Борис Эренбург. ДОМ ВЕРДЕРЕВСКОГО

Мой дядя самых честных правил…
А.С.П.

Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал? Вот гикнул ямщик, рванулись кони, понеслись колёса, закрутили воздух, подняли грунт, и уже видна на тебе, тройка, печать родных российских дорог. Ямщик не в немецких ботфортах: сапоги да рукавицы, а сидит, как столетняя бутылка из боярского погреба, весь в серой благородной пыли.
Но это рисунок нашего Московского тракта, а дальше, за Нижним, на глинистых почвах, тот же ямщик после удалой песни, да щелканья кнутом, да гона лихих коней, в облаке багровой пыли похож пурпурным лицом на индейца, угнавшего фургон переселенцев Дикого Запада. И бегут навстречу верстовые столбы, летит позади красный шлейф, как модное платье, но вот уже утомившиеся лошади, споткнувшись в дорожной яме, идут шагом, опустив утомленные головы, и тянут бричку не спеша к уходящему мелким шажком горизонту. Подскакивают на колдобинах колеса, и тянется время вдоль паутины дорог, что расползлись, как раки, в стране, растянувшейся на полсвета. Так и хочется взять полотно да протереть картину, вернуть лошадям и мужику родной цвет и облик, но нет, как обычно, мокрой тряпки под руками.
Впрочем, с тех пор, как запустили Московско-Петербургскую железную дорогу, путь из Петербурга до Перми занимает всего десять дней. Вряд ли назовёшь заповедной глушью город, в котором новинки из столицы появляются в срок менее двух недель.
Но в бричке, о которой идёт речь, едут не новые журналы мод, не свежие литературные альманахи, а важное лицо с подорожной из Петербурга. И пока эта бричка с государственным человеком на борту трясётся на ухабах от Москвы до Урала, я успею рассказать вам историю моего знаменитого дядюшки.

Пермь, 1853 г.

Мой дядя, Василий Вердеревский, был лицом достопримечательным во многих отношениях. Как выпускник Благородного университетского пансиона, он обладал немалыми связями и дослужился до известных чинов в столице. При этом дядюшка был известным поэтом Пушкинской эпохи, автором собственных поэм и переводов Оссиана и Байрона. Он встречался с большинством светил нашей словесности, блистал анекдотами на литературных средах Воейкова и четвергах Греча. Правда, водились за ним финансовые грешки, благодаря которым служба в столицах не задалась, и дядя попал в Пермь, куда был назначен председателем казенной палаты. Должность для уездного города немалая: второе лицо после губернатора.
Душа романтического поэта загадочным образом сожительствовала в нем со служебным призванием, и этот союз породил особый феномен, который и привел к удивительному окончанию нашу пермскую жизнь. Мои литературные опыты нравились знаменитому родственнику. Василий Евграфович пригласил меня в Пермь и устроил чиновником по особым поручениям при губернаторе.
Дядюшка обожал прозу Николая Васильевича Гоголя и не раз на веселых вечерах в «Славянском базаре» говорил нам с улыбкой, что живет, следуя заветам гения. Так, показывая мне впервые свой дом на Монастырской улице, он процитировал отрывок из нашумевшей поэмы «Мертвые души»:
«Скоро образовалась комиссия для построения какого-то капитального строения.
Шесть лет возилась комиссия около здания; только никак не шел казенный дом выше фундамента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли был там получше».
Нарядный двухэтажный особняк дядюшки на углу Сибирской и Монастырской улиц выстроен в классическом стиле по проекту известного архитектора Мейснера. Дом из лиственницы так красиво оштукатурен, что до сих пор кажется пермякам каменным.
В одном из корпусов дядя устроил лучший в Перми ресторан с арфистками «Славянский базар», на втором этаже были номера, а в другой части дома под крышами с резными перилами жили хозяева.
В ресторане предлагали блюда французской и русской кухни: из русских можно было вкусить пожарских котлет, поросенка, зажаренного в водке, щи с кашей, телячьи отбивные, осетрину. Подавали и «настоящий французский суп», привезенный из Парижа в виде жестяного консерва, модного изобретения нашего прогрессивного столетия.
Каждую неделю устраивались вечера, поэтические вторники, где дядюшка блистал в обществе актрис Пермского театра и местной золотой молодежи. Истории его, правда, были несколько старомодны, отдавали куртуазией двадцатых годов, но пермские девы жадно слушали анекдоты про Ивана Андреевича Крылова, рассказы о встречах с Пушкиным, эпиграммы самого Василия Евграфовича. Образ его воплощал для жительниц Перми свет далеких столиц, пиры гусар и поэтов, балы во дворцах Петербурга. Я положил несколько стихов дядюшки на музыку и с успехом исполнял для девиц под гитару:

И пусть проходит жизнь моя;
Счастливец в здешнем мире,
До гроба буду верен я
Друзьям, вину и лире.

