. И я всегда, о горе мне, всегда не выдерживал и задавал вопрос обиженного раба:
— А мне? А мне, бабушка, ничего?
Бабушка мученически улыбалась. Своей улыбкой она как бы говорила: «Жестокосердный стяжатель!
Что ты требуешь от женщины на смертном одре?»
Но вслух произносила другое:
— У тебя есть другие бабушка и дедушка. А у Васеньки нет никого.
Вдруг оказывалось, что святой человек бабушка отдает свои святые вещи тому, кому они действительно нужнее. И Васенька всхлипывал, потому что никакие вещи, даже самые что ни на есть важные, не могли избыть его скорого одиночества.
— Хотя постой! — говорила она. Потому что ввиду скорой своей кончины ей не хотелось обделить и меня, своего второго внука. — Подай мне вон ту оранжевую книгу.
В первый раз я долго копался, разыскивая среди множества пыльных томов эту брошюру. Потом, когда бабушка умирала в следующие разы, я уже легко находил и приносил ее к смертному одру.
— Вот, — говорила бабушка, — держи! Это тебе.
Я был очень рад. Это оказалась замечательно интересная книга. «Правила поведения ребенка в обществе». С иллюстрациями. Мне особенно приглянулись иллюстрации. И я частенько брал и читал эту книгу, учась множеству разных ритуалов.
Особенно мне понравилась традиция вставать, когда входит женщина. Так как других женщин в нашем с Васенькой мире не было, я вскакивал всякий раз, когда бабушка входила в комнату, до тех пор, пока она не запретила это делать. Она спросила меня:
— У тебя что, шило в заду? Чего скачешь?
Злость бабушки всегда была неожиданна. У нее не было зримых причин. Для нее не нужно было весомых поводов. Не было закономерностей.
— Так было сказано в моей книжке, ба. Если в комнате, где вы находитесь, появляется женщина, необходимо подняться, — процитировал я. — Это нормы вежливости, которые несомненно покажут мое воспитание.
— Что это за твоя книжка? — спросила бабушка.
— Та, которую ты мне отдала на случай смерти, — напомнил я.
И тут бабушка опять начала орать.
— Что! Ты?! Я! — Она выкашливала отдельные, не связанные друг с другом слова, которые, впрочем, я уже научился сам связывать и понимать. — Смерть! Я! Ждешь? Из-за книги! Я еще не умерла!
Она могла кричать долго. И после множества подобных сцен ее «смерти» стали для меня привычными, потоки брани — обыденными, а злоба — естественной.

