Повесть. Перевод с башкирского Гульназиры Багумановой.
Горсть земли на могилу моего агая,
художника Рашита Зайнетдинова
Когда же всё началось? Точную дату, увы, и не установишь. Рашит рисовал с тех самых пор, как себя помнит. Дело, видимо, в генах. Отец его был мастером на все руки: изготавливал хомуты и седла, телеги и сани, гнул охотничьи лыжи, дуги, колёса. Дом отец построил из звенящих сосновых бревен, добротными были и сараи, и амбары, из чего следовало, что он чувствовал, видел и понимал красоту, а поэтому и в повседневной жизни стремился к ней. Рашит прекрасно помнит, как он целыми днями глаз не отрывал от окна. Ранней весной, поздней осенью, в трескучие морозные дни… Окна для него служили своеобразным наблюдательным пунктом: вот с конца деревни тянется лентой санная дорога, а дальше видны горные цепи, озимые поля, покосы, домишки с соломенными и лубяными крышами, а на другом берегу реки – высокие, мощные тополя. К слову сказать, в годы войны эти тополя представлялись Рашиту батырами, защитившими деревню от немцев.
Всё вокруг казалось его собственным миром: удивляло, приводило в восторг и переносилось на картины. Сначала это были только пейзажи, а чуть позже появились зарисовки животных и людей. Сегодня Рашит уверен, что он «заразился» художеством в тот самый момент, когда предавался фантазиям, наблюдая из окна за стремительно меняющимся миром. Разумеется, и другие события могли оказать на него влияние, а может, хм, кто знает, – ангел осенил крылом.
Отца забрали на войну, когда он был совсем маленьким – всего три года, вот и не помнит, как отец отправился на войну. Много раз Рашит пытался припомнить образ отца, но тщетно. По рассказам Асмы-апай, отец, уходя на фронт, поднялся рано утром, зашёл под навес, где спали дети, и обнял их. От прикосновения его шероховатых рук к щекам сестра проснулась, а Рашит ничего не почувствовал. Ах, если бы и он проснулся, возможно, тогда навсегда сохранил бы его образ в своем сердце! Горькая мысль, что он не успел увидеть отца, будет терзать Рашита всю жизнь.
Учиться Рашит пошёл в шесть лет. Ещё до школы по учебникам брата Анура и сестры Асмы научился читать по слогам, полюбившиеся стихи и фразы заучивал наизусть. В первый класс отправился вместе со старшей сестрой: не хотел сидеть дома один. Учительница Зайнап-апай удивилась и сказала его матери: «Мал он ещё учиться, в следующем году придёт». Мама ответила, мол, пусть ходит, посади за самую последнюю парту – надоест, сам бросит. Но Рашит так и не бросил: каждое утро упорно шёл вслед за сестрой в школу – вместе писали и рисовали.
Один случай сильно запал в память. Учительница, позабыв, как будет по-русски слово «бәлә», замешкалась, а Рашит, зная перевод из учебника сестры, взял и выкрикнул: «Беда». Учительница от удивления округлила глаза. Наверное, после этого случая она и была вынуждена вписать его имя и фамилию в классный журнал. Прежде не замечавшая Рашита, она обратила внимание на его аккуратный почерк и рисунки и похвалила. Тёплые слова учительницы вдохновили, вселили гордость и желание учиться ещё лучше…
Как-то Зайнап-апай сказала, мол, привезла тебе подарок из районного книжного магазина и развернула картину, нарисованную на большом листе бумаги. Рашит поразился: он никогда прежде не видел плотной бумаги такого формата. Затем его потрясла работа художника – так и стоял, не отрывая глаз: настолько похоже, настолько правдиво передана зима – будто бы он сам в окно выглянул. Рашит дотронулся до картины, провёл пальцами по поверхности бумаги, даже понюхал. В центре изображена запряженная в сани лошадь, рядом – высокие деревья, за ними – тёмный лес. Справа виднеется угол обшитого досками двухэтажного дома. На крыше и на улице лежит белый снег. Видно, кто-то приехал, но, похоже, загостился: лошадь, заждавшись хозяина, съела всё сено и стоит, склонив голову.
– Это мне? – спросил Рашит, не веря словам учительницы.
– Тебе, тебе, ты сам рисуешь – понадобится. Это работа настоящего художника, точнее – фоторепродукция картины. – Учительница, перевернув картонный лист, прочитала: – Фамилия автора – Левитан, «Март» называется. Ну, нравится?
– Нравится. А можно я домой возьму?
– Конечно, можно, тебе же привезла. Приколешь на стену иголками.
Рашит, прибежав домой, повесил картину на стене между двумя окнами. С тех пор часто смотрел на нее, мечтал, что когда-нибудь научится рисовать так же красиво. Рашит близко воспринял картину, она словно его мир за окном, так верно переданы тоска и нетерпеливое ожидание окончания холодной зимы – казалось, художник с незнакомой фамилией выразил его собственные чувства…
Пройдет много времени после памятного события. Оригинал картины знаменитого художника Левитана, так впечатлившего его когда-то, Рашит увидит в Москве, когда будет учиться сначала в училище искусств, затем – в институте искусств. Конечно, он досконально познакомится с творчеством любимого художника, ведь имя Левитана неизменно оживляло в памяти его детские впечатления, и при каждом посещении известной Третьяковской галереи он часами стоял перед картиной «Март».
А пока, в пору учебы в первом классе деревенской школы, откуда ему было знать, что будет? Он с восхищением смотрел на мир и вместе с тем самым уставшим конем с нетерпением ждал окончания зимы. Увы, у Рашита не было тёплой одежды, чтобы играть на улице, валяться в снегу, так правдоподобно написанным художником. Большее время он проводил дома, сидя у окна, а мыслями и фантазиями был на улице.
Трудности начались, когда он окончил четвёртый класс, поскольку пятого в их школе не было: пришлось ходить за восемь километров в соседнюю деревню Оло Коварды. Спозаранку, когда ещё совсем темно, они с сестрой выходили из дома и возвращались лишь поздно вечером. Часов у них не было, поэтому иногда и опаздывали; бывало, приходили слишком рано. В таких случаях досматривали сны прямо за партой. Зимой было особенно трудно: одежда плохонькая, холодно. В бураны нет-нет, да и сбивались с дороги, а то и волки встречались на их пути. Между двумя деревнями – две реки. Весной и осенью их переходили вброд. Хлеба нет. В сумках – две-три промёрзшие картофелины…
Однажды под вечер они с сестрой Асмой возвращались после уроков домой. Других детей не было с ними: может, раньше ушли домой, может, совсем не приходили в школу. Вброд пересекли Зилим, вернее, как всегда, сестра, взвалив Рашита на спину, перенесла его через реку.
Левый приток Зилима Мендим обходит их деревню, поворачивает и недалеко от электростанции деревни Сабаево, дающей электричество нескольким соседним деревням, соединяется с Зилимом. Между двумя реками, образовавшими своеобразный полуостров, буйно растут высокие тополя, черемухи, ольховые деревья, боярышник, кусты ежевики, малины и шиповника.
Внезапно послышался вой, будто собачий. Вначале Рашит подумал, что какая-то собака увязалась за ними. Но сестра, крепко сжав его руку, велела не оборачиваться, идти быстрее. Тогда только он почувствовал опасность. Да ещё голос Асмы внезапно стал хриплым, задрожал. Вскоре показались трое волков – шли, подступая справа. «Не смотри, – сказала сестра, – давай быстрее, дойдём до Мендима». Сначала они пошли скорым шагом, а потом побежали. Раз сестра не разрешила отглядываться, он и не смотрел, но краем глаза видил, что звери совсем рядом – преследуют их. Волки неожиданно вырвались вперед, встали поперек дороги, остановившись примерно в двадцати-тридцати метрах. Сестра снова крепко сжала его ладонь, ее рука была влажной и сильно дрожала. «Кыш, кыш, прочь с дороги! – повторила сестра несколько раз, словно гусей прогоняла, и закричала: – Мама! Мама, волки!»
В этот самый момент у них под ногами разлился белый свет, будто молоко или туман, будто автомобильные фары сверху осветили дорогу.
– Асма, смотри, как стало светло на дороге! – закричал Рашит, свободной рукой показывая вперед.
– Светло? Нет же никакого света! Давай шагай, пойдём им навстречу. Испугаются. Я кричу, и ты кричи. Мама! Эй, уходите с дороги. Эй, эй!
– Ну как же ты не видишь, вон же с неба свет падает, освещает нам путь, – говорил Рашит, удивляясь, что сестра не видит очевидного.
– Нет там ничего, – отрезала сестра, не оглядываясь на него, по-прежнему крепко стискивая его руку.
Только двинулись вперёд, как свет внезапно погас, и всё вокруг погрузилось в кромешную тьму. Рашит удивленно осмотрелся – волков нет!
– Асма, волки ушли!
– Испугались моих криков. Айда, быстрее шагай, а то опять выйдут.
Бегом добрались до реки Мендим. Сестра, быстро скинув сапоги, вручила обувь Рашиту и, взвалив его на спину, почти бегом вошла в реку. На середине реки второпях оступилась, чуть не упала. Опустив Рашита на отлогом берегу, оглянулась – не гонятся ли за ними? Асма поспешно натянула сапоги, схватила брата за руку, и они побежали. Обессиленные ввалились в дом, и Рашит рассказал матери о свете, шедшем с неба. Та, как и Асма, не поверила. Впрочем, ей было не до сына. Готовая разрыдаться, она быстро растирала гусиным жиром покрасневшие от холодной воды ноги заплаканной дочери.