Я знаю, старость не дружна
С любовью легкокрылой;
Но страстным пламенем полна
Душа моя близ милой.

В кругу чиновников и купцов Василий Евграфович вспоминал о службе в Петербурге и, так сказать, проводил психологические опыты. В его рассказах по улицам летели сотни курьеров, трепетали департаменты, и к решениям дядюшки прислушивались в Зимнем дворце. Председатель палаты с удовольствием наблюдал, как менялись лица собеседников, вытягивались по струнке усы, тянулись руки по швам, округлялись очи, будто являлись перед ними призраки грозных генералов и фаворитов его величества.
— Ах, Николай Васильевич, молодец, — наслаждался дядюшка, листая при мне «Ревизора», — как автор хорош, как пишет ажурно!
Будто с меня, с жизни моей легким пером выводит. А ведь знакомы не были!
И действительно так, хоть в одну пьесу глянь, хоть в другую: даже колода карт у Председателя пермской палаты была особая именная, как в «Игроках» у покойного гения, и носила имя «Аграфена Николаевна».
На вечерах в ходу были шутки и розыгрыши.
Однажды дядя предложил гостям игру: придумать лучшую небылицу о своих предках.
Канатный фабрикант и бывший городской голова Смышляев, обычно державший себя в строгости, но раззадоренный отличнейшими винами, поразил нас историей времен построения Петербурга. Тогда якобы его прадед принимал хлебом-солью в Соликамске самого Робинзона Крузо. В качестве приза он унес самовар.
Именно гоголевская струна уездной жизни довела нас до неожиданной развязки и заставила в конце концов покинуть прекрасный дом и такой простой, но приятный город.

Петербург, июль 1853 г.

Между тем в столице уже собирались тучи. В одном из отделов Государственного контроля в Петербурге титулярный советник Харлампий Мокиевич Опискин, переписывая казенную бумагу, обратил внимание на необычный факт. Изумившись цифрам, он покрутил и перевернул листок, посмотрел на свет и убедившись, что результат не изменился, доложил о своём наблюдении столоначальнику Никифору Ивановичу. Надворный советник, почесав затылок и многозначительно протянув «Э-э-э…», направился с бумагой к генерал-контролёру. Тайный советник Иван Петрович с полуслова проник в суть необъяснимого и грозно воскликнул «Э!». Затем он заглянул в зеркало, поправил бархатный мундир и явился с докладом к самому Государственному контролеру, действительному статскому советнику Василию Николаевичу Хитрово.
Надобно вам сказать, что Государственный контроль был создан для искоренения всякого мздоимства и финансовых неполадок в губерниях. Цари не слишком доверяли своим служителям. Ещё покойный царь Александр Павлович говаривал: «Они украли бы все зубы из моего рта, если бы могли сделать это, не разбудив меня во время сна, и украли бы все мои линейные корабли, если бы нашли место, куда их спрятать».
Чиновники департамента имели полное право расследовать все подозрительные дела на местах, где казенные суммы от сбора налогов растворялись в воздухе подобно невским туманам и джиннам из арабских сказок.
Государственный контролёр вчитался в текст документа, глянул на карту империи и воскликнул: «Откуда взялись эти пермские бессмертные души?! Воздух что ли в Перми такой живительный или воды целебные?»
Факт обозначился в том, что по данным из Казённой палаты за последние шесть лет в Пермской губернии не умер ни один чиновник, ни деятельный, ни пенсионный. Факт порождал подозрения и нарушал установленный Государем и Богом порядок. Последовали решения.
Все столоначальники, исключая по малости чина титулярного советника Харлампия Опискина, получили награды за бдительность, а дело велено было расследовать немедля, чтобы представить докладную записку Государственному совету.

Пермь, 1853, сентябрь.