Благолепие

По первости мы с братом не оставляли надежды задобрить бабушку Аглаю. Нам казалось, что мы уже выучили некоторые закономерности в ее поведении. По каким-то приметам мы определяли, каково внутреннее состояние бабушки Аглаи. Но — бедные суеверные дети — мы не знали, что в случае с бабушкой не действуют ни приметы, ни наблюдения, ни логика.
Да-да, не было никаких закономерностей. Хотя, отталкиваясь именно от мнимого, мы с Васенькой решили выбрать правильный день, правильное время и правильный момент, чтобы выразить бабушке нашу преданность.
Мы задумали приготовить ей завтрак. Договорились, что я, как самый маленький, сделаю простое.
Заварю чай. А Васенька пожарит яичницу.
— Я знаю как, — сказал он. — Отец научил меня.
Слово «отец» Васенька произнес с таким значением, что у меня не осталось сомнений: завтра утром у бабушки будет лучшая яичница. Главное мне не подвести с чаем.
Я очень старался. Вскипятил воду. Обдал вымытый заранее заварочный чайник кипятком. Положил в него ровно три ложки индийского чая. Для верности еще раз вскипятил воду и, залив чайничек до половины, поставил завариваться.
Васенька сделал прекрасную глазунью. Возможно, от волнения и некоторой даже экзальтации, я решил тогда, что лучше яичницы и приготовить невозможно. Два прекрасных желтых глаза глядели на меня с блестящего белого лица…
В комнате зашевелилась, заскрипела пружинами дивана бабушка.
— Идет, идет! — прошептал Васенька.
Я взглянул последний раз на стол, просто для уверенности, что мы все сделали правильно.
И вдруг понял, что случилась катастрофа.
— Мы забыли про бутерброд… — сказал я.
— Да… — ответил Васенька.
И мы, не сговариваясь, метнулись в разные стороны. Он к хлебнице, а я к холодильнику.
Бабушка одевалась. Обычно это длилось недолго.
Она забирала волосы в пучок, меняла, спрятавшись за створкой шкафа, ночную рубашку на халат и шествовала умываться, а потом на кухню.
Мы успели. Когда она, по старой привычке учительницы английского, делая речевую разминку, то есть издавая каркающие и рычащие звуки, вошла на кухню, бутерброд уже лежал рядом с яичницей.
Бабушка посмотрела на нас. Почувствовала неладное, оглядела кухню. Уперлась взглядом в стол.
Обнаружила мой чай, Васенькину яичницу и наш общий бутерброд. Все поняла и просияла. Бабушкино лицо осветила улыбка!
— Вот это дельно! — каркнула она. И затем произнесла еще одно прекрасное слово, значение которого я не понимал: — Благолепие!
Сказав это, бабушка уселась завтракать. Мы с Васенькой смотрели на нее, счастливые. Благолепие, что бы это красивое слово ни значило!
Бабушка подцепила вилкой большой кусок яичницы, отправила его в рот и, закусив бутербродом, принялась жевать. Наш триумф длился мгновения. Вдруг бабушкино лицо перекосилось, в глазах появилось страдальческое и одновременно злое выражение. Еще мгновение — и оно опять изменилось. Бабушка стала пунцовой от гнева. Глаза ее вылезли из орбит.
— Соль! — заорала она. — Соль! Куда! Невозможно есть! Возмутительно! Аргх!
Она издала звук — что-то среднее между рычанием и кашлем. И выплюнула нашу яичницу. Потому плюнула в тарелку еще раз и еще.
— Отвратительная порча продуктов! — сообщила она нам.
Мы вышли из кухни, а она осталась сидеть над тарелкой. Я видел, что она сидит и не двигается.
Как бронзовый памятник. Я любил рассматривать такие в разных городах. Мама объясняла, чтó эти скульптуры символизируют. Потом, увлекшись, я стал пытаться разгадать смысл этих произведений. Придумывал им свои названия.
Мудрость. Сила. Отвага. Печаль. И так далее.
Бабушка все сидела над тарелкой в каком-то оцепенении и смотрела в одну точку.
«Скульптура “Благолепие”», — подумал я. Хоть и не понимал значения этого слова.
Между тем бабушка Аглая подняла голову и посмотрела вдаль.
— Я многое в жизни перенесла! — сообщила она в пространство. И замолчала.
Я подумал, что сейчас она скажет, что многое перенесла, но такую отвратительную яичницу, которую мы ей приготовили, перенести не может. Но я не угадал.
— Многое! — повторила бабушка. — Я видела войну и плен. Это святые вещи. Я не могу выкидывать пищу!
И она принялась собирать вилкой все, что недавно выплюнула. Она жевала наше кулинарное произведение, и ее лицо было серым и сморщенным от отвращения. Но она доела все до крошки. А мы с Васенькой не могли оторвать от нее взгляда. Словно под гипнозом смотрели на то, как она до блеска начищает тарелку остатками бутерброда. И я подумал, что если она сейчас захочет попробовать мой чай, то я точно обмочусь еще до того, как будет сделан первый глоток.
Вот тогда-то и наступит настоящее благолепие.