А тот свет… – что же это было? Может, сотворенное Аллахом чудо? Или ему показалось? Асма не видела, а он видел…
На шероховатом холсте, затянутом в большую раму, – вся деревня. Среди уменьшенных до размера в спичечный коробок домов есть разные: чуть больше или меньше; с крышей из соломы, из луба, из дранса; с двумя, тремя, четырьмя окнами. Меж домов – фигурки людей. Рашит не стал изображать заборы, разделяющие дома: во-первых, картина сильно запестрила бы; во-вторых, в его детстве между соседями не было заборов. Ему хотелось показать прекрасную традицию того времени. При сотворении Шара Земного тоже не было границ: Великий Создатель Аллах не разделял никого.
Деревня расположилась у левого берега Мендима. Рядом – мелкие кустарники, ольховые деревья, ивняк, стога сена… На правом берегу реки выстроились стройными рядами высокие тополя. В их окружении паслись стада; лошадь, запряженная в телегу, брела неспешным шагом, за ней увязались двое мальчишек и собака с опущенным хвостом. По небу плыли кучевые облака, лучи солнца, то тут, то там пронизывая их, озаряли деревню. По задумке Рашита, это начало осени или конец августа… Тихий, безмолвный период времени года.
Пока он делал зарисовки карандашом. Рашит давно работал над картиной, перемещал с места на место детали, стирал, рисовал заново, добавлял новые, искал подходящие формы выражения. Да, за большую работу он взялся. Сможет ли довести начатое до конца, хватит ли сил и вдохновения?..
Прямо в центре деревни размещался совсем крохотный магазин. На пересечении улиц – там, где школа, – находился их дом. Он всё ещё существует, но живут в нём другие люди. Где он стоял на самом деле, не так важно, а вот на картинах ему отведено центральное место, ведь для Рашита отчий дом – основа, стержень мира, центр Вселенной, начало пути к большой творческой жизни. Да, сегодня он думает так. В детстве в этом доме зимними, казавшимися бесконечно долгими днями он рисовал свои первые картинки на заиндевевших окнах, на белой стене большой печи. На страницах книг, газет и журналов – тех, что попадались под руку, выводил буквы; вырезал понравившиеся картинки, фотографии и вешал их на стену, чуть позднее «занялся творчеством», рисуя портреты матери, брата Анура, сестёр Асмы и Флюры. Это был его мир до и после войны. Интересно, чем бы он занимался, если бы не тянулся рисовать – видеть в живых и неодушевленных предметах цвета, линии, пропорции? Как все ровесники, наверное, днями и ночами играл бы беспечно на улице. А так у него есть свое занятие.
Жизнь их семьи была непростой, но и надежда грела: созрело желание обеспечить домашних сытной едой, хорошей одеждой, появилось стремление учиться и заниматься творчеством. Слава Аллаху, по сравнению с другими его жизнь была не такой тяжёлой. В начале творческого пути рисовал на заказ портреты разных людей – коллег, передовиков колхозов-совхозов и других организаций, украшал дворцы культуры районов и городов, писал портреты знаменитостей – писателей, поэтов, артистов, даже поработал в театре, занимался декорациями. Рашит часто брал подработки: когда учился – во время каникул, когда работал – во время отпуска. А сейчас иногда раскаивается: зря тратил время, расходовал силы, давно надо было взяться за большие темы. Успокаивало, что эти работы все равно были своеобразной школой поиска себя в творческом плане, они помогли обобщить мысли и дали опыт.
У всего есть своё логическое развитие: от малого к великому, от простого к сложному, от примитивного к совершенству. Ведь если бы Рашит не вдохновлялся таинственными узорами на заледеневшем окне, нанесёнными сильными морозами и холодными ветрами, не рисовал поверх них собственные «произведения», наверное, никогда бы не начал нынешнюю большую работу.
Подработки имели и другую причину – не хватало денег. Вначале Рашит учился в профтехучилище и училище искусств, после их окончания работал всего два года, поступил в институт искусств, женился. Сын родился. Что поделаешь, это были трудные времена для молодой семьи. Супруга работала воспитательницей в детском саду, зарплата маленькая, а у самого – студенческая стипендия. Девять лет они прожили так, не считая двух лет между училищем и институтом. Жили вместе со свекровью в частном доме на краю города. Конечно, мужчине психологически было тяжело жить в доме свекрови: ночами делать уроки, заниматься творчеством; приходили в гости друзья, сокурсники, родственники… Больше всего терзала мысль, что у каждого мужчины должен быть свой угол, он не может жить на чужих задворках и быть кому-то обязанным.
У начатой им работы пока и названия нет. Идея зародилась в институте, а серьёзно за нее он взялся, когда съездил на праздник шэжэрэ, где, можно сказать, совершенно случайно его обязали к этому: в результате одного не очень приятного разговора загорелось желание студенческих лет переложить замысел на холст.
Мероприятие проходило в соседней деревне – центре района, куда Рашит приехал вместе с женой. Там они выступали перед деревенскими жителями, угощались чаем в юртах, общались со знакомыми. Под вечер решили вместе с сестрами Асмой и Флюрой добраться до родной деревни, раз уж оказались в этих краях. Вернее, еле уговорили их. Одна жила через две реки в соседней деревне, другая – чуть дальше. Обе переживали за хозяйство и мужей-детей, не решаясь оставить их.
В доме, где прошло детство, давно уже жили другие люди. Бывало, и раньше, приезжая домой, Рашит заходил к ним. Их от души встретили: накрыли стол и обильно угостили. Долго сидели, предаваясь воспоминаниям, перечисляя живых и ушедших односельчан. Выйдя во двор, поочередно обняли чудом сохранившийся дубовый столб в углу сарая, сёстры заплакали. И как не заплакать: в детстве они на гладко обтесанной стороне столба острием ножа отмечали свой рост – воспоминания нагоняли тоску.
То ли по стечению обстоятельств, то ли специально, прознав о гостях, зашел в дом один местный парень. Не дожидаясь приглашения хозяев, уселся за стол и заговорил с Рашитом. Вот, говорит, агай, вас считают художником, а что вы сделали для своей вымирающей деревни? Беседа сразу же зашла в неприятное русло. Мол, здесь вначале нужны деньги, а у вас их нет. Рашит сначала согласился, попытался обернуть беседу в шутку, но парень распалялся все больше и больше. Затем, разозлившись, обозвал его пустословом и гневно бросил: «Кому нужны ваши маляры?» – и выругался. Тогда хозяин не выдержал и вытолкал его за дверь.
По возвращении домой с прекрасно начавшегося и так некрасиво закончившегося праздника Рашит крепко задумался: действительно, на проведение таких масштабных мероприятий нужны большие деньги, и ему их, понятно, не найти. А вот может ли он подарить сельчанам большую картину? Конечно, может. С какой-нибудь всем знакомой деревенской окрестностью. Это могут быть Мендим, изгибы Зилима, Уклыкая, Магаш, Биштиряк, Узунятыу (Длинный омут)… Такую картину стоит повесить на одной из стен клуба на всеобщий обзор односельчан и заезжих гостей. «Чья работа?» – спросят они. «Нашего земляка, известного в республике художника, лауреата государственной премии…» – последует ответ.
Конечно, сразу взяться за работу он не смог. То да сё, выпускные экзамены в институте, потом вступительные экзамены и прочее… Но наконец всё же решился, и вот уже в течение нескольких месяцев наносил на шершавый холст дома, фигуры деревенских жителей. Спасибо тому молодому пьяному односельчанину, раззадорившему его, иначе всё ещё собирался бы с мыслями, мол, не сегодня, так завтра начну…
Художник, отойдя немного назад, придирчиво осмотрел деревню на холсте, затем, быстро подойдя к мольберту, начал выдавливать из тюбиков краски. Смешивал, добиваясь нужного оттенка, долго искал, наконец нашел и, положившись на милость Аллаха, поднес кисточку к холсту…
Работа шла споро, и потому настроение было приподнятое, душа пела от удовольствия. После занятий в институте Рашит возвращался домой, быстро ел, уходил в мастерскую и оставался там дотемна. Когда уставал от долгого стояния перед холстом, играл на мандолине, которую перед смертью подарил ему брат Анур. Да, как говорят поэты, когда прилетает птица вдохновения, главное – её не вспугнуть…
Возле родного дома – фигура отца. Рашит не помнит его лица, но в доме сохранилась каким-то чудом дошедшая с фронта одна-единственная фотокарточка. С неё он и писал отцовский образ в триптихе «Проводы», «Перед уходом», «Память», посвященном празднику Великой Победы. Натура тоже была: Галима-апай, младшая сестра отца, как две капли воды похожа на него, говорила вся родня. «Очень похож на моего брата, – скажет позже и Галима-апай, рассматривая работу Рашита, – точно таким он и был». И мать с горечью во взгляде подтвердит: «Перед уходом на фронт отец твой выглядел именно так».
