К истории выхода журнала “У” №6
Тёмен жребий русского поэта…
…Время как таковое никогда не имело для меня никакого значения, поэтому в датах я всегда путаюсь, — в Литературном институте, к примеру, главным моим днём был вторник, день творческого семинара, который надо было посетить обязательно; все остальные дни я проводил по своему разумению: слушал интересные и нужные лекции (Михаила Павловича Ерёмина, Владимира Павловича Смирнова, Евгения Николаевича Лебедева, Людмилы Анатольевны Качаевой, Станислава Бемовича Джимбинова, Ивана Ивановича Карабутенко, Азы Алибековны Тахо-Годи и некоторые другие, по выбору, слушая то, что дальше пригодится), читал книги, что-то кропал, пьянствовал и т. д. Но учился на «отлично» и «хорошо». Однажды проректор по учебной части Евгений Юрьевич Сидоров — теперь он опять мой непосредственный начальник в Союзе писателей Москвы — вызвал меня для очередной взъёбки, простите, взбучки («Ну что, Толя, будем учиться или водку пить?» — «Учиться…» — понуро отвечал я), затребовал сессионные ведомости и долго с недоумением разглядывал мои оценки, после чего помягчел, и мы стали разговаривать о мирных вещах, расстались почти друзьями. И ещё: набоковскую свою стипендию (28 рублей 50 копеек) я получал все пять лет учёбы. Одним словом, в самом конце ноября или в начале декабря (точно не помню) 2008 года я попал в алкогольную и наркологическую клинику в Иваново. Возвращаясь из деревни (а бывать там я стал всё реже и реже), навестил всех своих друзей, хорошо угостился и был настолько пьян, что не помню в подробностях этого происшествия. Помню только, что повстречался с Ларисой Александровой у её дома. (Лариса — вдова покойного моего друга Коли Александрова, покончившего жизнь самоубийством; меня, к несчастью, не было рядом с ним в тот роковой для его души день.)
Она-то и вызвала «скорую помощь», увидев бедственное моё положение.
В клинике меня определили в платную палату, отличавшуюся от других только тем, что в ней было всего лишь два пациента да работал телевизор, который мы с собратом без конца от безделья смотрели, пропуская через мозг массу ненужной информации… Лечения не помню вообще. Но помню, что рядом с туалетом, где мы курили, была смотровая палата для белогорячечников. Они лежали, привязанные за руки и ноги к кроватям, голые, прикрытые только простынями, с огромными капельницами над ними; взгляд их был ужасен — безумный, глядящий на тебя, словно бы на привидение. Жуткое воспоминание! Через четыре дня за мной приехала бедная Эвелина, оплатила содержание. Обедали у Ларисы, ели грибной суп. Она и в Москву дала нам грибов, их я готовил позже. Как мы ехали в Москву, опять-таки не помню…
В конце декабря я подсел на «Охоту» — пиво с водкой. Встав в четыре утра, покупал банку-другую «Охоты» и шёл в парк, где и выпивал их. Потом работал над макетами или готовил журнал. Часов в шесть-семь вечера принимал ванну, заранее купив шесть или семь банок пива, выпивал их и в девять-десять укладывался спать, закусывая феназепамом. Я ещё удивлялся тому, что так легко вырубаюсь, но ведь в каждой банке 100 граммов водки (прочитал позднее), таким образом, я выпивал 600–700 граммов «ерша». Перед Новым годом решил выйти из запоя, уменьшая дозу, — четыре банки, три банки и т. д. На мою беду, безбашенная орда спалила старую дачу в Салтыковке и вдруг поселилась у меня в квартире. Причудливая моя судьба! — как они появились, почему я не воспротивился их заселению, опять-таки не помню… Но и не выгонишь ведь на мороз погорельцев. С ними был и малолетний дворовый пёс, который тотчас же стал производить разруху в квартире, стал грызть обои, выламывал паркет, гадил, — выгуливать пса ордынцы не считали нужным.