На дне морском

Временами бабушка принималась издеваться то над Васенькой, то надо мной. Причины этих издевок мы не понимали, но я думаю, что она не любила мужей и жен своих детей. Вообще-то, конечно, она не любила никого. Но вот их, мою маму и Васенькиного отца, она не любила особенно. И мы расплачивались за грехи родителей.
Недели две она пытала Васеньку.
Пытка заключалась в том, что перед сном каждый вечер у них происходил один и тот же диалог.
— Ну, и где же твой папочка?
Васенька молчал. Отец его ушел из семьи.
— Бросил вас? Что же он такое за отец, а?
Васенька начинал выть. И сквозь вой выкрикивать:
— Мой папа хороший! Мой папа хороший! Мой папа хороший!
— Где же он хороший, когда он ускакал от вас?
— Он не ускакал! Он хороший!
— Ускакал, ускакал! Галопом по Европам!
Этот кошмар повторялся много вечеров, и сначала я плакал и пытался выть вместе с Васенькой. Мне было очень жаль брата, жаль его папу, жаль себя, который вынужден засыпать и слушать, слушать, слушать…
А потом я вдруг согласился с бабушкой. И это оказалось так просто! Ну правда ведь, что это за папка такой, что бросил сына и ускакал! Галопом по Европам.
Но Васенька все продолжал выть. И я вдруг начал злиться на него. Мне захотелось встать, подойти к нему, ноющему в подушку, и сказать: «Что ты орешь? Бабушка права! Твой отец, он сволочь! Он вас бросил! Ускакал, галопом по Европам! Так давай соглашайся, и хватит выть! Надоел твой вой!»
И уже через пару недель Васенька согласился с тем, что его папа прощелыга и что он ускакал.
Тут же вечерние мучения закончились, и наступил временный покой.
За себя я был спокоен. Мой отец оставался в семье и никуда не исчезал.
Но бабушка нашла и мое слабое место. Тут она использовала другую тактику. Я даже не знаю почему. Она не стала обсуждать мою маму со мной, нет.
Она разговаривала про нее с соседками. Но каждый раз, не сомневаюсь, она знала, что я слышу. Слышу и ничего не могу сказать.
— Мать у него, конечно, неряха. Прихожу к ним домой, а она говорит: «Аглая Петровна, обувь можете не снимать, если вам удобно». «Как же», — спрашиваю. А она мне: «Ничего, я пол не мыла». Пол она не мыла, понимаете? Такая антисанитария!
Присутствие соседок не давало мне возможности завыть, как выл Васенька. Я только слушал эти слова, что иглами впивались в душу и ранили, ранили.
А бабушка, казалось, ждала, когда я, мальчишка, начну ей перечить. Скоро ли восстану? Быстро ли сломаюсь?
И вдруг я открыл в себе замечательное умение.
Я научился смотреть на старинную иллюстрацию в грустной книге «Ундина», которую бабушка почему-то решила открытой поставить на полку, как картину.
Морское дно. Печальная красавица с распущенными волосами сидела на камне, а вокруг нее плавали рыбы, струились водоросли, текла морская вода. И в воображении я подходил к ней и присаживался рядом. И тоже смотрел печально и отрешенно. А потом она поворачивалась ко мне и печально спрашивала:
— Ну, как тебе?
— Да не очень, — отвечал я.
— Ты из-за бабушки?
— Нет, я из-за мамы.
— Не верь ей. Она врет.
Я смущался. Все во мне восставало против такого разговора.
— Как это — врет? Бабушка — врет?
— Твоя мама хорошая.
— Моя мама хорошая, — шептал я, — Васечкин папа не убегал галопом по Европам, просто они с его мамой… это… не сошлись характерами… Так говорят. Но что же мне делать?
— Будь рыцарем, сопротивляйся. — Ундина воодушевлялась и клала прохладную руку мне на плечо.
— Как я могу сопротивляться? — Мне хотелось всплакнуть, но рядом была прекрасная дама, и негоже… — Она же моя бабушка.
— Обоссы ее, — просто сказала Ундина и опять села, отвернулась и стала смотреть в даль. Как на картинке.
Эта безумная идея даже шуткой мне не показалась. Мне совсем не было смешно. Во-первых, это моя бабушка, которую я люблю, во-вторых, как все это осуществить, в-третьих, она уничтожит меня.
Ундина, ты рехнулась.
— Знаешь, — сказал ей, чтобы сменить тему, — я бы с удовольствием поцеловал тебя. Ты не будешь против?
— Ты что, — Ундина приподняла брови, — на солнце перегрелся? Сначала становишься рыцарем, потом поцелуи. А у меня есть свой Хульдебранд.
Пока я болтал с Ундиной, соседка уходила, и наступала минута тишины и покоя. Я был на дне морском.