Однако, вернемся в столицу губернии, в тот памятный день, когда гений покойного Николая Васильевича явился на сцене в Перми.
С тех пор, как добросовестная труппа г. Соколова заняла подмостки Пермского театра, знаменитая комедия Гоголя была разыграна только два раза. На представлении 9 сентября я находился в ложе с главой губернии и наблюдал за зрителями. Тут собрались все сливки Пермского общества: и дородные купцы, оставившие у театра позолоченные экипажи с раскормленными лошадьми, и высокодуховные дамы преклонных лет, приехавшие составить мнение, и чиновники, поспешившие на представление пьесы, одобренной императором.
«Всем досталось, а мне — больше всех!» — так, передавали, одобрительно сказал государь Николай Павлович на премьере сатиры в столице.
Дядюшка находился в первом ряду партера, раскланивался с многочисленными знакомцами и посылал воздушные поцелуи молоденьким актрисам. Комедия ничуть не обидела провинциальную публику. И это понятно: кто же из нас примет что-нибудь на свой счет из остроумной сатиры? Посмотрите, как все мы добродушно смеёмся; неужели же этот смех не объясняет, что мы и не думали видеть в комедии самих себя? Смеясь, мы киваем на соседа, — и все довольны!..
Г-н Соколов в роли Городничего был необычайно убедителен, превзойдя даже столичных мастеров сцены, актеров Щепкина и Сосницкого. Мешало ему, разве что, нетвердое знание текста, поэтому громогласный шёпот суфлера порой подгонял ход событий.
Особенно эффектен был Городничий в финальном акте, застыв с выпученными глазами после сообщения о приезде ревизора.
Публика аплодировала немой сцене, но както неуверенно; многим показалось, что актёр опять забыл текст.
В этот момент в нашей ложе раздался звон ударившейся о кресло сабли, и за спиной губернатора появился жандарм. Служивый смущенно поправил портупею, но выправился, отряхнулся и твёрдым голосом пригласил губернатора в канцелярию на свидание с генерал-контролером. Бричка доехала до Перми.
Последнее, что я видел, — как второй жандарм прошёл по проходу через весь зрительный зал и что-то сообщил удивленному дядюшке, чем прервал его бурный аплодисмент. Финал «Ревизора» оборвал и нашу пермскую историю.
Наутро десятки босоногих школяров курьерами разлетелись по улицам, приглашая пермских чиновников на перекличку к губернатору. У резиденции возникла немалая очередь.Однако многих душ недосчитались.
На вопрос генерала про отсутствующих дядюшка посоветовал послать курьеров на кладбище. Старенький губернатор перекрестился.
— А где же тогда 82 тысячи рублей, якобы полученных покойниками? Как доложил казначей Тютюнников, эту сумму он передавал по частям вам лично, — грозно обратился столичный ревизор к дядюшке.
— Я отвез их в Петербург и передал министру финансов Петру Федоровичу Броку. Как он распорядился ими, мне неизвестно, — с достоинством ответил Василий Евграфович. Все замерли. Жирная зелёная муха с жужжанием сделала в воздухе почётный круг и, усевшись на документы, стала потирать лапки.
— Не может быть! — сказал побледневший генерал.
Губернатор перекрестился вторично.
— Вот видите: мне не верите, а казначею поверили! — усмехнулся дядюшка.
Несмотря на остроумный ответ председателя палаты, доказано было арифметически, что председатель палаты аккуратно получал за покойников жалованье и пенсии. На подобную сумму нынче можно не только построить дом на Монастырской, но и купить деревеньку с мужиками.
Престарелый губернатор Илья Иванович Огарев не выдержал волнения и через полгода скончался от апоплексического удара.
Впрочем, покровители дядюшки, однокашники по Благородному пансиону, как обычно, не дали ход уездному скандалу. Докладная записка в Государственный совет исчезла без следа и доклада. Правда, Василию Евграфовичу пришлось продать дом и покинуть гостеприимную Пермь. Велика Россия, и волны от всяких неудобных происшествий затухают, канув, на протяжении длинных верст и пыльных дорог.
Дядюшку назначили Председателем казённой палаты в Нижний Новгород. А я уехал на Кавказ, где написал известные вам «Письма к другу, впечатления от путешествия от Перми до Кавказа», опубликованные в «Санкт-Петербургских Ведомостях» в 1853–1854 годах.

Опубликовано в Вещь №2, 2022

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Эренбург Борис

Родился в 1958 году в городе Бийске Алтайского края. С 1992 года занимается издательской деятельностью. Автор поэтической книги «Синдерелла» и научно-популярного издания «Звериный стиль». Издатель журнала «Вещь». Организатор поэтического фестиваля «Компрос». Живет в Перми.

Регистрация
Сбросить пароль