Под самый Новый год орда эта долго вызывала мне «скорую», и ей это удалось, наконец. Как везли, опять не помню. Поместили меня в смотровую палату. Четыре дня лечение было действенным: ставили капельницу, делали уколы, давали нужные таблетки. Особенно понравился горячий укол. Ставят его в палец, жаркая волна идёт от макушки к ступням… Через несколько дней поселили меня в пятой палате, где было четыре кровати. Запомнился сосед Николай, который постоянно цитировал классиков, да так ловко, что только зная, какая цитата кому принадлежит, можно было их вычленить. Очень хороший язык. А живёт он в жутких условиях: в шестнадцатиметровой комнате, где с ним ютятся жена, дочь с мужем и ребёнком. В этих клиниках я опять вдруг увидел, что большинство людей относится ко мне с неприкрытой симпатией, как и всегда в жизни.
(Когда я сказал кому-то, что выписываюсь, тот заметил с грустью, как оно плохо, — только встретится хороший человек, так и выписывается…) Некоторые смотрели с вопросом, что, мол, за птица, открыто ненавидящих не было. Сократов там, конечно, не встретишь, но каждый человек был по-своему интересен, с каждым можно было поговорить, послушать, откровенных деградантов не было. В клинике этой мне постоянно приходилось кому-нибудь помогать: поднимать упавших, тащить их до палаты, помогать раскрыть пачку сигарет, закурить, с ложки кормить совсем уж плохих и прочее; только что попки не вытирал… Каждый приёмный день навещала меня с гостинцами Т., которую иногда считали моей дочерью (даже глаз на неё положил один из моих соседей, но был в нём большой недостаток, — очень уж много ел); изредка приезжала Эвелина, которая однажды устроила громогласный скандал, выбила стальную дверь, выбегая. Её посещений я не любил. На исходе второй недели я потребовал выписки, лечащий врач согласился. Но выписка в этот день была вечером, возвращаться на Лобачевского я не хотел, чтобы не видеть оккупационную орду, поэтому задержался. А назавтра появился главврач-еврей, который очень и очень противился моему уходу («Вы считаете, что четырнадцать дней — это срок для лечения алкоголизма?»). То есть надо лежать 21 или 41 день. Тогда я спросил, даёт ли он мне гарантию, что после этих дней я пить не буду? Главврач промолчал. Я пытался ему объяснить, что я не алкоголик, а пьющий иногда очень долго человек. Сошлись на том, что он должен говорить с моей женой. Жену разыграла Т. Выписали после разговора: её предупредили о роковых последствиях такого шага. В палате мне объяснили, что держат потому, что я человек предсказуемый, опасаться нечего, а вот придёт новый человек на моё место, то неизвестно, что от него ждать. День был солнечный, морозный. Подъехав к дому, долго говорили с Т., возвращаться по-прежнему не хотелось…
С этого дня и начался дурдом. Много позже я понял, что всё было подстроено нарочно, специально: им требовалось выжить меня из дома, свести с ума, довести до смерти. Зная, что я встаю в четыре утра и сажусь за работу, они орали, стучали, дрались всю ночь, не давая мне спать и укладываясь только к моему подъёму, сами же вставали в четыре часа дня. Не было возможности не только писать своё, но и работать над издательскими заказами. Они не гуляли; опять только теперь я сознаю, что делали это намеренно, опасаясь, что я не впущу их, когда вернутся. Кормилась орда исключительно китайской лапшой. Мусор они выносили раз в неделю. Тараканов там теперь, наверное, тьма-тьмущая. Дурдом этот продолжался полтора месяца. Однажды я вынужден был поднимать дверь в комнате, в которой жил когда-то. Дверь была очень тяжёлая, чуть ли не дубовая (когда-то хрущобы были и такими), как только они её выломали, не понимаю; отойдя от двери, я вдруг почувствовал головокружение и упал без сознания. Отсюда и началась моя болезнь. Всё же я вытерпел полтора месяца жизни с главарём орды; другим, кровным, родственникам хватало и месяца. После этого её выгоняли, иногда пинками… Обмороки эти со мной стали повторяться. Как-то в один из дней я не выдержал и вызвал милицию. Участковый был в отпуске, приехали другие менты. Все они, выкатив глаза, смотрели на этот бомжатник. Я же жаловался на то, что дети в забросе, — одна не ходит в детский сад, другой в школу, сутками пялятся в телевизор (и ведь никому из родственников не было до этого никакого дела). Орду поставили на учёт — как неблагополучную. Младшую дочь можно было бы ещё спасти, старший уже бросался на меня с ножом, — на первый раз хватило грозного взгляда. Склока была ужасная; в этот же поздний вечер я вывез компьютер и всё остальное для него на новую дачу, вывез и иконы. Света там не было, его провели чуть позже; работа встала окончательно. Что стало с моей уютной берложкой, что сталось с моей бесценной трёхтысячетомной библиотекой, которую я собирал тридцать лет, — Бог весть!.. Меня к ней не пускают…
Утешаюсь тем, что в революцию люди теряли и большее.