Бабушка открывает для нас своего Бога

К середине лета я уже привык к неожиданностям, а слово «вдруг» стало совсем родным. С бабушкой все было «вдруг». И это вскоре перестало пугать.
Вдруг она решала закаливать нас в море, и мы ездили в душном автобусе купаться на окраину города, хотя море было совсем рядом. Шли через заброшенное старое кладбище, где на упавших каменных плитах и крестах было не разобрать имена, но можно гладить их теплые поверхности, поросшие светло-зеленым мхом. Они были такие старые, старше нас, старше патронов и осколков снарядов, валявшихся тут и там еще с Великой Отечественной войны, старше бабушки.
А потом пологим спуском бежали к морю и полчаса изнывали от жары в ожидании купания.
Это называлось «остыть». Мы играли, изжариваясь на камнях, а потом вдруг начиналось время купания, и длилось он так долго, как нам хотелось, до синих ногтей и губ, до сведенных ног и неуемной дрожи.
Вдруг бабушка решала, что мы должны по утрам слушать гимн Советского Союза, стоя, с торжественными лицами. Как это сочеталось с тем, что она была дочкой священника, которого когда-то расстреляли коммунисты, я не знаю. Да и вряд ли тогда нас с Васенькой занимали эти психологические изыски и исторические подробности. Мы слушали гимн и старались не захихикать, чтобы бабушка не устроила нам словесную пытку.
Иногда вдруг случались и хорошие неожиданности. Так как вставал я рано, часов в пять утра, бабушка начала с вечера оставлять мне деньги и молочный бидон. И я утром бежал к бочке на колесах, в которой привозили молоко. Раннее свежее утро в Крыму. Деревья шелковицы, кусты с густой изумрудной листвой и мягкое утреннее солнце повсюду. Догадывался ли я раньше, каким желанным бывает одиночество, какими необходимыми могут стать полчаса тишины и рассвета…
Так же «вдруг» бабушка решила, что пора нам рассказать о ее Боге.
До этого я кое-что слышал о христианстве. То есть я был типичным ребенком из интеллигентной семьи, и мне, конечно, рассказывали о Христе. Это была обычная для того времени и среды трактовка.
Христос представал в ней эдаким добрым мужчиной, которого уничтожили за веру. А уж был ли он Богом или святым, решать тебе самому. Срочного ответа этот вопрос не требовал, насущные проблемы были куда серьезнее, и я пока отложил его…
Приняв решение просвещать нас с Васенькой в этом вопросе, бабушка открыла для нас своего Бога. Ее Бог был совсем другим. Он был грозен, могуч и беспощаден. В ее рассказах грозный Господь только и занимался тем, что карал. Делал Он это изощренно. Сокрушал зубы грешников, мстил их детям до седьмого колена, убивал, рушил города. Он создавал все условия, чтобы мы почувствовали холод и жар ада. Каждому, кто отступал от Его закона, Он готовил такое суровое наказание, какое, по словам бабушки, мы и представить себе не могли.
В описании всяких мук, уготованных злым людям, бабушка доходила до поэзии. Я чувствовал, как бабушка радуется, что Бог так могуч и что Он — ее союзник. Я представлял, как Он появляется за ее спиной и всякому, кто как-нибудь согрешил против бабушки, сокрушает челюсти. В ее рассказах звучала радость удовлетворения. Бог мщения был повсюду. Он видел, чем занимаются мальчики по ночам, держа руки под одеялом, Он знал, кто и как грешит в ту самую минуту, секунду даже, как только грех приходил нам на ум. Знал и терпел. Пока терпел. Но чаша весов с нашими грехами становится все тяжелее, и поэтому нам лучше остановиться, пока Бог не покарал нас, и лучше она, бабушка Аглая, покарает нас, чем терпеливый Бог.
Я так хорошо осознал, почувствовал свое ничтожество пред лицом Бога и бабушки, что жизнь моя, и до того несколько нервная, стала еще более тревожной от постоянного осознания вины перед ними двоими. Перед Ним на небе — и перед ней на земле. И чем больше я чувствовал себя виноватым, тем чаще мне хотелось держать руки под одеялом.
Я не понимал, почему это плохо. Пока бабушка не объяснила, что именно эта дурная привычка тянет за собой другие.
— Другие! — Она поднимала палец вверх, чтобы дать понять, что эти самые «другие» не просто какие-нибудь, а «Другие» с большой буквы Д. — Те самые, которые и ведут грешников в ад, и причиняют людям, особенно женщинам, много горя! Женщина — сосуд слабый! — добавляла бабушка.
И оставляла нас с Васенькой размышлять, чем наши занятия перед сном могут причинить горе женщинам и почему эти самые женщины не люди, а слабые сосуды. Вечерами я клялся себе, что больше не обижу слабых и заставлю себя держать руки поверх одеяла. Но над моей кроватью внутри книжной полки стояла книга. Она была раскрыта на иллюстрации. Это была Ундина. Печальная девушка с удивительными глазами и прекрасными плещущимися вокруг нее волосами. И мне было страшно. Страх смешивался с другим сладостным чувством. Она была возбуждающе прекрасной и сердитой одновременно. Мне очень нравилась та девушка с гравюры. Она не казалась мне слабым сосудом. Думаю, она была опасна не меньше бабушки. Но куда более привлекательна. Так хорошо было бы сидеть рядом с ней на дне морском.
Держаться за руки. И возможно, целоваться. Даже с языком…
Я был безвольным, никчемным грешником, не владеющим собой и ожидающим кары. Мысль признаться в своих мечтаниях бабушке и получить наказание от нее все чаще приходила мне в голову. Бабушка будет орать, но к этому-то я привык, и это куда лучше, чем то, что со мной может сделать по закону ее Бога.
Бога милостивого, помогающего, жалеющего и протягивающего руку страждущему, настоящего Бога, я не знал. Зато хорошо узнал бабушкиного.
И с ним познал два чувства, всего лишь два. Одно — удушающие чувство вины, а другое — сладость греха. И чем больше было одно, тем сильнее становилось другое.
Могло ли быть что-то хуже?
О да!
Оказалось, и в бабушке достаточно могущества, чтобы победить грех в зародыше. Она отчитала Васеньку так, что у него клацали зубы от страха.
— Знаешь, что бывает с теми, кто соблазнит одного из малых сих? — Она указала Васеньке на меня. — Лучше бы вам самим камень к шее привязать и броситься куда там хотите!
И Васенька ощутил себя главным виновником того, что я погружаюсь в пучину греха. И понял, что это может закончиться для него плохо. Она же отослала его спать на балкон, а меня положила рядом с собой на диван. Теперь уж было не до всяких вольностей и рассматривания гравюр. Спать рядом с бабушкой было страшно.
Более всего я боялся того, что бабушка раздавит меня. Она ворочалась во сне, а я был худеньким и небольшого роста. Если вдруг она навалилась бы на меня, я бы просто задохнулся во сне, задавленный ее огромным животом и грудями.
Я плохо спал, но сумел благодаря бабушке победить смертный грех. Камень пока моей шее не грозил. Васеньке, видимо, тоже. Бабушка была терпелива. И челюстей не крушила.
А вскоре я стал рыцарем и уже не так боялся бабушку.

