Борис Липин. ИНОСТРАНКИ

Было все это очень давно. Я полгода, как демобилизовался. Служил в Архангельской области ефрейтором на ракетном полигоне. Кроме леса, ракет, солдат и офицеров, я там ничего не видел. В увольнение можно было ходить только в офицерский городок со странным названием Мирный. В нем жили военные с семьями, девицы легкого поведения, высланные на север, и рабочие.
Платили солдатам три рубля восемьдесят копеек. Я, как ефрейтор, получал на рубль больше. Когда стал специалистом второго класса, прибавили два рубля пятьдесят копеек. Две бутылки водки. Но ее было не купить.
После получки в солдатской чайной можно было видеть милую картину. Сидят три солдата. Перед ними на столе три больших флакона тройного одеколона.
В Мирном водку купить было нельзя. Сразу заберут на гауптвахту. Вся очередь из офицеров. Надо было просить женщин на улице или детей, которые тоже были сыновья офицеров. Обратно в часть надо было идти несколько километров по шоссе. На выходе из города гарнизонная гауптвахта. Мимо нее надо тоже было осторожно идти. Начальник гауптвахты – подполковник (не помню фамилии) следил за солдатами, идущими по шоссе. Пройдешь, вздохнешь с облегчением, и остаются несколько километров холода, одинокого шоссе, огромных елок вокруг и ветра, пронизывающего насквозь. И надо было обязательно успеть к сроку, когда оканчивается увольнение.
Я, в основном, ходил в увольнение играть в шахматы. У меня был первый разряд, и меня включали в турниры, которые проводились в гарнизонном Доме офицеров. Со мной на эти турниры ходил Толя Гольдман – тоже перворазрядник из Свердловска. В ракетных частях не батальоны, а группы. Я служил в группе, которая готовила в МИКЕ к старту ракету, а он служил в группе, которая в том же МИКЕ готовила к старту спутник.
У Толи была одна особенность. Он картавил. Солдаты даже смеялись: «Гольдман, вынь х*й изо рта!» Помню, как он однажды, придя с шахматного турнира, докладывал майору – дежурному по части, что «рядовой Гольдман из увольнения прибыл». Я уже доложился и стоял рядом. Офицер поморщился: «Как вам не стыдно! Пришли пьяный и еще имеете наглость показываться на глаза!» Он, услышав картавость, решил, что перед ним пьяный. Гольдман снова повторил рапорт. Офицер еще больше разозлился. Я захотел объяснить ему все, но он недовольно махнул рукой: «Идите!»
Еще я в увольнение ходил в книжный магазин. Покупал книги по физике и математике, которые так и не прочел. Я тогда вбил себе в голову, что буду физиком. Сейчас понимаю, что это была глупость. Будь рядом кто-нибудь умный, он бы мне это объяснил. Но умных не было.
Помню, как я стоял в МИКЕ за пневмощитком, через который надувал части ракеты воздухом и гелием. Двигатель и топливные баки проверяли на герметичность. По ракете ползали инженеры с гелиевым течеискателем. Вентили открывал я (так положено по инструкции), но за мной стоял десяток офицеров с высшим образованием и такое же количество представителей с завода. Они следили, чтобы я, не дай Бог, не сделал что-нибудь не так. Меня тут же схватили бы за руку. Обсуждали сообщение по радио, что прибалт взорвал на Красной площади около Мавзолея бомбу. Подошел начальник моего расчета Леша Лешуков. Услышав про бомбу, спросил: «Атомную?» Все схватились за голову и стали смеяться. И вот такой дуб гонял меня и еще десяток солдат два с половиной года. Родом он был из Лешуконья. Есть такое место в Архангельской области. Там полно Лешуковых.
Демобилизовавшись, я принялся наверстывать упущенное. Зимой ходил в студенческий филиал публички на Фонтанке и сидел там до десяти вечера – готовился в институт. Часто провожал девушку. Там было полно красавиц. Пока мы сидели, стреляли друг другу глазками. А в гардеробе знакомились.
Работал я после армии лаборантом в НИИ. Начальник первого отдела нашего института Гавриков был немного ненормальный. Когда я устраивался на работу, вместе со мной сидело несколько выпускников физфака. Он дал нам инструкцию по сохранению государственной тайны. Велел внимательно прочесть и расписаться. Такие инструкции нам в части давали подписывать каждые три месяца. Я легкомысленно сказал: «Я это все знаю» – и подписал не глядя. Гавриков заорал как сумасшедший. Орал долго. Я подрывал его престиж перед физфаковцами. Когда физфаковцы ушли, перестал орать и, строго глядя на меня, сказал, что у меня хорошие рекомендации (мне в части дали такую характеристику, что с ней меня бы в рай пустили), и меня возьмут на работу с испытательным сроком.