Мать Рашита в молодости была крупной, высокой девушкой. Старательной, с сильным характером. Числилась в передовиках колхоза – ударница, её работу всегда хвалили. За послевоенный труд ей вручили орден. Она не уступала первенства по вязке снопов не только в деревне, но и во всем колхозе. Утром раньше всех спешила на работу, вечером позже всех возвращалась. В результате количество связанных ею снопов росло гораздо быстрее, чем у остальных, – счетовод и бригадир, подсчитывая, удивлялись: разве так бывает, наверно, ошиблись, думали они и пересчитывали заново.
Позднее, спустя много лет после войны, когда начали болеть руки-ноги, она смеялась над собой: зачем было так стараться, но никогда не жалела об этом. «Мы работали, чтобы скорее победить немца», – так она успокаивала душу. Сегодня, кому расскажи, валлахи, не поверят. Была требовательной, но справедливой. Своё трудолюбие и чувство ответственности она постаралась передать четверым детям, и, похоже, ей это удалось: брат и сёстры выросли целеустремленными и работящими. Только Рашит занимается не тем трудом…
Сегодня Рашит благодарен матери за то, что она никогда не пресекала его влечение к творчеству, особо не хвалила, но при людях похлопывала его по спине, показывая, что гордится своим сыном: что ни говори, на улице понапрасну не носится, не дерется, читает книги, занимается уроками, рисует. А ведь в то время в деревне к рисованию относились как к чему-то несерьезному, как к странной блажи и совершенно чуждому занятию. Религия, законы шариата запрещают рисовать людей, поэтому многие, особенно пожилые, не понимали увлечения Рашита. Казалось бы, советское время, однако в сознании людей все еще сохранялось влияние старых традиций.
Несмотря на непреодолимое желание творить, пришлось отложить работу. День близился к закату, когда звякнул дверной звонок. Рашит сильно удивился, ведь он никого не ждал, ни с кем не договаривался о встрече, дипломникам по срокам тоже рановато появляться. Жена говорила, что заглянет после работы прибраться у него, полы помыть да цветы полить, – может, она пришла?
– Браток, открой, знаю, что ты здесь. Это Ахмат-агай.
Рашит сразу узнал голос Ахмата Лутфуллина.
– Открываю, Ахмат Фаткуллович, конечно, кому еще открыть, как не вам. Я сейчас… – Рашит заторопился к входной двери.
– Загляну, думаю, сюда, наверняка ты здесь. Давно не проведывал. Ну, чем занимаешься? Как живёшь, что делаешь? – засыпал вопросами с порога Лутфуллин.
– Проходите, пожалуйста. – Рашит разволновался, все-таки к нему заглянул академик Российской Академии художеств. – Да особо ничем и не занимаюсь, – протянул он, чувствуя неловкость.
Ахмат Лутфуллин, много раз бывавший у него, оглядел придирчивым взглядом мастерскую, выискивая, что могло измениться с последних пор, затем встал перед мольбертом, который находился посередине комнаты: пристально вгляделся в холст, будто прощупывал взглядом каждый дом, каждое лицо на картине, то отходя, то приближаясь, то прищуриваясь, то широко открывая глаза. Затем шагнул к висевшей на стене мандолине и, взяв её в руки, заиграл «Уйыл». Закончив, вернул инструмент на место – повесил на крючок и снова подошел к холсту.
– Большое дело ты начал, оказывается, хоть и говоришь, что особо ничем не занимаешься. Дам тебе совет – опасайся плакатности в изображении. Каждый дом, каждое лицо – индивидуальны. Не бойся деталей. Пастух на заднем плане, мальчики, даже собака – это весьма живо, а вот тучи над высокими тополями нужно сделать темнее, лохматыми, даже хаотичными. Иначе они смотрятся безмолвно, не хватает драматизма.
Слова мастера бальзамом легли на душу. Мнение Ахмата Лутфуллина авторитетное. Понравиться ему и услышать от него слова поддержки – дорогого стоят. Обычно он скуп на похвалу, требователен к творчеству, даже беспощаден, и каждое замечание его бесценно и уместно. Поэтому художники, закончив большую, объемную работу, спешили показать её Ахмат-агаю: что он скажет? Одобрит – значит, ты на правильном пути, промолчит – картина плоха, недоработана, требуется что-то переделать.
– Твоя деревня?
– Да. Моего детства…
– А мечеть была?
– Была, разрушили.
– Видел, как ломали?
– Нет, я тогда был не в деревне. В начале 60-х годов…
– Раз была, поставь ты её, эту мечеть. Раньше во всех башкирских деревнях стояла мечеть, в каких-то даже по две, по три. И ещё: обобщи представление о той эпохе, покажи, как изменилась деревня с момента основания до современности, пережив такие события, как революция, война, Победа. И портреты выдающихся личностей должны занять свои достойные места. Должно быть ёмкое изображение истории… Вот Глазунов, Налбандян в какой-то мере используют такую форму. И не только они, это делали многие, как ты помнишь из истории изобразительного искусства. Два триптиха твоих написаны как раз в этом стиле. Да что я тебя учу, ты и сам мастер.
Для Рашита это был ценнейший совет. Отображая послевоенную жизнь деревни с точки зрения детства, он действительно сужает тему, придаёт ей статичную форму. Только как соединить такие глобальные события в пределах одной деревне? Не получится ли мешанина? Надо подумать…
Ахмат Лутфуллин вновь взял мандолину в руки, заиграл «Колой кантон», а сам глаз не отрывал от холста. Затем со словами: «Ладно, пойду я, засиделся, меня, может, уже жена потеряла», – начал прощаться. В дверях он с улыбкой поднял большой палец вверх. Значит, работу одобрил.
Весной и осенью переходя вброд две реки, блуждая в лютые зимние бураны, коченея от холода, Рашит окончил семилетку в деревне Оло Коварды и в восьмой класс пошел в школу Зилим-Караново – родной деревни народного писателя Мажита Гафури. Но там не пришлось долго учиться, успел походить всего две недели.
Сухим жарким днём в середине сентября, когда Рашит шел по хребту между деревнями Юлуково и Зилим-Караново, перед ним неожиданно закружил черный вихрь, вмиг поднявшийся выше деревьев, завертел пыль и мусор, покачиваясь как большое веретено. В народе его называют «свадьбой шайтана»… Видимо, не прошло еще детство Рашита: вместо того чтобы отбежать в сторону, он направился навстречу вихрю и окунулся в него. Воздух, обжигающе горячий с одной стороны и холодный, как лед, с другой, сдавил его, ударил в лицо травой и ветками деревьев. Мгновенно пылью заполнились нос, рот, глаза, волосы. Сильный ветер пытался разорвать рубашку и брюки, вырвать из рук тряпичную сумку с книгами и тетрадями. Дыхание сперло, тело лишилось сил, и внутренности будто выдавило наружу.
Через несколько минут вихрь внезапно ослаб, черный столб, возвышаясь до небес и раскачиваясь, заскользил прочь по полю. Оглушенный Рашит долго стоял пошатываясь, не находя сил прийти в себя. В ушах звенело, рот полон земли, волосы словно щепки и стоят дыбом. И уже нет смысла идти в школу, а нужно как-нибудь добраться до деревни Сабаево, до дома Асмы-апай. Кое-как ему удалось дойти, и он свалился без чувств.
Поднялась температура, глаза загноились, губы запеклись. Люди решили, что к нему прикоснулся бес, и пригласили Халибу-абей, чтобы она вылечила Рашита заговором, обмазали его тело маслом, напоили отваром из трав. Не видя результатов, запрягли коня в телегу и привезли парня в участковую больницу Зилим-Караново, но Рашита там не приняли – мест не было. В течение месяца лежал он в бреду на руках родных. Медленно возвращались силы. Немного отойдя от болезни, Рашит вернулся домой – сестра с мужем отвезли его.
В том году он не смог больше посещать школу, из за чего сильно переживал, считая себя никому не нужным, ни к чему не пригодным. Так промелькнули осень, зима и весна, но даже сегодня он вспоминает те дни как бесполезно прожитые.
В конце мая отчим, работавший председателем сельсовета, сказал: «Ну, сынок, хватит, я долго смотрел за тобой, кормил тебя, пора определяться. Смотри сам, куда пойти учиться: в ФЗО или в другое место», – с этими словами вручил бумагу с печатью. В документе было написано, что отец Рашита погиб на фронте, а мать умерла от болезни.
Прочитав это, Рашит чуть язык не проглотил. Да, отец его не вернулся с войны, но ведь мама жива! Если жива, то почему так написано? Знает ли об этом мама? Значит, с ее ведома так поступили, и она согласилась с тем, что сын уходом сына из дома…
Рашит, согнув четырежды бумагу, засунул в передний нагрудный кармашек и, в чем был, в том и вышел из дома. Даже не попрощался с матерью. Да её и дома не было, по каким-то делам вышла. Оказывается, отчим, чтобы выгнать Рашита из дома, выжидал момент, когда жена отлучится. В кармане у Рашита совсем нет денег. Хоть бы дал немного на дорогу отчим. Нет, не дал. Рашит прошел пешком более двадцати километров, еле добравшись до железнодорожной станции Тазларово. Полдня ждал поезда. Он пришёл только вечером. Рашит залез на самые верхнюю полку, где обычно стояли чемоданы, сумки пассажиров, и там спрятался от контролеров, потому что у него не было билета. Эту хитрость он узнал от мальчишек-односельчан, ездивших в город.