Как я стал рыцарем Ордена Мочи

Конечно, я не собирался следовать сумасшедшим советам выдуманной Ундины. Это было отвратительно, подло и немыслимо! Я мальчик из интеллигентной семьи, я не мог намеренно оскорбить женщину.
Тем более бабушку. Ведь до того лета само понятие «бабушка» было одним из главных понятий, означающих добро. Честность, Верность, Доброта, Родина, Бабушка.
А тут вдруг — возьми и обоссы. Как эта жуткая, невозможная мысль вкралась в мою голову? Я никогда, никогда не поступлю так.
Я отгонял от себя эти мысли, как отгоняют назойливую, кусачую мошкару. Я дрался с этой мыслью, как дерется школьник, «маменькин сынок» в запотевших очках, закрыв глаза и беспорядочно размахивая кулачками. И бранил себя и наконец одержал, кажется, победу. Сказал вслух, так что даже Васенька обернулся:
— Никогда этого не сделаю. Никогда.
— Чего ты не сделаешь? — заинтересовался Васенька.
В ответ я соврал. И Васенька поверил.
А я поверил данному себе обещанию. И успокоился.
Но уже ночью во сне я его нарушил. Мне казалось, вот, минуту назад, я еще не спал. Думал о завтрашней поездке на море, о том, сумею ли я на кладбище найти больше патронов, чем Васенька, и сколько их нужно, чтобы…
А потом я проснулся от бабушкиного крика.
— Что такое? — кричала она. — Что? Это? Такое?!
Она вскочила с дивана, таки придавив меня всем своим весом, перевалилась и включила свет. Откинула покрывало. И нависла надо мною. Я посмотрел на себя и простыню, на которой мы с бабушкой спали. На моей стороне была огромная лужа. Я подумал:
«Интересно, как в человеке может быть столько жидкости, я ведь не пил перед сном. Только чашку чая. Или две».
Но пора было решиться и посмотреть на бабушку.
И я повернул к ней голову. Ее глаза сверкали. Руки были разведены в стороны, как у памятника на площади Гагарина в Москве, кулаки сжаты. Но главным было то, что пятно моей мочи было и на ее ночнушке. Внушительное темное пятно.
Бабушка принялась орать, даже страшнее, чем обычно. Она орала отрывисто и бессмысленно, как всегда. Единственное, что я понял, — завтра меня на море не возьмут. С одним Васенькой она тоже не поедет, и пусть он судит меня за всю ту пакость, которую я проделал. Она остановилась и ждала моих оправданий, чтобы после опять накинуться на меня.
Но я не оправдывался, хотя оправдания у меня были.
Я мог бы, должен был бы запищать, что я это сделал не нарочно, что это случилось во сне, со мной такое и раньше бывало, я не хотел… но я не запищал.
Вместе этого я поднялся и без стеснения стал стягивать с себя мокрые вещи — майку и трусы. Одна совершенно удивительная и приятная мысль вдруг ожила во мне и заполнила, кажется, каждую клетку моего тела.
«Я обоссал бабушку! — думал я. — Я не сделал подлость, мерзость, гадость. Я избежал всего этого. Остался невиновным перед собой. Не осквернил все эти прекрасные понятия — такие как Честность, Верность, Доброта, Родина. Но при этом обоссал бабушку».
Я уже получил жесткое наказание. Завтра и, может быть, послезавтра я буду изнывать в этой маленькой квартирке, а Васенька станет упрекать и дразнить меня в наказание за испорченный день.
Но я не боялся. Я был несоизмеримо сильнее, чем он. Я стоял голый перед бабушкой и братом, я пропах собственной мочой, но я был счастлив. Я был уверен в себе. Я знал, что если ничего не случится, я и завтра обоссусь в постели у бабушки. Потому что я уже не был маленьким и жалким Андрюшей.
Я был рыцарем Ордена Мочи.