Работать я должен был в лаборатории около университета и библиотеки Академии наук. Это был филиал НИИ. Рядом две хорошие столовые, но Гавриков сказал, чтобы я туда обедать не ходил, потому что в них ходят обедать иностранцы. Велел брать завтрак из дома. В общем, идиот был порядочный.
Когда я уже работал лаборантом, Вовка Бриллиантов – тоже лаборант, сказал, что Гавриков велел завлабу следить за мной. Я ненадежная личность. Такие дела.
К иностранкам меня все-таки тянуло. Летом, когда девушки стали ходить полуобнаженные, мы с Вовкой гуляли по набережной Невы и, услышав иностранную речь, пытались познакомиться. Тогда было модно такое выражение – заклеить классную чувиху.
Узнай Гавриков про мою любовь к иностранкам, я бы тут же вылетел с работы. Но Гавриков пока не знал.
Однажды две красивые девушки вступили с нами в диалог. После нескольких наших с трудом выстроенных фраз на английском, одна рассмеялась и сказала на русском: «Нехорошо вас обманывать. Мы прекрасно говорим по-русски». Оказалось, они приехали работать на выставке «Высшее образование Великобритании». Звали их Евдокия и Лариса. Дальше беседа шла на русском. Обе были студентки университета. Работа на выставке им засчитывалась как практика. Лариса еще работала на радиостанции Би-би-си. Их дедушки были адмиралы царского флота. У обеих были старинные боярские фамилии. На фамилию Евдокии я наткнулся, когда читал книгу Костомарова о смутном времени. Семнадцатый век. А портрет молодой девушки с фамилией Ларисы висел в Русском Музее. Боровиковский. Восемнадцатый век.
У меня после армии были жутко за*раны мозги. Я был твердо убежден, что наш строй самый лучший, армия самая сильная, а революция спасла народ от векового рабства. Я даже носил на пиджаке маленький круглый значок Ленина. Увидев его, Евдокия недоуменно спросила:
– А это зачем?
– Ленин – гений, – сказал я.
Таким я тогда был идиотом. Наверное, все тогда были такими идиотами. Я и американок пытался обратить в свою веру. Но у них с мозгами было все в порядке.
Когда я заговорил про войну, Евдокия поморщилась:
– Русские умеют воевать только стадом.
Лариса ее поддержала. Спорить я не стал. Понял, что их не переубедить. Когда спросил Евдокию, как она относится к революции, она сказала:
– А как к ней можно относиться, когда все твои родные были убиты?
Это была для меня новость.
Но эти разговоры отвлекали от главного. Лариса была красавица, а Евдокия была чертовски хороша собой. Она была не просто красива. В ней была изюминка. Я влюбился. Помню, как мы стояли около Ростральных колонн и смотрели на Зимний Дворец. Они все собирались туда сходить, но так и не сходили. Евдокия говорила Ларисе, что, если ее профессор узнает, что она там не была, у него будет удар.
– У моего тоже, – сказала Лариса.
Потом Вовка с Ларисой, обнявшись, пошли по мосту, а мы остались вдвоем с Евдокией.
На ней был белоснежный мохеровый свитер, который она постелила, чтобы сесть на него. Сидеть на граните было холодно.
Я долго пытался ее поцеловать. Она уворачивалась. Я ласково спрашивал:
– Why?
Она еще более ласково отвечала:
– Because.
Наконец, губы наши слились в упоительном поцелуе. Тут и Лариса с Вовкой вернулись.
Когда она встала, я ахнул. Вся нижняя половина свитера была черной. Она его даже не надевала. Однако на следующий день на ней был такой же чистый свитер, но только желтый.
Она спрашивала: «Почему ты не носишь свайтер?» Сказать, что у меня нет свайтера, было стыдно. Она еще потащила бы меня в «Березку» покупать свайтер.
Через несколько месяцев отец купил мне исландский мохеровый свитер, который я носил до тех пор, пока он не начал на мне расползаться.
Мы с ней хорошо вместе смотрелись. Помню, мы провели несколько часов в саду около Петропавловской крепости. Нас там никто не видел. Вышли в три часа ночи. На стрелке Васильевского острова танцевала молодежь и играли музыканты на гитарах. И тут появились мы, взявшись за руки. Я же говорю, что в ней что-то было. На нас сразу обратили внимание. Какой-то музыкант крикнул:
– Играем для этой пары!
Мы медленно закружились. Когда остановились, нам захлопали.