Приехав в Уфу, заночевал на вокзале. Потом отправился в университет искать брата Анура, но не нашел. Заглянул в один интернат, в надежде найти пристанище, но директор развернул его: мест нет. В том интернате держали лошадей для хозяйственных нужд, и долгое время Рашит ночевал на крыше конюшни. Счастливые воспитанники интерната иногда приносили ему ломтики хлеба. Что оставалось делать? Слонялся по улицам, рассматривал витрины магазинов, прилавки базаров… – в животе урчало, слюни текли. Были моменты, трое суток во рту ни крошки не было. Бабульки, заметив его худобу и изношенную одежду, давали ему немного хлеба, Рашит стал ночевать в подъездах, на скамьях парков.
Однажды, не зная, что делать, куда пойти, не находя себе места, спрятался от дождя под створкой окна магазина музыкальных инструментов «Мелодия» на улице Сталина и уснул. «Почему ты здесь спишь?» – от строгого голоса он вздрогнул и проснулся. Перед ним стоял милиционер. У дяденьки со впалыми щеками и короткими усиками из-под фуражки торчали угольно-черные кудрявые волосы, он совсем не был похож на тех милиционеров, которые, останавливая людей почти на каждом углу, проверяли документы. Он не казался злым, поэтому Рашит, мешая башкирские и русские слова, объяснил, кто он такой, Милиционер зажег сигарету, неторопливо покурил, затем бросил окурок на землю и раздавил его каблуком.
– Кто ты говоришь? Есть какие-нибудь документы? Говори только на башкирском, я понимаю.
Рашит вытащил из кармана потрепанной и просторной куртки, которую как-то оставил в один из приездов Анур-агай, справку, завернутую в лист газеты, обветшавшую от многократных показов.
Милиционер взял её в руки и, развернув, неторопливо прочитал.
– Да, дела твои не очень, братишка, – проговорил он, глубоко вздохнув. – Ни отца, ни матери. Круглый сирота. Таких, как ты, здесь полный город. Следствие войны. Куда же мы вас всех пристроим? – Завернув справку обратно в газету, отдал Рашиту. – Давай хоть накормлю тебя, голодный, наверное.
Милиционер привёл его в столовую, поставил перед ним тарелку борща, макароны с котлетой, компот. С тех пор, как Рашит оказался в Уфе, таких угощений он и не видывал.
– В городе родные или знакомые есть?
Рашит помотал головой, не стал говорить, что искал брата, да не нашел.
– С какого района?
Он назвал, скрыл только название деревни, испугался, что его отправят домой.
– Я тебя определю в детприемник. Там кормят, одежду дают. Хоть одет и обут будешь. Только не сбегай! На улице или от голода умрешь, или шпана забьет.
Хоть и сказал, что отвезет, но в тот день они никуда не поехали. Рашит три дня пробыл в отделение милиции – милиционер выведет, покормит и опять закроет. За три дня привезли еще нескольких ребят, таких же как он. Только все они, воспользовавшись удобным моментом, сбежали, а он остался, потому что некуда было идти.
Через три дня милиционер отвел Рашита в двухэтажный деревянный дом на берегу реки Сутолоки – с просторным двором, огороженным колючей проволокой, забор обит двойным слоем досок, сквозь которые ничего не разглядеть. Во дворе размещались баня, площадки для игр и физзарядки.
На проходной милиционер сдал его двум мужикам и полной женщине, круглолицей, как шапка подсолнуха, с желтыми волосами и с золотыми коронками в зубах. Не успел милиционер уйти, как эти трое завалили Рашита вопросами: «Кто ты, откуда, сколько тебе лет, есть ли у тебя мать-отец, тебя на воровстве поймали? Ты хулиган, наверное…» Наконец один из мужиков вступился за Рашита, сказал, что он не похож на испорченного мальчика, после этого от него отстали. Затем вызвали из дома какую-то женщину и передали ей. Она привела Рашита в комнату на первом этаже, обрила ему голову, затем завела в баню, искупала. На выходе из чуть тёплой бани вручила ему просторные трусы, растянутые от частой стирки. До ухода из детприемника они оставались его единственным нижним бельем.
На втором этаже воспитательница показала ему место, где он будет жить. Как только она вышла за дверь, Рашита окружили ребята постарше: «Кто ты, откуда, с какого детдома, как сюда попал, деньги у тебя есть?» Сами посмеиваются, толкают-пихают, щелкают по лбу. Потом устроили унизительный обряд «приема в пионеры». Выдержал всё стойко, не плакал, хотя и испытал чувство стыда и бессилия. В течение нескольких дней синяки напоминали ему о перенесённом унижении.
С питанием обстояло плохо. Каждый день – приготовленная на воде жиденькая манная каша. Часто и её не доставалось: старшие ребята вырывали тарелку прямо из-под носа. После приема пищи раздавался категоричный приказ: «Встать, сказать спасибо товарищу Сталину!». Будто он покормил их. Ребята хором повторяли эти слова и выходили из столовой.
Самые маленькие ребята – хилые, кроткие – вечерами мыли пол. За это кухарки между батареями оставляли им черствые кусочки хлеба. Одна маленькая кровать на троих детей: на ней спал самый маленький из мальчишек, двое постарше спали под кроватью без постели и подушек.
В начале августа Рашита наконец вызвали в кабинет начальника детприемника. Перед этим его искупали, привели в порядок одежду. Затем один из мужиков, сказав, что велено отвести его к министру образования Сагиту Алибаеву, повел его за собой в Дом правительства на Советской площади. Министра на месте не оказалось, его, по словам секретаря, срочно вызвали в Москву. Секретарь направила посетителей к заместителю министра Скобелеву. Замминистра долго и пристально всматривался в Рашита, потом позвонил кому-то по телефону: «К тебе приведут одного мальчика, сам прими». Положил трубку и опять уставился так, словно разглядывал нарушителя дисциплины. Затем неторопливо произнёс: «Я тебя направляю в училище речного пароходства. Директор ждет. Учись там, капитаном станешь» – и протянул большое яблоко, которое лежало на столе.
Когда вышли из здания Правительства, сопровождающий сказал Рашиту: «Ты счастливчик, мало кто попадает в столь престижные места». Он посадил его в автобус, предупредил кондуктора: «Оставишь мальчишку на остановке “Речное училище”», а сам не поехал.
И вдруг Рашиту почудился голос: «Нельзя тебе туда ехать!» Чей был голос и откуда прозвучал, было непонятно. Неожиданно поддавшись этому призыву, Рашит на следующей же остановке спрыгнул с автобуса. Оглядываясь, направился в сторону города, и внезапно его осенило: Это же голос Асмы-апай! Будто она из деревни наблюдает за ним и все видит, знает, куда он направляется! Вот чудеса так чудеса!
И снова Рашит спал на вокзале и в подъездах, осунулся от голода, был избит дворовыми ребятами, попадал и в руки милиции: когда удавалось отговориться, а когда стражи порядка и сами, пожалев, отпускали его.
Как-то раз, бесцельно бродя по улицам, вновь столкнулся с милиционером. Тот придирчиво оглядел его с ног до головы и сказал: «Почему бегаешь? Сколько мы тебя искали!» – с этими словами вытащил из кармана лист бумаги, на котором было написано: «Разыскивается мальчик 14 лет. Приметы: шрамы на правой брови и верхней губе» (когда-то в деревне собака искусала). Милиционер взял Рашита за руку и снова отвел в детприемник. Вечером старшие ребята, считавшиеся помощниками воспитателя, со словами «Салага, еще раз сбежишь!..» избили его до потери сознания.
Через несколько дней Рашита опять вызвали к начальнику детприемника. На этот раз тот был зол, не стал долго разговаривать. «Строится город Салават, поедешь туда, оттуда не сбежишь», –сказал он категорично. Тут же вызвал воспитателя, поставил ему задачу и передал Рашита на его попечение. Вскоре они пешком спустились к железнодорожному вокзалу. Сопровождающий знал, что Рашит сбегал раньше, поэтому не отпускал от себя ни на шаг, можно сказать, почти за уши притащил до ремесленного училища строящегося города. С первого сентября мальчик должен был учиться там. До начала уроков оставалась одна неделя – рано приехали – до этого времени питание не предусматривалось. Рашит быстро обессилел, от голода кружилась голова. Если бы вновь возник тот памятный вихрь, наверняка унес бы его.
Из дневника художника…
«Первое время на курс приглашали людей, чтобы рисовать их с натуры. Женщины, мужчины, даже молодые девушки и парни приходили на занятия. В течение нескольких часов они должны были сидеть обнаженными перед аудиторией. Студентам не всегда удаётся верно запечатлеть их лица. Конечно, мы требуем не только схожести лица, наша цель – научить пониманию анатомии человека, чувству пропорции, плоскости, пространства – все эти простые вещи будущий художник обязательно должен знать. Ведь и Микеланджело отточил свое мастерство, вскрывая трупы, изучая внутренние органы, мышечные ткани человека.