Что поделать, дружище, — калечит нас время,
под ногами под нашими встав на дыбы.
…Думал, жить-поживать среди книг, как в Эдеме,
да коснулось кочевье нелепой судьбы.
…В конце 2009 года я самостоятельно, хотя и с помощью врачей, обнаружил свою болезнь — ишемию сосудов головного мозга: с левой стороны шейного отдела позвоночника кровоток составляет 45 процентов от положенных 100. Одна только любимая Валентина почувствовала мою боАПЧ лезнь и постоянно звонила, писала, просила исследовать мои сосуды, подозревая микроинсульт. Микроинсульта не оказалось, не было и сумасшествия, но обнаружилась ишемия. А их первоначальные симптомы совпадают: уже в феврале 2009 года начались затруднения в речи, начался как бы бред, терялась мысль и т. д. И вот однажды я купил бутылку коньяка, закусок и вызвал к себе Т., приехала она в третьем часу ночи. По всей видимости, у меня был пик вдохновения, и я стал надиктовывать Т. пятое Евангелие, что её очень испугало. Наутро она созвонилась с Эвелиной, и они повезли меня в наркодиспансер, чтобы снять кодировку (я был закодирован от пьянства). Кодировку задним числом сняли, но предложили пройти комиссию, — Т. и Э. предположили, что я сошёл с ума. В это время я был обуян идеей всеобщего выхода из Союзов писателей, так как фактически они не помогают жить писателям, а только собирают взносы. На комиссии я это и сказал, подчеркнув, что мы становимся опасными для руководства Союзов, да и вообще за нами приглядывает ФСБ. Здесь я только повторил слова Алёны Плетневой, что, мол, Ан. Богатых и Э. Ракитская слишком крупные фигуры, чтобы за ними не присматривать (у неё муж был чекистом).
Сказал я и про нашу возможную гибель. Всего этого было достаточно, чтобы врачи порекомендовали срочно госпитализировать меня в Кащенко.
(Евгений Юрьевич и тут щёлкнул меня по носу, распорядившись выписать двадцать тысяч рублей матпомощи. Было это уже после второй психушки.
А чуть раньше и Литфонд стараниями Светы Василенко расщедрился на десять тысяч. Я благодарен вам всем.)