Помню, как мы гуляли ночью около памятника Петру Первому. Спустились к Неве, и она показала на двух высоких мужчин. Сказала, что это английский посол и сотрудник посольства. Посол приехал на открытие выставки.
Я уговаривал ее остаться в СССР. Идиотизм. Где бы мы жили? В комнате в коммунальной квартире? Она показывала свои фотографии. Особняк в парке, и она улыбается из машины.
Вовка был фарцовщик. Не крутой, но его приятели были крутые. Я был влюблен, а они думали, как сделать деньги на девушках. У Евдокии были красивые золотые часы-кулон, на цепочке. Она их носила на шее. Вовкин приятель сразу схватил их и спросил Евдокию, за сколько она их хочет продать. Она рассмеялась. Это был мамин подарок. Приятель увеличил цену в два раза. Они так и не поняли друг друга.
Она говорила, что у них все клянчат одежду, и она боится, что вернется в Англию голая. Уборщица даже колготки украла.
– Я понимаю, что Англия богатая страна, но нельзя же так!
Она говорила, что я ей нравлюсь за то, что ничего не прошу. Думаю, не только за это.
Помню, Вовкины приятели устроили вечер с едой и возлияниями. Подвыпивший фарцовщик закричал:
– Я буду звать вас Дуся.
– Я не Дуся, – твердо сказала она. Очевидно, ей это не нравилось.
Когда мы выходили, хозяин квартиры стал приставать к Вовке. Стукнул его. Вовка заныл:
– Чего ты хочешь?!
– Я хочу, – сказал хозяин, – вернуть все, что я потратил.
Я ничего не понял. Стал рыться в карманах, хотя там ничего не было.
– Сколько вы хотите?
Вовка ударил меня по рукам.
– Перестань.
Постепенно я понял из беседы, что имел в виду хозяин. Вечеринка была устроена, чтобы раскрутить девушек. Фарцовщик хотел заработать. А мы уходили, и он ничего не купил. Не сделал бабки. Как-то мы из этого положения вышли. Плохо помню, потому что еле стоял на ногах.
Это было время первой высадки американцев на Луне. Но задолго до этого были известны фамилии астронавтов, и на выставке раздавали их портреты. Один долго висел у меня в квартире. Они подарили мне игрушку в красивой коробке – пластмассовую модель лунного модуля, которую надо было самому собрать и склеить ацетоном. Я ухитрился при сборке сломать ноги модулю. Они смеялись, что русский человек сломал ноги американскому модулю. Говорили, что это очень характерно (Левша тоже подковал блоху, но прыгать она перестала). Потом сломался и сам модуль.
Мне, прослужившему три года в ракетных войсках, это было удивительно. О том, что СССР запустил новый спутник, который на моих глазах привинчивали к ракете в МИКЕ, мы узнавали на следующий день после того, как смотрели в тайге пуск. «Пусэк», как говорил служивший со мной вместе ефрейтор из Казани. А чтобы фамилии космонавтов знали задолго до полета? Странно.
Три эпизода в этих встречах были решающими.
Однажды я пришел повидаться с Евдокией на выставку. Там стояло много книжек. Одна меня заинтересовала. Relativity for the millions. Автор Martin Gardner. Мы так живо болтали, что я вышел из книжного зала с книжкой в руках. Она засмеялась. Я сказал, что хочу почитать. Я не знал, что книжка переведена на русский язык. Она сказала, чтобы я взял ее. До этого говорила, что в первый же день на выставке украли половину книг.
– Мы думали, что будут воровать. Но чтобы половину!
После ее разрешения я вышел на улицу с книжкой. Мне бы надо было сообразить, что после украденной половины на выставке будут следить за посетителями. Наверное, за ними и так следили. Меня сразу взяли под руки и отвели в квартиру на первом этаже дома на противоположной стороне улицы. Там был пункт КГБ. Попросили открыть портфель. Достали книжку.
– Вот! А то англичане жалуются, что у них книжки воруют!
Я стоял ошеломленный. Все полетело под откос. Я представил, как Гавриков будет орать. Как меня выгонят с работы. Как я не смогу поступить в университет. У меня будет волчий билет. Мало мне папы еврея, так я еще ворую книжки. И где! На иностранных выставках!
Очевидно, меня на выставке долго пасли и видели, как я разговаривал с гидом.
Кэгэбэшник участливо спрашивал:
– Может, вам книжку кто-нибудь дал? Может, ее разрешили взять?
Сказать, что разрешили, значит, подвести ее. Кто знает, может, книжка антисоветская. Я сказал, что сам взял. У меня записали все, что могли, и отпустили.