После нескольких сеансов в группе начинается проверка выполненных заданий: каждый студент должен рассказать о своей работе и прокомментировать её. Скажем, Андрей всё, что рисует – фигуры людей, животных, природные явления и неодушевленные предметы, – старается отобразить в точности и постоянно защищает свою точку зрения. Если они такие в реальной жизни, художник не должен искажать их. Природа – само совершенство, и ничто не выше её! Это замысел Создателя, считает он. Другой парень, Ансар, наоборот, утверждает, что художник не фотограф, каждую вещь он видит по-своему и выражает ее исходя из собственного видения. Возникает острая дискуссия: студенты учатся культуре спора. Я, словно Ходжа Насретдин, поддерживая обе точки зрения: и твое мнение верно, говорю, и твое, потому что этот глобальный спор завершить невозможно, он ведётся со дня зарождения изобразительного искусства и будет длиться вечно.
В изобразительном искусстве портретный жанр считается самым трудным. Одним только правильным изображением носа, глаз, рта портрета не получишь, художник должен понять человека, которого рисует, с помощью своего внутреннего взгляда, интуиции, чутья познать его внутренний мир – то, чем он живет, раскрыть его душу, эмоции и характер через внешний облик и натуру. В мире каждый индивидуален, художник должен уловить именно его своеобразие, а значит, и работа должна стать индивидуальной, единственной. К примеру, портрет народного поэта Мустая Карима писали Тамара Нечаева, Ахмат Лутфуллин, Юрий Ракша, Рашит Нурмухаметов и многие другие художники. И каждый написан оригинально, у каждого свой Мустай. Нечаева видит поэта романтичным, с тонкой душой. Нурмухаметов считает, что место поэта – на сцене, на трибуне, поэтому изображает его выступающим с пламенной речью. У Лутфуллина он человек земли, задумчивый и философичный, с оттенками трагичности на лице. Ракша нарисовал монументального, большого и умного философа. Поэтому недостаточно сделать портрет внешне схожим, важно показать внутренний мир, драматизм души человека».
* * *
С художником Исмагилом Искандаровым они соседи: мастерские их рядом, как комнаты в большой двухкомнатной квартире. Но все же это специально построенное для художников помещение с общей входной дверью, где в маленьком коридоре – двери в две мастерские.
Иногда соседи встречались, приходя или уходя с работы, иногда заходили друг к другу. Оба когда-то учились в училище искусств, затем – в институте искусств, были вместе на собраниях, персональных выставках, юбилейных и других вечерах. Однако Рашит не может назвать Искандарова другом. Видимо, чтобы дружить, недостаточно соседства мастерских, нужно и душевное родство, а может, и какие-то общие духовно-нравственные ценности.
Воспользовавшись тем, что уроки в институте закончились до обеда, Рашит только-только начал увлеченно рисовать, как, с грохотом открыв входную дверь, громко перекликаясь с кем-то, объявился сосед. «Эх, зайдут ко мне, прервут работу», – подасадовал Рашит, так как Исмагил имел привычку подолгу разговаривать.
Слава Аллаху, не зашли – Исмагил, наверное, и представить не мог, что средь бела дня Рашит будет в мастерской. Вместе со своим гостем он прошел к себе, загремел посудой, набрал воды в чайник, поставил чай, начал разворачивать свертки, пакеты. Было слышно, как перемещали мольберт, двигали стол. Вскоре зазвенели рюмки, раздались веселые голоса, довольный смех, пошли разговоры. Понятно: где-то праздновали и решили продолжить здесь. Однако не прошло много времени, как Исмагил, наведавшись в общий туалет, дёрнул-таки за ручку его двери. Вот зараза!
– Ба, ты разве здесь, сосед? – спросил он удивленно.– Если бы знал, давно бы заглянул. Так, просто так… Мы тут с одним товарищем маленько празднуем. Товарищ, говорю, – компаньон. – Исмагил прошел в комнату и встал перед мольбертом. – О-о-о, как интересно! Большую работу начал, а молчишь. – Внезапно лицо его потемнело. – В районе шабашка была, сегодня деньги получил. Вот и праздную. Полгода прошли даром, зато деньги есть… Интересно и удивительно, забавно и значительно! Это тебе не шабашка Искандарова, это творчество. Сосед, может, опрокинешь с нами по сто грамм?
– Нет, Исмагил, спасибо, не сегодня, в другой раз.
– Сколько ни приглашай, у тебя всегда «в другой раз». Разве зайдешь ты к шабашнику?
– Брось, не говори так…
– Интересно и удивительно, забавно и значительно!
– Не уверен, только начал…
– Только начал, говоришь, так ведь заканчиваешь уже, технические моменты остались.
Исмагил, больше не поднимая взгляда, по-кошачьи мягко ступая, вышел из комнаты – словно тень проскользнула. Вскоре они с товарищем засобирались: может, их стеснило соседство, а может, вспомнили о срочной работе…
Еще в пору совместной учебы Рашит подмечал странности в Исмагиле. Когда преподаватели хвалили чью-либо работу или выставляли ее в качестве образца, точно так же темнел он лицом. Прохладно относился к курсовым, дипломным работам, не вступал в общие разговоры, больше молчал. После окончания учебы, даже когда они вместе участвовали в выставках, издавали каталоги, он ничего не хотел слышать о творчестве. Необщительный, закрытый, ходит как выгнанный из стаи одинокий старый волк. Может, Рашиту только так кажется, по большому счету – все творческие люди одиноки.
Сосед оставил его в смешанных чувствах, после его ухода Рашит потихоньку успокоился, продолжил работу. Прорисовал лицо матери возле дома, затем – отца. Портрет матери дался сравнительно легко, ведь она живет у них, поэтому всегда перед глазами. Облик отца срисовал всё с той же единственной фотографии, высланной с фронта. На трафарете – красноармеец в форме кавалериста, сидящий верхом на коне и с флагом в руках, а вместо головы – круглая дырка. Вот в эту выемку он и «вставил» голову отца…
Домой вернулся поздно, довольный успешно проведенным днем. «Побольше бы таких удачных моментов», – пожелал он себе. Посмотрел по телевизору выпуск новостей, поговорил с женой, позвонил старшему сыну, который жил отдельно от них, узнал, как его дела, пролистал газеты и журналы. А когда заснул, увидел странный сон.
Как будто народный художник СССР Борис Домашников лежит при смерти. Ему срочно требуется операция по пересадке сердца, иначе оно вот-вот остановится. Ищут. Республика не может потерять такого знаменитого художника, лауреата Государственной премии, обладателя большого таланта. Ничье сердце не подходит, требуется сердце Рашита. И он легко соглашается. Стремительно везут его на скорой в больницу, кладут на операционный стол рядом с Домашниковым. Врачи и медсестры взбудоражены, идет подготовка к операции, тут же – известный хирург, который должен вырвать его сердце.
В этот момент в окна палаты врываются яркие лучи, слышится чуть различимый грудной голос Асмы-апай: «Не отдавай свое сердце! Ты еще молод, должен закончить начатую работу, вся деревня ждет». Рашит теряется, смотрит то на Домашникова, едва сдерживающего слезы, то на хирурга, стоящего над его телом. Затем до его сознания доходят слова сестры: и правда, почему он должен отдать свое сердце? Отдаст – сразу умрет, ведь он не сможет жить без него! «Нет, я передумал, не отдам, мне самому нужно сердце!» – сказал Рашит и, встав с операционного стола, ушел из больницы…
Утром по радио объявили, что народный художник СССР, действительный член Академии художеств, лауреат республиканской премии Борис Домашников ушел из жизни в возрасте 82 лет. Рашит, услышав эту новость, вздрогнул, пощупал, на месте ли сердце. Усмехнулся: «Хорошо, что не отдал его, иначе сегодня произнесли бы мою фамилию». Удивительно, что, когда решается его судьба, всегда на помощь приходит Асма-апай, будто бережёт его от смерти, от страшных событий, даёт правильное направление жизни.
* * *
В Салаватском ремесленном училище в основном учились мальчики 14-15 лет. Почти все – дети войны, сироты, приехавшие из разных детдомов или деревень. Дисциплина военная: в шесть утра – подъем, полчаса занятий по физкультуре во дворе, умывание-одевание, строем идешь в столовую, целый день учишься, вечером – проверка по списку и отбой. Хорошо кормят. С тех пор как уехал из деревни, он не видел нормального питания. А здесь суп с мясом, каша с маслом, гуляш, котлеты, на выбор белый и черный хлеб и компот.
А одежда-то! Парадная форма – синяя хлопчатобумажная гимнастерка, черные шерстяные брюки, иссиня-черная шинель, черная фуражка, широкий черный ремень, черные туфли. Ежедневная рабочая одежда – шерстяная гимнастерка, шерстяные брюки, прочные ботинки, теплый бушлат и халат.
Учеба – теоретические и практические занятия – давалась ему легко. Черчение, один из основных предметов в училище, показалось давно изученной наукой, ведь с малых лет он увлекался рисованием. А работа на станках – дело техники: то, что держишь в голове, нетрудно превратить в деталь.
Токарному ремеслу его обучал пожилой русский. Он ежедневно, прежде чем дать детям задание, показывал свой чертеж Рашиту, тот быстро делал набросок. Учитель демонстрировал образец остальным: «Вот он уже сегодняшнее задание выполнил, вы тоже повторите» – и на черной доске чертил детали чертежа. Рашит действительно работал удовольствием: пытался вникнуть в каждый чертеж, в итоге выточенные на станке детали получались в точности такими, как были спроектированы. Его хвалили, ставили в пример.
