Это эссе стало победителем конкурса «Пристальное прочтение поэзии 2020» в номинации «Лучшее эссе об одном стихотворении».
Атеист
Июль наполняет потрескавшийся от зноя сад
гудением пчёл: это роение
чёрных точек возраста,
белый шум Вселенной, прилив.
Кресло в тени, книга на коленях,
но он не читает. Меж разверстых страниц,
словно меж желтоватых волн,
муравей яко посуху
пешешествует в Ханаан.
Свою первую Нобелевскую премию
старик получил в те времена,
когда для того, чтоб чего-то достичь в науке,
одной борьбы за мир было маловато.
Смерти он не боится, потому что представляет,
как устроены механизмы мира.
О всех, кого давно пережил,
он помнит, но не то чтобы тоскует:
он как юный велосипедист,
который отбился от компании, к месту общего сбора
поехал совсем другой, никому не известной дорогой,
и намного опередил друзей,
и вот теперь просто ждёт их здесь.
Скоро встреча.
Собака (должна здесь быть и собака,
непременный психопомп одинокого мужчины
из поздней зрелости в старость)
ждёт в саду вместе с ним,
свесила лиловый язык, вытянула лапы,
иногда моргает гноящимся,
окружённым седой щетиной глазом.
Он бреется каждое утро,
отвечает на все письма, даже
на самые ничтожные,
употребляя принятые в его время церемонные обороты,
и аккуратно постригает махры ниток на манжетах
застиранной добела рубахи
маленькими маникюрными ножницами,
оставшимися после смерти жены.
Честная последовательность его мышления
соизмерима с невероятной бездной пылания
Того, к Кому
он неизменно вежливо обращается на «Вы»
(не из высокомерия или сарказма,
просто потому, что так приучили в детстве) 1 .
Стихи Сергея Круглова я впервые прочёл пасмурной июльской ночью 2015-го — хотя теперь кажется, что знал их всегда. Это был сборник «Зеркальце», выложенный на «Вавилоне». До этого я имел не самое лучшее представление о поэтическом творчестве священнослужителей: то, что мне доводилось слышать, в лучшем случае напоминало лубочную картинку — зарифмованные истории из Писания, назидательные катрены, населённые сусальными ангелами… До эпохи православных WhatsApp-открыток было ещё далеко, но «жанр» активно разрабатывался. Главный его атрибут — декларирование высочайшего происхождения этих стихов («душа диктует»; почему она диктует узнаваемыми школьными ритмами — не сообщалось). Это сразу отменяло любую эстетическую рефлексию: Тема побеждала форму. Однако Тема эта никогда не понималась как своя — она требовала устойчивых формул, и талант стихотворца определялся способностью более-менее гладко их изложить. Такое положение дел меня, как юного поэта, искавшего собственный путь к вере, очень огорчало; мне хотелось как-то примирить в уме, если воспользоваться определением Ольги Седаковой, «смысл поэтический и смысл доктринальный». Тогда я не осознавал простую вещь: церковный сан нисколько не помогает писать хорошие стихи о «духовном», даже наоборот, а большая часть стихотворной продукции, производимой священниками, — это частные упражнения в столбик, как, например, это часто бывает с филологами, и сердце этих людей находится совсем в другом месте (вещь посложнее — понять, где находится твоё). Но живого — сильного, проблемного, даже опасного — слова, произнесённого оттуда, всё равно хотелось…
И вот — «Зеркальце»:
Хороним девочку, ей годик всего.
Снег на кладбище, ветер как простое естество. <…>
Годик прожила — как не было. И что, скажут, пафос каков?
Про это никто давно уж не сочиняет стихов.
Что сказать поэту в твоё оправдание, детка?
Что твоя смерть — настоящая. А со стихами это случается редко.
Нет, сейчас мне этого не хватает. Но тогда, дождливой июльской ночью, это меня перевернуло. Прочитав сборник несколько раз насквозь, я вышел встречать серый рассвет, подсвечивающий шевелящиеся, будто живые, вершины деревьев.