Вечером я встретился с ней на набережной. На нашем самом любимом месте. На стрелке. Оттуда мы удалялись к Петропавловке. Но в это раз я выглядел плохо. Она сразу поняла, что со мной что-то случилось. Стала спрашивать. Я ничего не сказал. А что я мог сказать?
Второй случай, определивший мою судьбу, произошел, когда мы вчетвером отправились гулять в Пушкин. Погода была прекрасная, и мы наслаждались природой. Вечером Вовка предложил поехать к нему. Папа в командировке, брат в санатории, а маму он попросит уйти.
Мама ушла сама, предупредив Вовку, чтобы он был осторожен. Его брат собирался поступать в университет на восточный факультет, и контакты с иностранцами могут ему повредить.
– Не волнуйся, мама! Все будет в порядке!
Мама ушла, а Вовка стал доставать из буфета бутылки. Сейчас я понимаю, что это была ошибка. Зачем надо было столько пить, когда нас двое, и девушки две. Надо было разойтись по комнатам. Их тоже было две. Но тогда?! Тогда все воспринималось по-другому. Это сейчас я понимаю, что то, что у трезвого на уме, у пьяного может не получиться. А тогда нам казалось, что надо показать, какие мы ухари. И они, действительно, обалдели.
– Если бы англичанин выпил столько, сколько вы, он бы трижды был под столом.
И мы чувствовали себя героями. Потом девушки сами опьянели. Надолго закрылись в ванной.
Глядя на закрытую дверь, Вовка спросил меня:
– Слушай, что они там делают? Кажется, блюют?
Из ванной, действительно, доносилось рычанье.
Я пожал плечами. Я еще не видел, как девушки блюют. Это потом насмотрелся.
Из ванной они вышли посвежевшими. Может, у них таблетки такие были?
Время было позднее, и мы улеглись спать. Вовка лег с Ларисой, а я – с Евдокией.
Она легла на спину, а я снял с нее колготки (она подняла попку, чтобы они не порвались) и впился губами между ног. Посмотрел на нее. Она смотрела в потолок, предвкушая наслаждение. Надо было целовать, пока она не закричит или застонет, а я был совершенный теленок. Полез к ней. И тут со мной случился конфуз. Как писал Набоков, мучительно я пролил семя. Но Набоков мучительно пролил семя перед всеми, а я перед Евдокией. Лучше бы я пролил его перед всеми. Ах, как не вовремя! Короче, я обрызгал ей бедра.
Она сразу все поняла. Села на кровать, брезгливо поморщилась, и стала надевать колготки. А я лез к ней. Чего я лез? Чего хотел? Ведь я уже ничего не мог. Я даже сказал:
– Ты же не девушка.
– Я не девушка, – процедила она, – но такое со мной первый раз, – и оттолкнула меня.
И снова я ничего не понял. Лез к ней. Пытался снять колготки. Говорил, что хочу поцеловать ее.
– Ты уже целовал.
Мы легли спать и больше друг к другу не прикасались.
А Вовка с Ларисой резвились. Он был женат. Жена в командировке, и он был приучен к половой жизни, а у меня, кроме случайных контактов, никого не было. Я был тогда, как сказала Брижит Бардо, нетерпелив в любви. Может, заставь я тогда Евдокию орать, гулял бы сейчас по Гайд-парку.
Все-таки, мы встречались. Нас тянуло друг к другу. Чему-то я учился.
Но случилась катастрофа. Вечером она пошла в «Березку» на Герцена. Я ждал на улице. Она вышла, радостная, держа в руках литровую бутылку водки.
– Нам будет, что выпить!
Нам, действительно, было! Я хотел вместе с ней сходить в гости к приятелю, братец которого – студент консерватории (сейчас он лауреат нескольких международных конкурсов и профессор в консерватории) – очень хотел пообщаться с иностранцами. Когда я был в гостях у приятеля, студент – будущий профессор – зашел в комнату и первым делом спросил:
– Англичанки будут?
Даже не поздоровался.
Я сказал, что будут, и одна работает на Би-би-си. Приятель обрадовался и сказал братцу, что это может быть очень интересно. Будущий лауреат и профессор тоже обрадовался, но, как я понимаю, после моего ухода они с братцем обсудили последствия такого визита и испугались. В результате накануне встречи с Евдокией приятель позвонил мне и сказал, что гости отменяются.
Нам некуда было идти. А литр водки лежал у нее в сумке. Как говорят, кто сказал «А», должен сказать «Б». Водку надо было выпить. Можно было пойти к Вовке, но у него жена вернулась из командировки. Привести ее к себе в коммунальную квартиру, чтобы она слышала мат из-за стены, я не мог.