На одном из занятий мастер попросил учеников найти середину детали круглой формы. Пятнадцать ребят крутили-вертели её, но только Рашит сумел выполнить задание. Хоть и не знал тонкостей математических расчетов, но интуитивно решил сложную задачу. Мастер оставил его после уроков и посоветовал: «Послушай, тебе надо учиться – поступить в институт и стать инженером».
Однажды он привел Рашита к себе домой.
– Сынок, – начал он, после того как они, вымыв руки, сели за стол. – Вот мы с Варварой Николаевной живем здесь. Детей у нас не было. Стареем. Видишь, дом пока – на все сто, сад есть, трехколесный мотоцикл, корова и другое имущество. Мы с Варварой Николаевной поговорили и решили тебя усыновить. У тебя и отца нет, и матери.
– У меня есть мама, родные брат и сёстры, – ответил Рашит.
– Как есть? – Голубые глаза Ивана Ивановича полезли на лоб. – В твоем «Деле» написано, что отец погиб на войне, мама умерла от болезни.
– Отчим написал такую справку, чтобы выжить меня из дома.
– Как «написал»? Разве можно написать такое о живом человеке?
– Отчим – председатель сельсовета, печать у него.
– Да-а-а, ну и дела. А мы думали, ты круглый сирота, хотели усыновить. – Иван Иванович с горечью бросил взгляд на жену. – Вот ведь как оказывается! – Долго сидел молча. – Все-таки, сынок, подумай, наше желание искренне, раз отчим выдал такую справку, тебе там двери закрыты, домой не поедешь. Есть смысл жить у нас. Рядом строится город, скоро частный сектор вольётся в него. Если не захочешь быть с нами, квартиру купишь в городе. А после нас вот это все останется тебе.
– Нет, Иван Иванович, спасибо. У меня мама есть, родные, как я могу быть вашим сыном?
– Это верно. А дом есть у матери? Я не видел, чтобы ты ездил к ним или чтобы родные приезжали к тебе.
– Мама не может приехать, работает. Брат учится в университете в Уфе, одна сестра замужем в соседней деревне, другая живет вместе с мамой и отчимом.
– Да-а-а, дела.
И мастер, и Варвара Николаевна были шокированы, даже перестали есть. Рашит выпил чаю и, попрощавшись, заторопился в общежитие.
Несмотря на то что желание Иван Ивановича не претворилось в жизнь, его теплое отношение к Рашиту не изменилось. Бывало, дружески похлопывал его по спине, вечерами приглашал домой, расспрашивал о здоровье матери. Возможно, надеялся, что Рашит согласится.
Пролетели два года. По результатам учёбы в училище ему вручили почетную грамоту с портретом Сталина и свидетельство с самым высоким, 5-м разрядом токаря и направили на работу в ремонтно-механический завод 18-го комбината развивающегося города Салавата. Обещали дать комнату в общежитии.
* * *
Из дневника художника
«Сегодня молодежь, в том числе и наши студенты, увлекаются сюрреализмом, авангардизмом и другими «измами». Многие считают, что современное искусство должно быть таким. Конечно, подобные направления тоже нужно изучать, ведь и они чьи-то творческие поиски, но нельзя слепо поклоняться им. Корни изобразительного искусства – в родной земле самого художника, иначе произведения становятся абстрактными. В Западной Европе, Америке, России есть собственные школы изобразительного искусства, ведь у каждого народа – свои история и традиции, язык и стиль, благодаря национальной самобытности люди и интересны друг другу.
В одно время, когда я был еще молод, выдумали эсперанто – искусственный язык. Средство международного общения. На самом деле – винегрет, сборище общих слов из разных языков. Считалось, что все нации земного шара смогут разговаривать на этом языке. Однако не получилось, эсперанто не смог распространиться, потому что был искусственным. Так и изобразительное искусство остается жизнеспособным, только если рождено на национальной почве. Допустим, наравне с бессмертными произведениями древних греков и римлян мне интересны рисунки художников прибалтийских республик, армян, грузин и азербайджанцев. Именно связь с национальными корнями говорит об их силе. Через работы художников (Кабуладзе, Сарьян, Салахов, Черленис) я воспринимаю не только облик народов, но и мысли, нравы, уклад жизни, темперамент и историю. Башкирское изобразительное искусство ничем не хуже. Ничего не рождается на пустом месте – у нас сильны традиции, и есть талантливые художники, которые продолжают их. В первую очередь это Ахмат Лутфуллин, Рашит Нурмухаметов, до них еще – Касим Давлеткильдеев, из молодых – Жалил Сулейманов, вдохновлённый народным творчеством, Амир Мажитов и Фарит Ергалиев со своими находками новых форм изображения. Основной источник всего этого, я думаю, в том, что башкир, как дитя природы, берет истоки для творчества от земли, от естества, от окружающей действительности. Его корни срослись с корнями Урала – землёй, где он родился и рос. Он не переходил с места на место как перекати-поле. Объяснить, принять это сложно, а в действительности всё так.
Когда работал секретарем парткома Союза художников, в Москве с огромным успехом прошла Всесоюзная выставка, приуроченная к большой политической дате:её посетили руководители разных стран, событие освещали центральные газеты, даже «Правда» написала. Было много зрителей В день закрытия выставки в Академии художеств СССР президент академии с руководителем Правления Союза художников организовали прием. Вице-президент академии выступил с предложением: «Вы молодцы, Башкортостан! И на этот раз не подкачали, как всегда показали высокохудожественные произведения. Пользуясь моментом, скажу: одного-двух человек можете выдвинуть в член-корры или академики, мы рассмотрели бы их кандидатуры на следующем президиуме.
Секретарь парткома и председатель Правления Союза художников Республики были шокированы, совершенно не ожидали такого предложения, взглянули друг на друга: реально это или шутит? Председатель быстро опомнился: «Можем, вот, например, выдвинуть академиком известного пейзажиста, народного художника Бориса Домашникова. Москва, Красная площадь, белые березы, просторы России, церкви. И с политико-экономической стороны слова не скажешь». «Да, согласен, – ответил вице-президент, – он большой художник, но вы национальная республика, почему не выдвигаете кого-либо из башкир, например, Лутфуллина? Какой национальный колорит, народность, монументальность! Такие художники и на уровне Союза очень редки». Те опять растерялись: из уст представителя «старшего брата» услышать такое было неожиданным. Мы же боимся выдвигать своего, а вдруг не согласятся, обвинят в национализме. «Давайте, тогда Лутфуллина – в академики, а Домашникова – в члены-корреспонденты», – поручил вице-президент. Было приятно, что вопрос решился легко.
Москва сдержала слово: на очередном президиуме Академии художеств СССР Ахмат Лутфуллин единогласно был избран академиком, а Домашников – членом-корреспондентом. Вот ведь как: для Москвы творчество художника национальной республики оказалось интереснее, его высоко оценили, не поставили национальные ограничительные рамки, а наоборот, выказали великодушие. Значит, национальный колорит и сегодня высоко ценится. А мы все еще не понимаем этого, слепо преклоняемся чужому, мол, у соседа и трава зеленее. Нельзя отдаляться от родной земли. Я стараюсь донести это до своих студентов. Среди них есть разные: и понимающие, и не желающие воспринимать мои слова. Но не перестаю повторять свою мысль, надеясь на то, что она дойдёт до их сердец. Что посеешь, то и пожнешь, говорится в пословице. Главное, это сделать своевременно. Завтра может быть поздно…
* * *
Его приняли на работу в огромный цех, заполненный разными мощными станками, «прикрепили» к токарному станку. На входе в цех висела большая черная доска с заголовком «Процент выполнения станочниками заданий». На ней ежедневно записывали мелом имена рабочих: передовиков – вверху, отстающих – внизу. Каждый день Рашит замечал свою фамилию то на третьем, то на четвертом месте, ни разу она не опускалась ниже. «Наверное, в цехе есть однофамилец», – думал он.
Рашита испытывали на разных станках, и, куда бы он ни переходил, быстро осваивал работу. Вскоре его перевели практикантом к опытному мастеру на самый большой станок – Дип-500. Большие заготовки на Дип поставляются только с помощью мостового крана, потому что они крупные и тяжелые, обработка их – занятие не из легких.
Однажды цеху дали задание высверлить деталь, а внутри нее выточить, соблюдая точность, шарообразную выемку. Вначале долго вникали-размышляли, пригласили коллег из другого цеха, подключили инженеров, наконец через несколько дней нашли выход. Однако токари могли изготовить всего лишь одну такую деталь за смену, редко когда удавалось сделать две, потому что, во внутренней выемке через небольшое отверстие уточнять размеры было сложно. Так называемую планшайбу, состоящую из двух частей, приходилось каждый раз снимать, проверять точность вытачиваемой сферы, а затем заново ставить на станок и заканчивать работу. Даже самому искусному токарю цеха требовалось много времени.