…В Кащенко (Алексеевской) жизнь моя началась с того, что они простудили меня. Потребовали принять душ, а потом по морозу в дырявой машине повезли в отделение; в конце февраля обнаружили воспаление в легких, держали ещё полмесяца. В Кащенко, как и в других местах моей жизни, окружающие меня любили, а вот медперсонал относился с подозрением. Как же так, мы его кормим всякими психотропными лекарствами, вроде бы и поглядеть не на что, а не ломается. Добавили галоперидолу, а он всё требует отдельную палату, бутылку коньяка каждый день и полноценную женщину. Даже обыскивали меня после посещений моих многочисленных жён, не привозят ли они антидоты, — что-что, а унижать там умеют! Ещё и размалывали таблетки, чтобы я не мог выплюнуть ту или иную… Пока не дошли до серы, решил я притвориться смирившимся, — и правильно. (Мало того, я и Э. помогал, вычитал несколько макетов, после перечитал и увидел, что вычитал очень хорошо. То же самое было потом и на даче.) Всё же перекормили организм этой дрянью, чуть было и вправду не свели с ума: в Салтыковку меня привезли в состоянии овоща, привезли умирать. Никто, кроме Валентины, не верил в моё выздоровление, все махнули на меня рукой. Т. приезжала раз в месяц на час-другой, отговариваясь большой занятостью и работой над диссертацией, видимо, как-то решила восстановить отношения с мужем. Валя на последние деньги приезжала чуть ли не каждую неделю, поддерживала меня, кормила вкусной едой, клала деньги на телефон. Она же и нашла в Интернете сведения о том, что билет до Иркутска стоит всего лишь четыре с половиной тысячи рублей, настояла на моём отъезде. Да я и сам напоследок решил взглянуть на родные места, а уж если умереть, то и умереть там: то-то бы жён моих съехалось на похороны на удивление всем! В Шереметьево отвезла меня Т. Простились; она же и встречала меня.
В Сибири умылся живой байкальской водой, прикоснулся к корням, там-то и началось моё не выздоровление (сумасшедшим я не был), а приход в себя после лошадиных доз лекарств. Так что в Иркутск я улетал полумёртвым, а возвращался уже полуживым. Но дрянь мекаментозная долго ещё во мне бродила…
Теперь о журнале. В Салтыковке у нас был плохой, спутниковый Интернет: переписываться можно, а послать что-то тяжёлое, фото и т. п., нельзя было. Я вдруг ощутил такую ненависть к журналу, что решил выпустить его без фотографий. (Как я уже сказал, фото Саше Блюмину для обработки послать нельзя было.) К тому же почему-то вдруг оказалось после, что я вставил в журнал не читанные мной файлы, хотя и вычитывал их в деревне (но компоновал материалы уже в дурдоме на Лобачевского, всё перепутал, — вот до чего они меня довели). Т. дала тридцать тысяч, вскоре журнал напечатали, — двести экземпляров на неподходящей бумаге. Получился он поистине похабным: бельма вместо фото, ужасающие ошибки… Но делать было нечего, журнал мне, повторяю, опротивел; может быть, потому, что там было слишком много моих материалов. А после Сибири Т. сказала, что взяла журнал в свои милые крепкие ручки, заново вычитала некоторые материалы, послала фотографии Саше, — надо издавать новый, тем более что появились новые авторы. Пришлось мне опять заниматься им, заново вычитывать всё, вносить правку, верстать-подвёрстывать. Ещё за пятьдесят тысяч Т., честно заработанных денег, напечатали уже пятьсот экземпляров. Хорош он, конечно, — благодарю тебя, Т. …Мои же деньги, отложенные на типографию для журнала и на издание двух других книг, стараниями орды исчезли. Наивный, я ведь даже не перепрятал эти деньги в другие места, — случись со мной что, найти их было очень легко.
Тем временем родители Э. продали свою двухкомнатную квартиру на «Юго-Западной» и купили себе однокомнатную квартиру в Очаково и комнату в Ясенево. Я-то думал, что мне, но в неё переехала Э., а меня как бы пустили жить из милости. Э. так и сказала, что мне здесь не принадлежит ничего, пусть, мол, уматываю туда, откуда приехал. Куда? — в городок Ярцево под Смоленском, откуда я приехал поступать в Литинститут, в Вологду, откуда я бежал от милиции и квартирной хозяйки, в милый, уютный Иркутск, в пустынный монгольский Сайн-Шанд, где я два года был смертником, н и к о г д а не стирал чужих портянок и не мыл чужих ложек, и где похоронил свою юность? — непонятно… («Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной. Я был за Россию ответчик…») Так и есть, только разведчиком я был дивизионным. Ну да ладно, владейте, но хотя бы библиотеку верните, мне без неё как без рук.