В результате, мы пошли к хлопцу, который, как и я, собирался поступать в университет. Хлопец тоже жил в коммуналке, но все соседи были на даче. А там мы стали опорожнять содержимое бутылки. Я впервые попробовал водку из «Березки». Она лилась в горло, как вода. Даже лучше. Она не драла горло. Что-то в нее добавляли для мягкости. Потом мне сказали, что глицерин. Я быстро оказался под столом. Евдокия с хлопцем тоже были пьяны в хлам. Но, если я лежал, то хлопец оказался способен ее проводить.
Наутро, протрезвев, я позвонил ей.
– Я руку сломала, – сообщила она мне убитым голосом.
Хлопец рассказал подробности. Она упала на асфальт и оперлась на руку. Хлопец решил, что у нее вывих, а в книжках пишут, что при вывихе надо дернуть за руку. Вправить вывих. Когда он дернул, она заплакала и сказала: «Русские – варвары!».
Потом я много раз провожал ее в клинику около Петропавловской крепости. Только мы с ней гуляли, заходя со стрелки, а в клинику надо было идти с Троицкого моста. Сидел в клинике, когда ей делали перевязку.
Вовка выпал из нашей компании. Жена. А Ларисе та ночь запала в душу. Она запомнила, где он живет, пошла к нему домой, определила номер квартиры и бросила в почтовый ящик записку. Написала, что не может. В результате Вовка оказался вечером в их номере в «Европейской». Я там тоже был один раз в вестибюле, ожидая Евдокию, и хорошо одетый мускулистый парень сказал, чтоб я быстро уходил.
Но с англичанками Вовку пропустили. Когда они сидели в номере, зашло английское начальство и спросило:
– Чем будете угощать гостя?
Они показали такую же бутылку водки.
Как рассказывал мне Вовка, Евдокия плакала и говорила, что сама во всем виновата. Бутылка водки, да еще литровая, из «Березки» была совершенно лишней. Говорила Вовке, что он тоже виноват. Перестал с ними встречаться, и все стало плохо. Просила, чтобы позвонил мне, и я тоже приехал в номер.
Потом выставка уехала в Новосибирск. Сначала она была в Киеве, потом в Ленинграде, а Новосибирск был конечным пунктом.
Мне все-таки довелось еще раз увидеть Евдокию. Поздней осенью я стоял у входа в Кировский театр. Лил дождь, и я стоял под навесом у входа. Прямо к двери подкатил интуристовский автобус, чтобы не промочить иностранцев. Открылась дверь, и первая, в черном кожаном пальто, вышла она. Стала помогать выходить остальным. Я смотрел на нее, не веря глазам своим. Я понял, что выставка в Новосибирске закрылась, и она совершает прощальный вояж перед возвращением на родину.
Стоял я в темноте. Освещен был вход, но говорят, что человек чувствует взгляд. И она почувствовала мой. Повернула голову, увидела меня и узнала. Минут пять мы смотрели друг на друга. Она помогла выйти всем иностранцам из автобуса, но смотрела на меня. Что она подумала? Не бывает таких совпадений. Наверное, подумала, что я приставлен КГБ следить за ней. Ужас!
КГБ работал плохо. Бумага на работу пришла через несколько месяцев. Евдокия уже давно была в туманном Альбионе. Я даже решил, что про меня забыли. Играл в шахматы в обеденный перерыв, когда в лабораторию позвонил снабженец Пашка Мазанович, который ездил в дирекцию, и сказал, что мне надо увольняться из НИИ. Когда я снова сел за шахматную доску, соперник понял по моему лицу, что со мной что-то случилось. Смешал шахматы и сказал, что партия прекращается. Я кивнул головой.
Я все-таки не уволился, а стал ждать развития событий. Когда меня вызвали в первый отдел, я все рассказал. Конечно, про книжку. Гавриков не орал. Он радостно прыгал вокруг стола и приговаривал: «Молодец! Сам во всем сознался!» За столом, напротив меня, сидел серьезный молодой человек и расспрашивал, что же крамольного мне говорили англичанки. Оказалось, Гавриков был ширмой. Его держали, чтобы орать на сотрудников. Главным был серьезный молодой человек.
Потом мне долго пришлось выполнять общественные поручения, чтобы восстановить доверие коллектива. Ездить в народную дружину через весь город. Ходить на демонстрации. Участвовать в избирательной компании. В общем, обычный советский идиотизм.
Ларису я еще лет пятнадцать слушал по Би-би-си. А на память у меня остался только журнал с выставки, подписанный Евдокией. И я даже не могу прижать его к сердцу.