Рашита осенила одна простая, но гениальная догадка. При складывании ножниц вместе с ручками сводятся и их острые концы, при разведении ручек они расходятся. С обеих сторон – одинаковые расстояния. Исходя из этого принципа, Рашит из четырёхмиллиметровой жести смастерил прибор для измерения: при разведении концов с одной стороны, другая сторона «прощупывала» конфигурацию внутренней части детали, а установленные на приборе стрелка и шкала показывали точный размер.
Рационализаторское предложение начинающего токаря ускорило работу на большом станке: теперь они с мастером изготавливали по 12 деталей в смену. Через несколько дней, придя на работу, Рашит обнаружил, что возле их станка собрались инженеры и мастера вместе с начальником цеха. Оказывается, обсуждали поставленный «рекорд». Практиканту пришлось показать свое приспособление и объяснить принципы его работы. Некоторые технические специалисты качали головой, некоторые молчали, а один похлопал по спине Рашита со словами: «Молодец, парень!»
С того памятного дня его фамилия с третьего и четвертого места поднялась на верхнюю строчку и больше не опускалась. Рашит же так и не догадывался, что это его фамилия. Утром, проходя мимо доски, думал: «О! Мой однофамилец в последнее время стал очень хорошо работать!»
Парни, жившие в общежитии, по вечерам никогда не сидели дома: шли или в кино, или к девушкам. Только стеснительный Рашит никуда не ходил: придет с работы, спустится в подвал, помоется в душе, затем, перекусив, читает газеты-журналы и рисует. Ребята – его соседи по комнате – удивлялись, уговаривали пойти с ними куда-нибудь, а иной раз даже смеялись над ним, мол, может, какой недостаток есть, пока Динислам, самый отчаянный из них, не заступился: «Ладно, не привязывайтесь, отстаньте, Рашит профессором станет».
Однажды Динислам не выдержал его затворничества: «Хватит тебе среди газет и книг сохнуть, давай с нами, познакомим тебя с красивой девушкой», – поддержал он Расула, который ежедневно уговаривал Рашита, и, бесцеремонно, почти за руку вытащил его на улицу. Навестили девушек из соседнего общежития. Рашит знал тех, с которыми дружили Динислам и Расул, а вот третью девушку ни разу не видел. По разговорам понял: она окончила педучилище в Уфе, и ее направили сюда на практику в детсад. Сейчас она пыталась расписывать акварелью картины с цветами для завтрашнего урока. Видя ее старания, Динислам сказал: «Не мучайся ты, специально тебе на помощь привели художника, сейчас он все сделает» – и представил Рашита. Тот протянул руку девушке. «Лимма», – сказала она. Вдвоем они быстро закончили работу над картинами.
С того дня его непреодолимо тянуло к этой девушке. Даже причина была: мол, к урокам надо помочь подготовиться. Это только для оправдания перед Лиммой, а у самого с каждым днем всё больше росла привязанность. Как только ребята позовут к девушкам, так он собирается быстрее всех. Затем осмелился ходить один, и разгорелся его любовный роман со скромной красивой девушкой. Ходили в кино по выходным, гуляли по улицам молодого города. Долго пьянеть от счастья не пришлось, однажды Рашита вызвали в военкомат и вручили повестку. Что поделаешь, пришлось попрощаться с Лиммой и уехать, даже обещаний не успели дать друг другу, не договорились писать письма или ждать.
Через полмесяца добрался до города Спасск-Дальний на Дальнем Востоке – как оказалось, для учебы в школе младших авиационных специалистов (ШМАС). Жили в больших двухэтажных казармах из красного кирпича в строгом монументальном стиле.
В школе дисциплина жесткая: подъем в шесть утра. За 45 секунд одеться в военную форму и встать в строй на плацу. В любую погоду один час даётся на утреннюю физзарядку, после – уборка постели, водные процедуры и построение на завтрак. Столовая в трёх километрах. Перед походом старшина проверяет у каждого руки, воротнички, сапоги. Если найдет нечищенные сапоги или грязный воротничок, выводит солдата из строя и заставляет чистить, а остальные ждут. Это еще ничего: когда солдаты доходят до столовой, старшина останавливает роту, находит причину привязаться к кому-нибудь из курсантов и заставляет бежать всех обратно до казармы… Иногда такое повторяется по три-четыре раза.
Занимаются по шесть часов. Изучают детали реактивных истребителей по разным стендам, моделям и разрезам. Учебные пособия в руки не дают: все должны слушать лекцию инструктора, его объяснения и конспектировать. После уроков сразу собирают конспекты, возвращают только при подготовке домашних заданий. Рашит легко разбирался в рисунках, схемах и чертежах, поэтому и учебные материалы давались легко. После теоретических занятий на плацу проводят строевую подготовку, а на спортивной площадке – физические занятия…
Однажды его пригласили в кабинет командира батальона. Тот сказал: «Технику знаешь хорошо, отлично учишься, молодец. Командиры говорят, что среди вас есть те, кто не может учиться, кое-кого из них решили прикрепить тебе. Помоги им».
Рашиту дали двух таджиков, одного узбека и двух киргизов. Этим пятерым выходцам из кишлаков он во время самоподготовки начал объяснять, что знал сам, вернее то, о чем говорил инструктор. Ему поручили сложную работу: если его курсанты не справлялись, командиры требовали с него.
Неожиданно проявилась и отрицательная сторона – ребята, прикрепленные к нему, порядок не соблюдали, им бы только время провести. Часто по одному или вдвоем ложились в лазарет. Через неделю-другую из лазарета выходили с округлившимися лицами и хорошим настроением. Однажды Рашит вернулся в казарму и был ошарашен: его постель свалена, солома, которой набивали матрас и подушку, рассыпана по полу. Рашит ничего не понял, поднял матрас, заправил постель. Едва закончил, как его вызвали к начальству. За столом сидел одетый с иголочки, важный лейтенант. «Откуда взял пурген?» – сразу спросил он. Рашит не понял вопроса, о пургене он ничего не знал, поэтому растерялся. На его вопрос: «Что такое пурген?» – лейтенант злобно выкрикнул: «Откуда взял, все равно узнаю и накажу».
Оказалось, те пять курсантов, чтобы не ходить на занятия, «отравились», выпив пургена, и легли в лазарет. Началась проверка, их разоблачили, в части был суд, каждого из них посадили на четыре года.
Однажды, ближе к вечеру, в открытую дверь комнаты командира Рашит заметил курсанта, пытающегося рисовать что-то на ватмане. Любопытство пересилило, не смог пройти мимо: хорошо ли, плохо ли все-таки сам тоже рисует. Зашел в комнату. Курсант рисовал Спасскую башню Кремля. Увидев его лицо, Рашит вспомнил, как в первый год службы командир роты перед строем спросил: «Кто художник?» – и вперед вышел именно этот парень. Выйти-то вышел, а вот башню криво нарисовал. Никакой пропорции нет. Рашит не стерпел и объяснил «художнику», что вначале необходимо нарисовать ось башни, а затем к центру пропорционально «прилепить» остальные элементы, показал, как это начертить карандашом.
На следующий день его вызвали к командиру роты. «Ты художник?» – спросил пожилой офицер. «Нет, – ответил Рашит, – просто с детства увлекаюсь рисованием». «Ладно, понятно, вот тебе задание: собери тех, кто, по-твоему, умеет рисовать и распишите Ленинскую комнату. Скоро начнется смотр комнат, подготовься к нему».
Ему ничего не оставалось, как сказать «Есть!». Рашиту задание было по душе, нашлась работа для рук и головы – есть где фантазии разгуляться, ведь желание рисовать огромно, а возможности не было. Однако в роте больше не оказалось желающих рисовать, да еще и тот парень резко отказал ему в помощи. Видимо, осознал свои возможности. Все же работа началась: назначили одного старшего лейтенанта руководителем, и тот быстро достал всё, что было необходимо для оформления комнаты. В авиации технических возможностей много, в хорошем материале недостатка не было.
Работу начал всё с той же Спасской башни. Соорудили её высотой 2,7 метра, все детали изготовили из тонкой и гладкой авиационной фанеры, приклеили поштучно цветные стеклышки. В звезду из красного стекла вставили лампочку. Циферблат и стрелки работающих часов – в точности как в Кремле, внутри башни – радио, по утрам из динамика должен звучать гимн. С двух сторон башни построили Кремлевские стены, как в Москве. На одной стене башни висел стенд, посвященный Ленину: его барельеф, фотодокументы, крылатые слова. На другой стене башни – портреты членов Политбюро. А внизу, за стеной Кремля, разложили по порядку труды вождя.
Другие стены были оформлены по тем же принципам: символика Родины, Варшавский договор, перечень стран единого блока, другие политические материалы, стенды о деятельности ШМАС. Ленинская комната была высокой, поэтому на потолке повесили большой глобус, изготовили механизм, благодаря которому вокруг глобуса летал блестящий шар с антенной, издающий звуки «бип-бип», символизирующий первый искусственный спутник Земли. А когда поставили длинный, с резными ножками стол, накрыли зеленой суконной скатертью, разложили на нем газеты, журналы и политические пособия, оформление комнаты стало образцовым.
Вскоре действительно приехали три майора, три подполковника и два полковника во главе с генералом. Смотрели, удивлялись, хвалили. Через несколько дней после отъезда комиссии они узнали, что Ленинская комната, оформленная Рашитом, заняла первое место на уровне армии.
