* * *
А маленькая девочка наивна,
Не задаёт вопросов, верит маме.
Она сидит за чёрным пианино,
И до паркета не достать ногами.
И косами трясёт, а в них — бантами.
В саду же осыпается малина,
Подобна гамме.
И дальше так же — шариками ртути,
Из ноты в ноту, от секунд к минуте
И к пальчикам, доросшим до октавы.
Пусть нет бантов, но есть кольцо на правой,
В саду малина опадает в травы.
И мамы нет.
И музыки, по сути.
Лишь иногда в сумятице вечерней
Ей удаётся улучить минуту:
Она в саду садится на качели —
В окне напротив жалобно и глупо
Ей улыбнётся инструмент плачевный,
А маленькая девочка всё лупит
Этюды К Черни.
ПАМЯТИ АНДРЕЯ НОВИКОВА
Звуки бывают плотные и тугие.
Так под водой слышны шевеленья рыб,
Длинной травы, или — чуешь? – как те, другие,
(губы же синие!) всё не прервут игры:
Плюхает мячик в воду и всплеск глухой.
Сколько же нас, оглохших в густой воде.
Рыба рукой потрогала и уходит.
— Где ты теперь?
— Не знаю. Уже нигде.
В этом нигде у рыб этих злые руки,
След заметают — плыви, догони меня.
Плотные и тугие уходят звуки.
Мячик нырнул. Задёрнулась полынья.
* * *
Лучшие стихи на этом свете
Умерли во мне давным-давно.
На бумаге маленькие дети
Буквами играют в домино.
Всем, сумевшим смыслы перепрятать
Между запятых и между строк, —
Сладкая и конечная расплата,
Горький нескончаемый урок
Вплоть до восклицательного знака
По межстрочным гибельным местам.
Что тебе сказать за Пастернака,
Если «кофе, кошка, Мандельштам»?
ЗАГОВОРКИ
Собака лает, ветра нет.
Планеты вновь не при параде.
Я знаю, где фазан, но радуг
Полно в бензиновом пятне.
А доктор выпуклостью вен
Вполне доволен, он холерик,
Он верит в истинность истерик,
Стуча по чашечкам колен.
Он был бы рад свой гемодез
Сменить из жалости на морфий,
Но боль душевная — аморфна,
И Гиппократ грозит с небес.
И две звезды на потолке.
И спальная моя планета.
И судьбоносные тенета
В непокалеченной руке.
НАПОСЛЕДОК
И ничего не исправишь, но зато напоследок
столько можно сказать.
Виктор Куллэ
как движется тяжелая река, стекает полотно гардины,
так, преодолевая перекат, исполнена гордыни
предсмертная тоска,
так новый день при мастерстве мазка
сойдёт за новую картину.
так движется тяжёлая река — в висках,
в зелёном горлышке — вискарь,
отныне
иным тоске и не потрафить.
молчимолчи и смерть не накликай,
насколько долог будет пересказ
одной из миллиардов биографий,
когда с неумолимостью песка
уходит в воду трафик…
молчумолчу. живу ещё пока.
ХОРОШИЕ НОВОСТИ
И как-то так спокойно, без затей,
Не принимая во вниманье осень,
Я буду ждать хороших новостей:
Что старый друг траву курить забросил,
Что тот, кого любила, полюбил
Кого-нибудь, а, стало быть, способен,
Никто уже не слушает сивилл,
И в мире больше нет междоусобиц.
Что отменили деньги и часы,
Исчезли все бездомные собаки,
И вдоль любой запретной полосы
Стоят всеразрешающие знаки.
Что воздух консистенции «желе»
Утихомирил всякое движенье,
И даже если дышишь — не жилец,
Ведь зеркала не ловят отраженья.
Что горя нет, поскольку нет ума,
Кто смотрит внутрь — не лезет вон из кожи.
Нас всех накроет саваном зима.
Ещё не ядерная, но уже похоже.
БЕГИ, ЛОЛА
Беги, Лола, беги!
Не разбирая ни зги,
ни дороги,
ни слов, ни поступков, уроки
не извлекая,
упрёков
не избегая, беги.
И друзья, и враги —
только вешки
на обочинах. Хоть себе-то не лги.
Ты кому-нибудь веришь?
Беги.
Мимо бигов и бенов и прочих уродов,
всё от тех же уроков и прочих уронов,
подключая инстинкт, отключая мозги,
отвергая долги. Беги.
От бессонных ночей и искусанных пальцев,
философии лузера — быстрее и дальше,
сломя голову, руки и но-ги.
Бе-ги.
Всё равно этот мир будет сдавлен и смолот…
Далеко ль убежала ты,
Лола?
* * *
Вот так и заворачиваем: кто за угол, а кто — ласты.
Пространство уже не вмещается в третий глаз,
и потому не думаешь, что за углом — опасно,
и движенье не спасет от заворачивания ласт.
И за каждым углом, прямым, как вопрос «Будешь третьим?»,
понимаешь, что будешь, поскольку ты снаружи угла,
а внутри, во главе, в голове паутина метит
незамеченное. Но и этого твой третий глаз
не вмещает, ибо каждый угол имеет стены,
даже тот, где смыкаются параллель и меридиан.
Даже если кто-то тебе рассказал о других вселенных,
за углом завернёшь на троих: ты в ластах, Господь, стакан.
* * *
Когда умираешь зимой, очень жалко близких —
Они горюют и мёрзнут, мёрзнут и плачут.
А тело твоё лежит, а ты летишь низко-низко,
Посмертная снежная маска, родных всё жальче.
Ну что бы не в августе? Это ж не смерть — подарок!
Не стол поминальный, а ярмарка урожая!
Баян не порвут, так хотя бы струну у гитары —
Так ты и не тёща, не ты огород сажала.
Ты, может, мужик. Теперь-то не всё равно ли,
Кого поминают — «такого-то» или «такую»?
Ты всё ещё бродишь и ищешь, не чувствуя боли,
Живого, который зимой о тебе затоскует.
* * *
Все, кто отгородился, — живут в Берлине.
Все, кто со мной, — в Сибири, даже если на Чёрном море.
Мы погружаемся друг в друга до фатерлинии
И упражняемся — по матери — в словоборье.
Нас, по большому счёту, немного, мы — дети Галактики:
Кто-то сумел полюбить японские суши,
Кто-то постиг иные духовные практики,
Кто-то поёт и пьёт — и ему не скучно.
Милые братья мои и сёстры нежные,
Бережно-бережно упакуем друг друга — курьер на кассе,
Скоро весна, сады камней станут черешневыми.
Ждёт адресат, готовит под новые марки небесный кляссер.
Опубликовано в Паровозъ №7, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!