Стихотворение «Атеист», которое я попытаюсь разобрать, непохоже на стихи из «Зеркальца» — более дистанцированное и трезвенное, оно совсем не эффектно, в нём нет языкового вывиха, характерного для прежних кругловских стихов. И дело тут даже не в верлибре (хотя мастерский верлибр, играя куда большим диапазоном интонаций, чем регулярный стих, лучше подходит для «поэзии мысли»), а в той самой Теме, представленной здесь в своей новизне. Не то чтобы мы никогда не читали о духовном угасании (об этом — почти весь Чехов; поклон ему можно заметить хотя бы в маникюрных ножницах), но мы не читали об этом на таком языке. Этот язык как будто держится на удалении от своего предмета (что проявляется и в ненавязчивой иронии, и в самом взгляде по ту сторону текста:
«должна быть здесь и собака…»), чтобы не навязывать необязательных или затёртых слов этой «бездне пылания» — о ней, а не о старике прежде всего здесь говорится. Мера и деликатность, сочетающиеся с прямотой (не «Бог», а отдельной строчкой «Тот, Кто» — но не «тот, кто»), составляет для меня главное качество этой речи — речи со стороны. Важен не Атеист, а тот, кто — и Тот, Кто — на него смотрит. (Мне нужны такие стихи — как напоминание, что на меня смотрят.)
Что видит этот взгляд, чего не может заметить Атеист? Полный провал коммуникации. Жена и друзья мертвы, а с собакой (бунинской? пилатовской?) не поговоришь. Он чего-то ждёт (об этом ниже): зачем-то бреется и стирает рубашку, пытается ответить на ничтожные имейлы — ему нужно ответить, но ответить он не может, даже самый его язык устарел, а далёкое «Вы» никак не переходит в самое близкое Ты. Как это похоже и одновременно не похоже на лимоновского старика «в совершенно пустом саду» и его первоисточник, бунинского «Дедушку». И у Бунина, и у Лимонова (в умолчании), и у Круглова старики изображены в саду, перед лицом подступающей вечности:
Чует: отовсюду обступила,
Смотрит на лежанку, на кровать
Ждущая, томительная Сила… («Дедушка»)
…это роение
чёрных точек возраста,
белый шум Вселенной, прилив («Атеист»).
У предшественников Атеиста главным символом их ничтожества становится еда; «нечто будто бы творожок» и размякшая груша — кажется, единственное, что их держит в мире. У Круглова этого мотива нет, его старик слишком умён и утончён, чтобы вот так просто отождествить жизнь с поглощением пищи. Его эмблема — книга. Кажется, книга здесь — не просто метонимия знания, а уподобление пути муравья по её развороту пути Моисея по дну Чермного моря — не просто фигура речи. (Этот разлом, переплётный шов — нередкий гость в самых разных стихах:
Супротив друг друга стояли, топча росу,
точно длинные строчки ещё не закрытой книги,
армии, занятые игрой…
(Иосиф Бродский «Колыбельная Трескового мыса»)
Открылся чудный разворот
земных осей, я заскользил
вдоль смерти, словно вдоль перил
в зоосаду вокруг оград…
(Алексей Парщиков
«Ягнёнок рассказывает о распре двух братьев…»)
Я помню глаз
и трещину насквозь,
как будто не доска, а книга разломилась
на том единственно возможном развороте…
(Анастасия Трифонова «Перед Казанской»)
В´ идение мира как раскрытой книги, а её шва как самого важного, осевого мгновения, с которого и начинается поэтический опыт: что это — «филологическая метафора» или память о Византии?)
Итак, на коленях Атеиста — Библия, раскрытая на 17 главе «Бытия»: переживший всех старик только в самом начале пути из своего Египта — и действительно ли «скоро встреча»? Или, может, не Библия, а молитвослов, самое начало Покаянного канона: Яко по суху пешешествовав Израиль…
Но зачем это такому человеку?
