* * *
Где скрипка — листвою,
где ветром — смычок,
где рыжей скрипачкою — осень,
откроется нехотя ржавый крючок
калитки — и милости просим.
В негромком звучанье осеннего дня
приму я вопросы любые.
Но пусть о тебе не расспросят меня,
а я не припомню, что было.
Зато я узнаю деревья в лицо,
их листья в полёте нелепом.
И вновь после солнца, минуя крыльцо,
вбегу — и мгновенно ослепну.
Я вспомню, что в сумерках лампу зажечь —
и вечер надёжней, чем ставни,
что будет привычно затоплена печь
и дверцу открытой оставят.
Сухая осина подарит тепло.
И будет легко и свободно.
О, если б хоть раз повториться могло
всё то, что зовётся «сегодня».
ПОДЛЕТАЯ К ИЗРАИЛЮ
Над облаками взят курс на снижение.
Гул изменяется. Падают акции
выси небесной по мере сближения
с морем до той вертикальной дистанции,
с коей ничуть не крупней инфузории
судно с тончайшей обводкой для пущего
сходства. А воды настолько лазоревы,
что и не хватишься: жизнь-то упущена.
В пять пополудни, как утром, подёрнута
влажностью даль и сиянье рассеяно.
Роза ветров на бочок перевёрнута —
запад внизу, а восток вместо севера.
Видимы сбоку и сверху, не узнаны
мысы, плато, острова, акватории.
Где они, страны-враги и союзники?
Бездны эпох до новейшей истории.
Шесть дней — трудам, а свобода субботняя
для любованья содеянным надолго.
Ангельская высота и Господняя —
дар всем дарам. Приземляться не надо бы.
С неба свисая, пространство великое
знать бы смягчённым и очеловеченным.
Умбра, сиена, песок сердоликовый.
Дымка у взгорий. Преддверие вечера.
НАТЮРМОРТ С МУЗЫКАЛЬНЫМИ ИНСТРУМЕНТАМИ *
Стираю пыль. Всю жизнь стираю пыль,
хоть с нею солидарны новь и быль,
хоть я — от сих до сих, а пыль бессрочна,
и победит она, уж это точно,
меня с моим стараньем. Между тем
давным-давно с ней ладил без проблем
художник, оценив её не сдуру
и глядя на неё как на натуру.
Он был с тончайшей кисточкой на «ты».
Воспроизвёл он пыльные листы,
над ними том — Овидий ли, Проперций, —
и никаких, избави бог, концепций,
ни сквозняка, ни времени, ни миль.
Творил он след руки, задевшей пыль,
на дальней лютне и на ближней лютне,
пока в потёмки не скользили будни.
О, этот холст! Я видела его.
Забыв, что есть на свете мастерство,
моя рука взметнулась, но повисла
в невольном жесте, не имевшем смысла.
* * *
Мастера Возрожденья! От холста до холста
вы писали, что знали, — вам родные места:
италийское небо, Апеннины вдали,
а не зной и не вечность исраэльской земли.
На библейских сюжетах из-под ваших кистей
золотистая нега среди бурь и страстей,
ренессансные вкусы, ренессансная быль,
а не ближней пустыни рыжеватая пыль
Сплошь не в тех интерьерах, не на тех площадях
флорентийцы, веронцы в иудейских ролях,
и, хотя не расслышать, кто о чём говорит,
в их устах — переводы, а источник — иврит.
Мастерство дольше века. Не берёт его тьма.
Вас держали заказы, конкуренты, чума.
А всего-то, ей-богу, паруса накренить
и одно только море раз-другой переплыть.
* * *
Ещё не поздно стоиков читать,
и даже преимущество, что возраст
велит без комментариев молчать,
отвергнув щебет, возгласы и посвист.
Погасишь свет — стоическая высь
сквозь звёзды кажет глубину объёма.
Что значит быть? Пока не родились,
мы были там, в небытии, как дома.
ВВЕДЕНИЕ В ОТРОЧЕСТВО
Скорей всего, выходной в июне или июле.