О чём ты сейчас, о чём — в своём помутненье тихом,
хлебнувший тщеты земной, всё промотавший в дым?
Гонят тебя — уходи, не поминая лихом.
Нагим ты сюда пришёл. И уходи — нагим.
Родители долго искали, пропустили множество хороших вариантов, выбрали, наконец, доплатив ещё какие-то деньги, с гордостью говорили о её достоинствах: мало соседей, только два азербайджанца, которые весь день на рынке, молодая пара без детей, оба работают, большая прихожая, близкое метро и т. д. Правдой здесь оказалось только то, что метро и впрямь очень близко. После оказалось, что выбрали они общежитие. Но и за эту крышу над головой, где я пишу эти строки, низкий вам поклон и долгих лет жизни! А ты прости меня, Эвелина, за семейный разлад. Да, пил я иногда запоями, но зато и не ел при этом ни кусочка, да, блядовит был чрезмерно, как матёрый самец, охватывая всё новые территории, — пятеро детишек у меня от разных женщин, и только один совместный, но ведь не убил же, а жизнь дал. И все — самой высокой пробы.
Помни, что двадцать лет мы вместе боролись за жизнь, и на меня всегда можно было положиться. Вспомни, что кроме основной работы я взял на себя и все хлопоты по дому: подметал, мыл, стирал, гладил, готовил, Митю гулять водил и купал ежедневно, проверял у детей домашние задания, бегал по магазинам в поисках сладкого куска для вас… И это на протяжении почти двадцати лет. Инна в меня — а не в биологического отца.
Я сознательно притушил на время свой талант, только благодаря мне дети были вовремя накормлены, и умыты, и одеты. В школу Митя благодаря мне пошёл пятилетним и легко её закончил. Слава богу, что и Митенька таким же вырос, беспорядка в доме он не потерпит: постель должна быть убрана и застелена, посуда вымыта, все вещи должны лежать на своих местах. Всё это — наследственность. Вспомни, как приходили к нам гости, удивляясь вкусной еде и чистоте в доме, — все они расхваливали тебя, а ты только хитро улыбалась. Ты отплатила мне чёрной монетой, распуская гнусные слухи обо мне, от моего имени ты писала хамские, матерные письма моим заказчикам, простодушный, я и пароль-то не поменял, — спасибо, когда-то любимая. Бог тебе судья… А я и теперь тебе помогу, как другим помогаю, — в беде ли, в безденежье ли.
…Азербайджанцев было трое, а иногда и четверо. Но к ним я претензий не имею; только когда начинают перекрикиваться на своём языке из комнаты в кухню, как в горах, приходится делать им замечание. Один из них, Эльминь, с высшим юридическим образованием, человек спокойный, доброжелательный, рассудительный. Отец с сыном, Камал и Зия, и вправду пашут, как пчёлки, в Лужниках. Заур, перезимовав, уехал в Мурманск, там у него открывается своё дело. (Но до чего же они все волосатые, прости, Господи!) Сосед же работал охранником, сутки через трое.
Трое суток они с женой проводили на кухне за выпивкой, очень громко включали магнитолу, вообще вели себя не так, как надо бы вести себя в коммуналке. Частенько к нему захаживали и окрестные алкаши. Вова вообразил себя полновластным хозяином всей квартиры, нас он, правда, опасался, а азербайджанцев называл чурками, входил в их комнату, ногой отворяя дверь, боксировал с тенью, стуча в примыкающую к нашей комнате стену… Как я позже определил и сказал ему после, нормой его является двести пятьдесят граммов водки; всё что выше, превращает его в животное. Дальше он начинал хвататься за нож, вытаскивал ружьё, чтобы перестрелять азербайджанцев, орал, метал в дверь ножи, стучал по нашей общей теперь стиральной машине. (Слово «интеллигент» у пьяного у него звучит как «урод». Хотя, если припрёт, я многое могу.) Мне постоянно приходилось утихомиривать его. По натуре он не злой сердцем, хотя и кабан по виду: при отпоре всегда тушуется. Однажды, пьяный, он вызвал меня на дуэль (прекрасное слово!). Что ж, говорю я, право первого выстрела за мной, становись к окну: на таком расстоянии я в тебя и с закрытыми глазами попаду. Тотчас стушевался, стал клясться в дружбе.