Ундина приходит ко мне

Да, наверное, я и сам не подозревал, что наступил новый этап жизни с бабушкой. Засыпая, я все еще боялся, что окажусь под ней, раздавленный.
Просыпался среди ночи от ее криков, потому что опять надул целое море. Днем, обруганный и наказанный, я все больше погружался в разговоры с милой Ундиной, которая в основном, конечно, выслушивала меня, но иногда давала совершенно нелогичные, невообразимые и неприемлемые советы.
То вдруг она предлагала уйти в степь и потеряться, а потом найтись, то сделать вид, что у меня болит голова и я получил солнечный удар, упасть в обморок прямо в автобусе, пожаловаться на больной живот и блевануть на бабушкину «святую» скатерть, скинуть любимый бабушкин кактус с балкона…
— Ты сделаешь это совершенно случайно. Быть может, даже поранишь себя иголками. Если ты поранишь себя иголками, то никто не скажет, что ты сделал нарочно.
— Но ведь если я сброшу кактус, он же погибнет? — Мне нравилось это бабушкино растение. Оно было как наша жизнь, всегда неожиданное. Я постоянно задевал его, кололся, вскрикивал. Но потом он вдруг зацветал, и мы с бабушкой радовались нежно-розовым цветам.
— Он упадет с балкона. А что будет дальше, ты не увидишь.
После таких разговоров я пребывал в долгих размышлениях. С одной стороны, убийство кактуса, а перед этим истязание себя иголками было жестокостью и глупостью. Но ведь ночные фонтанчики рыцарей Ордена Мочи подействовали уже на пятые сутки. Бабушка переложила меня на пол, ровно под книжную полку с иллюстрацией Ундины. Где я успешно вернулся к прежним упражнениям и излечился от энуреза, в котором меня обвиняли.
Я не стал уничтожать кактус, не стал блевать на скатерть, не стал делать ничего из того, что предлагала Ундина. Я понимал, что она — нереальная. Но с другой стороны, что было реального в моей жизни с бабушкой? Что было твердого и прочного, чтобы опереться и сказать: вот это реальность?
Ничего. Поэтому Ундина лукаво посматривала на меня перед сном, сидя напротив моей лежанки. Хотя думал об этом постоянно. Видя, что я не слушаю ее советов, Ундина переставала со мной разговаривать. Но являлась постоянно и иногда так глядела на меня своими печальными глазами, что я молча лил слезы.
Чаще всего я осознавал, что Ундина — плод моего воображения. Что это иллюстрация к бабушкиной немецкой книге. Милая призрачная тень с прекрасными золотистыми волосами. Она шла со мной вместе до моря. Выныривала из глубины, когда я купался. Смешила и строила рожи, стоя позади бабушки, когда та начинала на меня орать.
— Бесподобно! — каркнула бабушка, когда поняла, что на меня перестали действовать ее методы. — Бесподобно! Весь ушел в себя.
Ну что же, так оно и было. Я весь ушел в себя и наслаждался тем, что со мной ничего нельзя сделать. Конечно, репрессии последовали. Теперь, раз я, по словам бабушки, «не сформировал навыки приличного поведения и общения», то лишался возможности смотреть фильмы по вечерам. Вечером меня укладывали спать, а бабушка с Васенькой садились перед телевизором так, чтобы я не мог увидеть экран. Ну что ж. В моем распоряжении была иллюстрация — Ундина. А в скором времени и она сама посетила меня. Нет! Мы с ней не делали ничего такого. Даже не целовались с языком, нет.
Но каждый вечер, пока бабушка с Васенькой наслаждались детективом, Ундина приходила, ложилась рядом со мной (не близко, на расстоянии) и брала меня за руку. В первый раз когда это произошло, я испугался.
Я лежал в темноте, только из-за спин бабушки и Васеньки мерцал голубой свет телевизора. Раздавались неестественные голоса телевизионных актеров: «Да, но рация все же молчит!», «Интересно, что это значит?», «Если он попал в контрразведку, кто и зачем дал объявление в газете?»
И вдруг эти искусственные звуки начали стихать. Их постепенно вытеснил сначала едва слышимый, а потом все более явственный шелест волн.
А еще через мгновение мне показалось, будто я слышу шлепанье босых ног по воде. Шаги. И они направлялись ко мне.
Я одновременно боялся и ждал. Собственно, и вся жизнь моя жизнь этим летом состояла из этих двух чувств — страха и ожидания.
Это была Ундина. Я не видел ее, но чувствовал запах моря и начинающих гнить водорослей. А потом ее холодная, мокрая рука дотронулась до моей ладони. Я обхватил ее, как будто все время ждал, что это должно произойти — и вот, произошло. Она лежала где-то недалеко от меня. Я чувствовал это, как чувствовал и то, что она хочет, чтобы я повернулся. Повернулся вопреки присутствию Васеньки и бабушки, вопреки злому бабушкиному богу, вопреки собственному разуму, который кричал сначала о том, что я просто схожу с ума и этого всего не может быть, а потом просто умолял не поворачиваться, потому что это опасно.
Я не повернулся, но долго держал ее холодную руку, шевеля иногда пальцами, проверяя, точно ли это она, моя Ундина? Я боялся — и испытывал восторг. Где-то в глубине души я знал, что если не сегодня, то завтра ночью я точно к ней повернусь.
Плевать на ее Хульдебранда. Я буду полной грудью вдыхать запах гниющих водорослей, держать ее ледяные руки в своих и глядеть в ее глаза. До бесконечности. Да хоть до смерти. Но не сегодня. А когда-нибудь. Когда-нибудь.