Закончилась учеба в ШМАС. Рашит все предметы выпускных экзаменов сдал на отлично. Отличнику предоставлялась возможность выбрать место службы. Он мог бы сказать: «Конечно, в Башкортостане!», однако в республике не было военных авиационных частей, поэтому спросил: «В какой же точке Родины я могу служить?» Предложили несколько пунктов. Его заинтересовали Ленинград (ещё бы – Эрмитаж и Академия художеств!) и морская авиация. Юношеская романтика взяла верх, и он сделал выбор: «Черное море!»
На железнодорожный вокзал провожать Рашита пришел замполит вместе со своей женой и дочерью. Дружная семья замполита полюбила его, часто приглашала к себе в гости. Рашит смущался, пытался найти любые предлоги, чтобы отказаться, но подполковник был тверд в решении и увозил его к себе домой. Рашит, увидев их на вокзале, удивился, даже растерялся. Как не удивляться, сам замполит с семьей пришёл провожать его! Кому еще перепадает такое внимание!
Дальний Восток так далек, поезда опаздывают не только на минуты и часы, но и на сутки. Поезд Рашита тоже задержался на четыре часа. Подполковник со словами: «Извини, столько ждать не могу, напишешь письмо, как доберешься» – попрощался. Рашиту облегчённо вздохнул: было неудобно заставлять человека ждать.
К четырем часам ожидания добавилось еще два часа. Прилег на деревянную скамью. Крепко заснул. В середине ночи проснулся от криков: «Курсант! Курсант!» – и услышал свою фамилию. Открыв глаза, Рашит увидел сержанта и людей, бегавших туда-сюда, высматривавших его среди скамей. Что оставалось делать, подал голос. Сержант сразу взялся за его чемодан: «Приказали привести тебя обратно», – объявил он, широко улыбаясь. «Кто, зачем? Я же окончил учебу», – удивился Рашит. «Ничего не знаю, приказ есть приказ. Дежурный сказал: вот тебе машина, дуй на вокзал, если успеешь до отправления поезда, немедленно привези его обратно», – выпалил сержант.
Когда вернулись в штаб ШМАС, дежурный старший лейтенант объяснил: «Позвонил генерал из штаба армии с приказом немедленно вернуть тебя, теперь будешь служить у него».
В то время были международные волнения: между Китайской Народной Республикой и Тайванем шла война. На стороне Чан Кай Ши – Соединенные Штаты Америки, на стороне народной революции – Советский Союз. А у генерала была задача поставить отдельную армию для защиты Чан Кай Ши. Этот генерал оказался тем самым проверяющим Ленинских комнат. Ему понравилась та старательность, с которой Рашит оформил комнату, поэтому узнав его имя, записал себе в блокнот. Таким образом, дальнейшая служба Рашита продолжилась в военной части Черниговки Приморского края. Конечно, настроение у Рашита было подпорчено: ни Черного моря не увидел, ни матросскую одежду не поносил…
* * *
Из дневника художника
«Наше профессиональное искусство очень молодо. Многое еще не изучено, не открыто. Потому мы должны с уважением относиться к любым направлениям художественного творчества. Может быть, тогда и у нас появится башкирская школа искусств. К слову сказать, у Америки, Франции есть свои школы, я уж не говорю об Италии, Испании. Их никак не спутаешь с другими странами, другими народами, другими национальными изобразительными искусствами: каждая школа идентифицирует свой народ, кричит о своей принадлежности. Сейчас жизнь изменилась и с каждым днем продолжает интенсивно меняться. Изобразительное искусство тоже переживает изменения: появились новые приемы, направления, формы, каждый художник должен их почувствовать, уловить, чтобы не отставать от движения жизни. От реалистического направления почти добровольно отказались, по этой причине некоторые художники старшего поколения затерялись, молодые подались в авангард. Жизнь – сама реальность, значит, она должна быть основой изобразительного искусства. Без знания анатомии человека, без изучения его мускульной системы художник похож на ученика, который, не зная арифметики, берётся за высшую математику. У любого развития есть начало, продолжение, переходы от простого к сложному, от маленького к большому, потому необходимо вначале изучить простое. Это во-первых. А во-вторых, изобразительное искусство, вообще любое творчество нельзя ограничивать идеологическими рамками.
В городе обрубают ветки деревьев, в итоге они растут искалеченными. Никакой эстетики, словно неживые чурбаны. Взгляните в лесу на деревья, какие они грациозные, красивые, глаз не оторвешь! В изобразительном искусстве то же самое: в идеологических рамках невозможно рождение произведения искусства. Бывало, во время коммунистической власти на выставку приедет молодой инструктор райкома или обкома и начинает приставать: почему так, а не эдак. Каждый художник старается оправдаться, «защитить» свою работу. Попробуй объясни им, что ты не бегемот! Никак не объяснишь, потому что он раб системы, да еще и полный невежда. А амбиции, самомнение – «я все знаю» – выше крыши.
Однажды Никита Сергеевич Хрущев, побывав на Манеже на выставке работ художников-авангардистов, долго горячился. Якобы мы, советские художники, должны рисовать только в традициях социалистического реализма, нам не нужны буржуазные методы, формы, они совершенно чужды советским людям… Своими волюнтаристскими и другими размышлениями Первый секретарь фактически запретил творческие поиски в прикладном искусстве, да разве только в прикладном искусстве, задержал развитие жанров, форм, разнообразие мнений на значительное время. Для роста изобразительного искусства, его подъема необходимы новое слово, новая форма, новые способы, манеры и стиль рисования. Скажем, творчество авангардистов, таких как Бурлюк, Малевич, Кандинский и других, открыли широкие возможности, помогли многим молодым художникам найти свою дорогу, тему, стиль и манеру. Я убежден, что они будут интересны и для будущих поколений художников…»
Поразмышлять – так есть все же какое-то ограничение в его картине «Моя деревня». Как говорил Ахмат Лутфуллин, плакатность имеется, – терзался Рашит. Сколько раз он сомневался, когда останавливался в работе, во время отдыха, между уроками в институте, неожиданно вспоминая свою картину. Она не выходила из головы, всегда была с ним. Одна маленькая деревня, небольшие образы односельчан… По большому счету, кому они нужны? В великих творениях Глазунова, Налбандяна – исторические личности, которых народ знает и помнит, а здесь – никому не нужные простые деревенские люди. По правде говоря, картина будет интересной только для людей этой деревни: чьи-то родители, дедушки и бабушки, он сам, родной дом, река, в которой они с ребятами купались, поляны, куда ходили собирать ягоды, луга для сенокоса, пастбище между двух рек, тополя, вознесшиеся до небес…
Сомнения на несколько дней приостанавливали работу, руки опускались, и настроение падало. Однако эта работа надолго не отпускала, как прилипла, все время с ним, стоит только вспомнить оскорбительные слова молодого односельчанина, вскипает совесть, и он вновь с жаром принимается за картину.
Вот их сосед Зайнулла-бабай. В деревне его прозвали Дырявая Башка – вследствие полученного на войне ранения в голову родничок во время дыхания то поднимался, то опускался. Каждый раз бабай, снимая тюбетейку, показывал этот родничок мальчишкам. А они, толкая друг друга, ради забавы рассматривали и трогали. Ах, глупые мальчишки, зачем так мучили пожилого человека? Бабай сам любил детей. Одаренный, умный старик был мастером на все руки. Заметит отросшие волосы Рашита, скажет: «Идем, сынок, уберу-ка твое чучело» – и брил ему голову острой бритвой. Все деревенские мальчишки тоже брились у него. Выступал на каждом колхозном собрании, говорил толково, тщательно и доходчиво.
А однажды, в день праздника Великого Октября, его брат Анур, ученик 7-го класса, выступил с докладом перед колхозниками – почему-то поручили ему, может, у председателя и секретаря парткома времени не было на подготовку. Рашиту запомнилось, как Зайнулла-бабай, прищелкнув языком, сказал: «Достойный человек будет этот мальчик». Значит, тогда еще разглядел бабай способности ребенка. Действительно, его брат стал большим человеком – поэт, талантливый писатель, защитил диссертацию, стал заслуженным ученым.
Другой их ближайший сосед – Гайса-бабай. Вернувшись с войны, открыл в деревне кузню. Чинил самовары, вилы, лопаты, грабли, делал мотыги. Всех привечал, никого не разворачивал. Все мальчики обычно играли в этой кузнице, им было интересно смотреть на железки разной формы, гудящий загадочный огонь, ухающие кузнечные меха, тяжелые молотки, жестянку, колеса телег.
Чуть позже Гайса-бабай сделал водяную мельницу на реке Мендим. С тех пор приезжали молоть муку не только из своей деревни, но и из соседних. Самая заметная его работа – скрипка, изготовленная по каким-то найденным чертежам.
Для деревенских, которые, кроме гармони, других музыкальных инструментов в глаза не видели, – это было настоящее чудо. Долгое время бабай сам играл на этой скрипке. Позднее брат Анур написал об этом рассказ «Скрипка Гайсы-бабая».
Не только в душе Рашита, но и у всей молодёжи старейшины деревни оставили неизгладимый след, важный для формирования личности. Они воспитывали на собственном примере, прививали принципы нравственности, уважения друг к другу, развивали способности детей.
(Окончание в следующем номере)
Опубликовано в Бельские просторы №2, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!