Полагаю, затем, зачем и автору «Исповеди». Я вижу здесь почти полное соответствие знаменитой сцене обращения Августина. Я прошу прощения за пространную цитату, но для нашего сюжета здесь важна каждая фраза.
После разговора с Алипием Августин в великом смятении убегает в сад:
«Не помню, как упал я под какой-то смоковницей и дал волю слезам: они потоками лились из глаз моих — угодная жертва Тебе. Не этими словами говорил я Тебе, но такова была мысль моя: „Господи, доколе? Доколе, Господи, гнев Твой? Не поминай старых грехов наших!“ Я чувствовал, что я в плену у них, и жаловался и вопил: „Опять и опять: „завтра, завтра!“.
Почему не сейчас? Почему этот час не покончит с мерзостью моей“?
Так говорил я и плакал в горьком сердечном сокрушении. И вот слышу я голос из соседнего дома, не знаю, будто мальчика или девочки, часто повторяющий нараспев: „Возьми, читай! Возьми, читай!“ [ в оригинале здесь невероятной красоты, почти ангельские слова tolle lege! tolle lege! ] . Я изменился в лице и стал напряжённо думать, не напевают ли обычно дети в какой-то игре нечто подобное? нигде не доводилось мне этого слышать.
Подавив рыдания, я встал, истолковывая эти слова, как божественное веление мне: открыть книгу и прочесть первую главу, которая мне попадётся.
Я слышал об Антонии, что его вразумили евангельские стихи, на которые он случайно наткнулся: „пойди, продай всё имущество своё, раздай бедным и получишь сокровище на Небесах и приходи, следуй за Мной“; эти слова сразу же обратили его к Тебе. Взволнованный, вернулся я на то место, где сидел Алипий; я оставил там, уходя, апостольские Послания. Я схватил их, открыл и в молчании прочёл главу, первую попавшуюся мне на глаза: „не в пирах и в пьянстве, не в спальнях и не в распутстве, не в ссорах и в зависти: облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти“. Я не захотел читать дальше, да и не нужно было: после этого текста сердце моё залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений».
(«Исповедь», книга 8, главы 28 — 29) 2 .
«…но он не читает».
Для меня самый драматичный момент кругловского стихотворения — здесь, а не в безнадёжных финальных скобках, объясняющих всё воспитанием, секулярной цивилизацией, с малых лет отнимающей у человека Бога. Именно здесь пролегает книжный разлом, шов реальности: Атеисту предоставлен тот же шанс, что и Августину, но он не чувствует этого. Вернее, чувствует, но неправильно интерпретирует: вместо отчётливого послания он слышит только «белый шум Вселенной». Возможно, он боится его интерпретировать — как истинный учёный, он опасается солипсизма (ср. у Александра Ерёменко: «Я, конечно, найду в этом хламе, летящем в глаза, / надлежащий конфликт, отвечающий заданной схеме»). Страстному богоискателю Августину достаточно было лёгкого ветерка с почти невесомыми словами и случайной цитаты, чтобы его жизнь качнулась, — но хватит ли этого тому, кто знает, «как устроены механизмы мира»?
Это трагедия одиночества как отказа от слушания, внимания — трагедия подмены, когда пустые письма и бессмысленное бритьё по утрам куда важнее, чем зов вечности. Философ Франсуа Федье в трактате «Голос друга» определяет слушание как активный процесс — как «готовность вслушаться» в собственное божественное, которое открывается только в Другом; мы истинно существуем только «в ответ тому, что велит нам быть» 3 . В этом смысле отгородившийся от Бога «честной последовательностью своего мышления» Атеист, как отбившийся от компании велогонщик, совпадает с самим собой — он будто вморожен в себя, и растопить эту глыбу не может даже июльский зной. Сможет ли «бездна пылания»?