Котик ты мой серенький

Бабушка все орала на нас с Васенькой. Все пыталась — уже больше по привычке — унижать меня. Но теперь почему-то ничего из ее приемов не действовало. То ли я просто привык и научился существовать в постоянном ужасе, среди криков и придирок, то ли странное мое воображение породило монстра, способного сопротивляться бабушке, то ли это все моя Ундина, которая теперь всегда будет со мною рядом, бесконечно, до самой смерти.
А бабушка орала, потому что Васенька в своей обыкновенной неловкости разбил люстру. Это был копеечный пыльный плафон. Такой обыкновенный матовый цилиндр, собиравший на себя пыль и едва пропускавший свет. Васенька, играя в казаков (мы только что посмотрели фильм «Тихий Дон»), поставил стул прямо под этот плафон и стал размахивать железной линейкой, которая ему заменяла шашку.
Ну и одним движением избавил нашу комнатушку от этой пыльной стекляшки.
Один из осколков порезал ему руку возле плеча.
И на коже рядом с рукавом майки выступила кровь.
Мы стояли ошеломленные. Бабушка должна была вот-вот вернуться из магазина.
— Слушай, — запричитал Васенька, — давай уберем осколки, выкинем их и ничего ей не скажем? Пожалуйста, не говори ей! Она же, я даже не знаю, что она может сделать!
Но я уже давно, с тех пор как первый раз надул на бабушкин диван, стал бесстрашным, а став бесстрашным, превратился в равнодушного к чужим слабостям рыцаря моей попахивающей тухлыми водорослями прекрасной дамы.
— Мы скажем ей. Потому что она все равно увидит.
Помнишь, она же говорила, что все тайное становится явным? Ну и вот. Мы прямо скажем ей, и она нас простит.
— Не нас, а меня. И не простит, а убьет.
— Нет. Когда она войдет, я сделаю шаг вперед и скажу: «Бабушка, прости нас, мы случайно разбили плафон». И ничего не будет.
Где-то через полчаса бабушка явилась с покупками. Мы сделали, как договорились. Я выступил вперед.
— Бабушка! — начал я. — Прости нас!
Что-то в моем тоне весьма напрягло бабушку Аглаю. Лицо ее окаменело. Брови сдвинулись к переносице.
— Мы играли и случайно разбили люстру!
Бабушка молчала.
— В смысле, плафон… — закончил я.
И тут бабушка заорала:
— Что?! Люстра? Это первая покупка! Я не хочу слышать! Вы? Кто? Осколки! Вон! Вон! Сидите в ванной! Пока я соберу все осколки! Эта люстра!
Я купила! В память о…
Васенька плакал от страха и шептал:
— Я тебе, идиоту, говорил! Надо было молчать! Она бы не заметила!
— Воооон! — орала бабушка.
И мы поплелись в ванную комнату.
Причиной нашей ссоры с братом Васенькой была вовсе не злосчастная люстра. И даже не то, что я по детской глупости предложил покаяться перед бабушкой. Это все было только поводом. Причина, конечно, в том, что на нас обоих по разному подействовал яд, изливаемый бабушкой в наши детские сердца. Хотели мы того или нет, а бабушка была нашим злобным языческим божеством. Мы оказались полностью в ее власти. Не только телом, но и душой.
Мы не могли еще ни бунтовать, ни ненавидеть ее. Но сделать виновниками друг друга — вполне. И каждый ежеминутно копил ненависть, обиду презрение.
Там, в крохотной ванной комнате, куда нас выслала бабушка, мы с Васенькой подрались. Молча, не предъявляя обвинений, мы кинулись друг на друга. Схватились, превратившись в единый комок ненависти. Я вцепился Васеньке в волосы и рвал их как мог, Васенька колотил меня кулаками по спине. При этом, несмотря на боль, мы не издавали ни звука. Потому что гнев бабушки был страшнее боли.
Мы медленно кружились вокруг своей оси в сумасшедшем вальсе вражды. Красные от боли и напряжения лица, выпученные глаза, вздувшиеся на шее вены… И уже на втором круге я увидел, что мы не одни.
В самом углу, на бортике покрытой ржавчиной отвратительной ванны, как недавно на дне морском, сидела Ундина и не отрываясь следила за нашей борьбой. Так смотрят благородные дамы за рыцарским турниром, ликуя внутри, при этом не позволяя себе кричать и хохотать. Такие эмоции неприличны для благородных дам. Но я видел, что она совершенно счастлива и болеет за меня.
Мы колотили друг друга, стонали сквозь зубы и кружились, кружились. В воздухе пахло стиральным порошком, потом и тухлыми водорослями.