Зелено за окном. Отцовский мундир на стуле,
на погонах блестит по одной звезде.
И отец говорит о каких-то — не знаю, где
они есть, — камикадзе: против этого нет оружия.
И неправда, что зря навострила уши я.
Том Сойер изобразил интерес к покраске забора
и ест не своё яблоко. Книга проглотится. Скоро
военная форма отца сменится на костюм,
купилка притупится. Вагон, конечно, не трюм,
но тоже не прочь дать крен. Бытию виднее,
когда перейти с теплее на холоднее.
Руинам войны лет семь. Окраинная Луговая
улица уцелела. Но на пути трамвая
всюду развалины; сверху одной — с листьями на просвет —
деревце. Я-то вырасту; оно, я думаю, нет.
Мама тут же его заметила. А вслух торопливо сказано:
«Быстро смотри. Опоздала. Виден был замок кайзера».
Здесь, в бывшем Кёнигсберге, то есть в Калининграде,
отец, когда надлежит быть при полном параде,
чистит латунь звёзд и пуговиц, вовсе не тусклых на вид.
Дальше — черёд наград. И как-то особо блестит
медаль «За взятие Кёнигсберга»
(в подтвержденье суждённости мест, наверно).
Угол портрета с лентами — красной и чёрной. В школе
вывели всех на линейку. Кто морщится, как от боли,
а кто не стирает капли со щёк, как в дождь,
когда говорят о том, что скончался вождь.
…Родители т а к молчат, что голову не морочишь.
Вот и живи, как можешь. И понимай, как хочешь.
Завешивают окно. Снаружи ветер и слякоть.
Болен крошечный брат; не начинает плакать,
даже когда укол. Медсестра избегает ходить
мимо развалин — отец должен встретить и проводить.
Я и брат — кто в какую родню; вот и вышло:
у меня глаза, как серые дни, а у него — как вишни.
Ровесники — без пяти минут отрок и отроковица, —
мы незнакомы. В будущем пока что пуста страница.
А в этом разрушенном городе ты уже повидал
в компании сорванцов упущеннный кем-то подвал,
ещё содержавший в итоге военных бедствий
зрелище в духе Босха — и не стереть последствий.
А я, наряду с чтением «Хижины дяди Тома»,
вижу фундамент с печью без очертаний дома.
Заарканив канатом, расшатывают трубу;
рушат, обвал подытожив: баста! И с пылью на лбу
навещаю-проведываю новодел-скворечник,
остатки построек, боярышник и орешник.
Сиена жжёная крыш. Мамин голос: это каштаны.
Мальчик на полустанке в повести «Дальние страны».
Поездка-прогулка в недавно оживший порт:
сбоку причала выпукло-белый борт
одного из судов, смешенье теней и линий,
неуёмная рябь воды цвета прусской синей.
Спокойная Валя Глебова, серьезная Эмма Глозман!
Мы жили-были рядом. А повзрослеем розно —
в других обстоятельствах времени или мест.
Отца демобилизуют. Дней десять — и переезд.
Но как-никак на местах луна, Звездный ковш, Юпитер,
а главное — Ленинград (и как эхо: Питер).
Из военного квартирования, из городов детства
только туда и возили, будто вводя в наследство
по материнской линии (не говоря: владей
от малолетних до отдаленных дней;
не зря расплющивался твой нос об окно вагона,
и была дорога железная благосклонна).
Спустя сорок лет география — привет, дальние страны! —
можно сказать, откроет свои спецхраны.
И увидав родных в Хартфорде (США),
я перестану спешить. День-два — и ляжет душа
к прогулке по Фармингтон-авеню, где проще простого
убедиться в соседстве домов Марка Твена и Бичер Стоу.
При всех переменах не лишнее — дуть на угли:
можно вернуться с той скоростью, что и в Google-е,
на предыдущее — сквозь любой интервал.
Кто б сомневался? Отец говорил, что знал,
и знал, что говорил. Так оно и останется,
обозначившись там, где была узловая станция.
* Бартоломео Беттеро (1639–1687), итальянский живописец. Израильский музей, Иерусалим
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