(Позже мы и вправду подружились, он помладше меня — и хороший мужик, только пить бы надо поменьше, да и казачья кровушка в нём есть, пожиже, чем у меня, но всё-таки; мы оба монгольцы, правда, служил он в Чойбалсане, почти у нашей границы, служил в мирное время, не так, как я; да и вообще нас любят и уважают, постоянно предлагают разделить то обед, то ужин; в квартире мало-помалу становится спокойней и чище. Володя похоронил жену, теперь он живёт вдвоём с другом Андреем. Если бы не постоянные крики Эвелины…) Как-то я решил уменьшить его дозу, стал выпивать с ним, забыв, что при психотропных таблетках этого делать нельзя. И сам творил нечто безобразное (это — единственная правда, которую рассказывает о нашей долгой жизни Э., всё остальное гнусная ложь). Принятый алкоголь действовал в сочетании с лекарствами несколько суток, последствия были ужасными. То есть и вправду проявилось во мне нечто безумное. Однажды я поехал к Саше Яковлеву за деньгами и долго бродил по Новокузнецкой, пытаясь сообразить, как мне пройти к нему в «Литературку». Потом только понял, что перепутал, что мне надо на «Чистые пруды», а уж от неё на Хохловский, по бульварам. Сотрудники уже разошлись. В тот же вечер пытался подъехать к родителям Э., опять блуждал по метро. К ним не попал, слава Богу. В Ясенево ехать мне совсем не хотелось, решил съездить в гости к Блюминым, но и это не удалось. Перед этим на «Юго-Западной» купил бутылочку питья, отбивающего запах алкоголя, она-то и была последней каплей. Потом решил ехать в гости к Андрею Пустогарову, а если не успею, то сойти на «Кунцевской», переночевать у Неды, бывшей жены Яковлева: бросит какую-нибудь дерюжку на пол, и то хорошо! И этой же ночью бродил по центру Москвы, по Красной площади, вокруг Лубянки, по Театральной, по Варварке, по Солянке… (Трижды предлагали испытать удовольствие. Один раз на переходе метро чечены обошли меня стороной.) Вот тогда-то Валентина и сказала мне ехать домой (когда я очутился на «Бауманской», а метро уже закрылось). Здесь забрёл в какое-то ночное кафе к узбекам, ел лаваш с мясом, пил горячий чай. Познакомился с охранником из Гусь-Хрустального, он и посадил меня после в машину к бомбиле. Перед этим подарил узбеку блок «Винстона», который я купил для поездки в деревню. Бомбила (опять же азербайджанец) высадил меня на перекрёстке у дома, а так как я задумывался надолго, то и подъезд свой и даже дом я прошёл мимо. Очутился в совсем уж незнакомой местности, дальше мной руководила по телефону Валентина. Вышел, слава Богу. Вова опять пил, опять хватался за нож и ружьё. Уже зная всё про него, я просто взял два столовых ножа в руки и утихомирил его. Это, к сожалению, видела Э. Вова ушёл спать, а я стал убирать квартиру. Э. в это время вызвала «скорую» психиатрическую. А ЗАЧЕМ??? Позвонил Т., попросил помощи. Она не приехала, муж передал, что не приедет. Когда я принимал душ, чтобы лечь спать, приехали трое амбалов, стали стучать ко мне. Выйдя, увидел их в комнате. Предложили ехать с ними, я потребовал одежду, сказали ехать в чём есть. Э. помалкивала. Они набросились на меня, стали вязать руки, стали передавливать горло (надолго исчез мой природный, знаменитый голос). Потом я приказал Э. одевать меня, застегнуть ботинки и т. д. Приказал вытащить историю моей подлинной болезни. Набросив внакидку пальто, амбалы