Васенька побеждал. Более крупный и физически сильный, он довольно быстро задавил меня. Еще немного, и я бы плюхнулся на колени. Но я не мог этого сделать при Ундине. Мне и сейчас казалось, что она смотрит прямо мне в глаза. И будто испытывает.
Рыцарь я или нет.
В последнем усилии, в отчаянье, я перестал вырываться и колотить брата, а, наоборот, прижался к нему лицом и вцепился зубами в плечо. Он завыл, но едва слышно, не открывая рта. И, оттолкнув меня что было силы, сам рухнул на колени.
А я, конечно, не смог устоять и сделал шаг назад.
Пошатнулся и, чтобы удержаться, отвел левую ногу чуть за спину.
Если бы я упал, дело кончилось бы совсем плохо. Позади меня стоял старый дровяной титан для нагрева воды. За час до возвращения бабушки мы хорошенько растопили его, чтобы она могла принять теплый душ, вернувшись с покупками. Если бы я упал, не миновать мне больницы со множественными ожогами. Но я лишь уткнулся в него ногой, там, где выпирала икроножная мышца. Сначала мне показалось, что в ноге разорвалась ледяная бомба, потом лед превратилась в невыносимую боль.
Я схватился за обожженное место и в недоумении посмотрел на Васеньку. К прежним запахам прибавился запах жареного мяса.
Васенькино лицо расплывалось и как-то корежилось, таяло.
Я совсем не понимал, почему он такой. Почему он передо мной? И почему мы в ванной? Я спросил его:
— Ты когда-нибудь пробовал шашлык?
Он ничего не ответил, но попытался подхватить меня, когда я начал падать. Не удержал, и я упал.
Хорошо, что не на «Титан».
— Мне папа делал шашлык на чьей-то даче, — сказал я Васеньке. Боль в ноге то нарастала, то утихала. — Я там пробовал шашлык. А ты нет?
— Нет, — ответил Васенька. Я видел, что он весь дрожит.
— Точно, потому, что у тебя же нет папы, — сказал я, не для того, чтобы его обидеть. Мне было его жаль.
У него не было папы, и он не пробовал шашлык.
— Не говори ей! Умоляю! Не говори ей! Я случайно!
Ты же знаешь, я случайно! Только не говори!
Я лежал на полу, а он стоял передо мной на коленях. И его слезы капали на мое лицо. Сам я не плакал.
— Я не скажу. Не выдам тебя.
Я взглянул за его спину. Ундины нигде не было.
Запах тухлых водорослей исчез.
И тут в ванную наконец ворвалась бабушка.
— Кто?! Что?! — заорала она.
— Я сам упал, — сказал я. — Васенька меня не толкал. Я как-то сам упал. И обжег ногу. Вот.
Я показал на то место, где на коже уже образовалось странное красно-черного цвета пятно и появились первые пузыри.
— Что же вы? Как же? Это же безобразие! — вдруг начала причитать бабушка, и сквозь боль, разрастающуюся в ноге с новой силой, я вдруг услышал нечто такое, чего никогда не слышал от нее до этого.
Бабушка наклонилась ко мне и провела рукой по моему лицу. Она, видимо, хотела понять, есть ли у меня температура. И вдруг произнесла тихо-тихо:
— Котик ты мой серенький…
И вот тут я зарыдал. Я плакал, это были слезы не сегодняшнего дня. Это были слезы тех месяцев, что я провел у бабушки. Я плакал не от боли. Это были радостные слезы. Бабушка любила меня. Она любила нас обоих с братом. Она сказала мне: «Котик ты мой серенький», — и стало ясно, что я хочу быть котиком, а не рыцарем мочи, я хочу, чтобы добрая бабушка любила меня и жалела, потому что когда у тебя есть добрая бабушка — это самое лучшее, что может быть. Это как Честность, Верность, Доброта, Родина.

Конец того лета

Пришел врач и не забрал меня в больницу. Ожог был небольшой. Вторая степень. Можно лечиться дома. Две недели. А потом за нами приедут родители.
Бабушка совсем притихла. Она больше не называла меня сереньким котиком, но и не ругала нас с Васенькой. Мазала мне ногу вонючей мазью и не заставляла есть тушеные кабачки.
Ундина исчезла.
Около меня всегда был мой брат. Он читал мне вслух разные книги. По моей просьбе он снял с полки Жуковского с той самой иллюстрацией.
Из всего лета больше всего я люблю вспоминать тот самый прекрасный тихий вечер. Наша любимая бабушка на кухне печет печенье. Я лежу на животе и дремлю. А брат читает мне вслух.

О, не дай мне в последний мой час обезуметь
от страха!
Если ужасен твой вид, не снимай покрывала
и строгий
Суд соверши надо мной, мне лица твоего не являя». —
«Ах! — она отвечала, — разве еще раз увидеть,
Друг, не хочешь меня? Я прекрасна, как прежде,
как в оный
День, когда твоею невестою стала.