Здесь стихотворение подходит к своему логическому концу, если читать его так, как я читал до этого — доверяя только самым близким ассоциациям. Но всё можно перевернуть.
Как было сказано, Атеист ждёт — но, вопреки очевидному, ждёт он не смерти. Он, свернувший на неизвестную дорогу, ждёт отстающих, то есть умерших. Но ведь «обычно» мёртвые ждут живых!
Вообще в фигуре кругловского Атеиста есть что-то двусмысленное, не позволяющее читать это стихотворение как простую, пускай и незлую, сатиру. Начнём с того, что действие происходит в июльском саду, саду в его акме, а не на привычном для таких случаев фоне осенне-зимнего запустения. Вместо «белых мух» уничтожающей старости — «чёрные точки возраста, белый шум Вселенной», пчёлы, с их богатой символикой плодородия, в том числе и библейской: уж не потому ли появляются пчёлы, что Ханаан — это земля, «текущая молоком и мёдом»? С мёдом Соломон сравнивает и мудрость (Притч. 24:13–14) — а почтенному учёному в ней не откажешь. То же и с муравьём, который играет в стихотворении роль образа-заместителя самогó Атеиста: «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым» (Притч. 6:6). Ещё эта белая рубаха…
Я не настаиваю, что Атеист в этом стихотворении — это Христос, и не собираюсь превращать своё рассуждение в не самую умную аллегорезу (тогда бы пришлось иметь дело с женой и, самое необъяснимое, с бритьём; а письма — это молитвы?), хотя идея о том, что кому-кому, как не Богу, точно знать, «как устроены механизмы мира», мне кажется остроумной. В этом смысле Бог — действительно Атеист, ведь Ему не нужно верить в Себя.
N.B. В средневековых университетах было распространено упражнение — доказать при помощи схоластики всё, что угодно, даже явную бессмыслицу. Говорят, так зарождался дух науки. Но в целом это не выдерживает проверки хотя бы здравым смыслом. Однако в Атеисте всё же вполне различим отблеск теологии Богоотсутствия, подробно разработанной в XX веке и весьма характерной для Симоны Вейль, автора, насколько мне известно, очень важного для Круглова. В статье о богословии Симоны Вейль Олег Панкратьев так резюмирует эту тенденцию: «Уже не атеисты пытаются понять христианство лучше самих христиан, а христиане начинают понимать атеизм глубже самих атеистов» 4 . Вот и Атеист Круглова — не обязательно закоренелый позитивист и сциентист, иначе зачем ему держать на коленях молитвослов? Возможно, он его не читает, потому что знает наизусть (или, как Августин, уже не читает). Ползущий по книге муравей может свидетельствовать о длящемся и упорном духовном труде, ежедневное приведение себя в порядок — об ожидании Праздника. Атеист не тоскует по умершим, потому что надеется на встречу; может, его ожидание ——это ожидание воскресения мёртвых из Символа веры. Ну а «Вы»?
Так это же «не из высокомерия или сарказма». И в этом знойном саду он холоден, да — холоден, но не тёпл.
Однажды меня огорошил священник, сказавший после долгого разговора, что он тоже «может быть, Бога не чувствует». «Ничего себе, — подумал я, — даже они!». Я часто вспоминаю этот разговор с улыбкой. «Тот, Кто» — это уже очень много. Тем ранним июльским утром стихи отца Сергия обрели в моём уме свой образ — слабый, но обещающий и неумолимый свет.
1 Круглов С. Ангел недостоинства. «Полутона»: https://polutona.ru/?show=0417010658.
2 Блаженный Августин. Исповедь. СПб.: Наука, 2013. С. 121-122.
3 Федье Франсуа. Голос друга. Изд. 2-е, испр. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. С. 42.
4 Панкратьев О. Симона Вейль и опыт Богоотсутствия // Вейль Симона. Тетради 1933–1942. Т.1. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. С. 31.
Опубликовано в Prosōdia №14, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!