повезли меня вниз, к машине. В машине меня развязали, я оделся по-настоящему. Опять привезли в Кащенко, в то же самое четвертое отделение, к тому же самому доктору Харитошкину. Я пригрозил ему, что подам на него в суд за служебную халатность, предъявил документы, из которых было ясно, что у меня ишемия. Подействовало, на этот раз меня не кормили уже килограммами лекарств. После этой второй психушки (и опять в феврале!) я быстро пришёл в себя. Надо покаяться, дорогие мои, что все ваши передачи, которыми вы меня так щедро снабжали и которых с лихвой хватило бы до следующего посещения, выпивали и съедали мои несчастные собратья: и в алкогольной, и в психиатрической клиниках. В алкогольной клинике мы, как в молодости, баловались чефиром, там постоянно просили то чай, то сахар. В психиатрической клинике, стоило мне разложить передачу, тотчас вокруг стола собиралась целая толпа страждущих и не то чтобы смотрела в рот, а просто клянчила: дай колбасы, дай ветАПЧ чины, дай сала, дай то, дай другое… «И всё, что мне приносится, всё пси- 329 хи эти жрут…» Отказать не было сил, — многих вообще не навещал никто. В итоге и я оставался полуголодным. Щедрая душа! (Таким же, рассказывают, был и мой прадед Алексей Михайлович Богатых. О нём я расскажу как-нибудь позже.) Только сигаретами я угощал лишь самых близких, с кем делил палату.
Самые паскудные воспоминания: необходимость оправляться на виду у всех, общая душевая, когда двое моются, и здесь же бреет лица санитарка; ранний подъём, после которого палаты закрываются на замок, и ты до обеда маешься в коридоре; хамское отношение медперсонала, за некоторыми исключениями, конечно. (А ещё предлагали выступить со стихами перед местной публикой, я отказался; но выцыганили-таки у меня какие-то стихи для газеты, «Правда дурдома», наверное; всё недосуг собраться за гонораром.) И невозможность попасть в свою квартиру, к любимым своим книгам, а их более трёх тысяч, — идолище это трёхголовое не пускает меня. И всё же: было ли у меня сумасшествие? Нет, нет и нет!
Только когда я принимал галоперидол и пил водку, появлялись признаки болезни. Лекарства вели в одну сторону, водка в другую, наступал разлад. Могла бы помочь Валентина, но в Питере Валентина…
Паша Басинский с барского плеча отстегнул пятьсот долларов… Да что ему теперь, он ведь огромную премию получил за «Большую книгу» о Толстом. Я на эти деньги дров берёзовых купил в деревне, какое-то время жил и писал, не думая ни о чём. И ещё предлагал, я пока отказался, барахтаюсь потихоньку.
Что же мне остаётся? Остаётся деревенька, остаётся милый Иркутск, середина земли, где меня помнят и любят, остаётся любезная моему сердцу родина (лесистые горы, гольцы, близкая река Баргузин, тайга, озёра, озёра, озёра… красота неописуемая). Остаётся, наконец, Питер. Слава Богу! Есть ещё куда отступать перед превосходящими силами противника.
А из женщин остаётся одна лишь Валентина. Её бескорыстная помощь всегда и везде, её забота, её готовность помочь во всём, её любовь… Единственная моя любовь, пожизненная, навечная. За тридцать лет стали мы одним телом. «К тридцати годам перебесясь…» Мне понадобилось больше пятидесяти.
Стихи я, правда, пишу всё реже, — года к суровой прозе клонят. «Инда ещё побредём…»
Опубликовано в Лёд и пламень №2, 2014
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!