Алла Марченко. ПОЭТ И ЭХО

Реплика на случай выхода в свет поэтического альманаха-навигатора “Паровозъ”

Паровозъ: поэтический альманах-навигатор Союза российских писателей  /  под ред. С. В.  Василенко, В. Н.  Мисюка; сост. С. В.  Василенко, В. Н.  Мисюк, В. И.  Стрелец. — М.: Союз российских писателей, 2013. — 344 с.

О том, как возник замысел издания и почему он не просто альманах, а альманах-навигатор, равно как и о том, зачем у него, в отличие современных «Алконостовъ» и «Менестрелей», такое вроде бы прозаическое чернорабочее имя, читатели прочтут во вступительном Слове поэта и прозаика Светланы Василенко, главного редактора «Паровоза» и начальника поэтического поезда, идущего на малой скорости почти по некрасовской железной дороге. Я же хочу всего лишь поделиться теми мыслями и соображениями, которые возникли у меня во время путешествия по стране поэтов. С запада на восток. От Москвы до Братска…
Литературная перестройка началась с альманахов.
Чтобы припомнить, как это было, попыталась отыскать собственную статью тех лет. Не отыскала, но кое-какие подробности вспомнила. Длилось альмаповетрие довольно долго, но лет через пять или шесть выдохлось, наскучив, видимо, как всякая мода, не столько читателям, сколько самим альманашникам. И вот вернулось.
Причём повсеместно: «от Москвы до самых до окраин». Но почему? Какой нордвест-ост надувал «косматые» «паруса» тех «грузных челнов» — яснее ясного. Другая литература, не надеясь на толсто-журнальные публикации, спешила объявить о своём существовании.
Среди авторов нынешних альманахов почти нет поэтов, по той или иной причине не имеющих в своём послужном списке печатных сборников. Дело, однако, в том, что, за немногими исключениями, поэтические книги издаются за свой счёт, а главное, микроскопическими тиражами. В результате ежели и получают «путёвку в жизнь», а то и выход на фестивальные авансцены, то всё-таки как бы на правах типографски оформленной рукописи. Иное дело — альманах, то есть не просто ещё одна публикация, а пусть и слабая, но реальная надежда на освобождение из берложного заточения, где, киваю на Лермонтова, поэту ничего не остаётся, как «сосать свою лапу».
Адепты здравого смысла почему-то убеждены: паника невостребованности — профессиональный синдром, и чтобы справиться с ним, достаточно, как Отче наш, повторять по утрам пушкинское:

Поэт, не дорожи любовию народной…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Всё так, но… Во-первых, Пушкин гений. Во-вторых, его-то ещё лицеистом оценили и Державин, и Жуковский. А в-третьих и в главных, — любой ли из говорящих и думающих стихами способен строго оценить свой труд? Тем более в «минуту душевной невзгоды»? А ежели минута тягостных сомнений затягивается, превращаясь не в часы, а в долгие годы не воображённой, а реальной безвестности и «непризнанности» (слова Ахматовой о Гумилеве). Что тогда? Тогда — поразному. Но иногда, как, например, в случае Анатолия Богатых, оборачивается не «прибавлением», а «вычитанием жизни».
Покуда его книжечки выходили в количестве 50 экземпляров, ни толстые журналы, ни влиятельные критики в упор их не видели. Даже в Союз писателей их автора приняли лишь после того, как по инициативе Гуманитарного фонда появился «солидный» сборник («По праву перелётных птиц». М., 1999. — 283 с.). Тираж, разумеется, опять был символическим (дефолт!!!), и тем не менее ведущие толстяки — и «Октябрь», и « Знамя», и «Континент» — почти одновременно(1999, 2000, 2001 гг.) выдали на-гора большие подборки его стихов, практически, в совокупности, целую книгу, причём такую, какая наверняка изменила бы если и не соотношение сил, то направление силовых линий на литературной карте начала века. Если бы, её, разумеется, заметили. А заметив, сообразили, что Богатых, не целясь вроде бы, угодил (угадал?) в прицел — в центральную болевую точку уже пришедших, но пока ещё таящихся во мгле грядущих дней (по ту сторону парадного фасада, в спешном порядке перекрашиваемого под стандарты «евроремонта»). Но её не заметили. А скорее всего, не прочитали. Даже те, кто по инерции считал себя действительным членом «службы деятельного наблюдения современных замечательных явлений», Пушкиным, как известно, учреждённой. Сужу не только по отсутствию реакции со стороны коллег по критическому цеху, но, к сожалению, и по себе. И за журнальной поэзией вроде бы следила, и печаталась, хотя и не часто, но регулярно. А вот прозевала, и не только явление большого поэта, но и ярчайший пример коллективного астигматизма. Впрочем, в том, что Большой выход Анатолия Богатых на авансцену Большого Литературного театра в 2001 году оказался выходом перед пустым залом, ничего загадочного, на беглый взгляд, не было. Казалось, что ему всего лишь отчаянно не повезло. Не успела Россия очухаться от дефолта, как президент, под бой курантов, представил миру и граду своего заместителя (в качестве специалиста по ручному управлению неуправляемой страной). Какие стихи, какие журналы? А тут ещё и самоубийство потенциального «совместника» Богатых — Бориса Рыжего, оттянувшего на себя минимум года на полтора недоуменное внимание как читающей публики, так и толсто-журнальной критики. Казалось бы, пустяк, случайно-досадная промашка в расчёте на быстрый и заслуженный успех. Обернулось, однако, как и с Рыжим, ужасом отверженности.
Сравните: Борис Рыжий: «Так не вышло из меня поэта/И уже не выйдет никогда./ Господа, что скажете на это?/Молча пьют и плачут господа./Пьют и плачут, девок обнимают,/Снова пьют и всё-таки молчат./Головой тонически качают, /Матом силлабическим кричат».
Анатолий Богатых: «Вот говорят: „Не стоит пить,/всю жизнь паря за облаками,/ что н е т тебя, что ты не с нами /и что нельзя с тобою жить…“ /Всё так./Но так тому и быть. А каково м н е — т р е з в ы м — с вами?!»
…Предвижу возражение: сравнение, мол, хромает на обе оконечности. Богатых, дескать, и впрямь проглядели, а вокруг Рыжего, едва под марочкой суперпрестижного (в те годы) «Пушкинского фонда» выскочил из провинциального «ничтожества» его первый сборник, все СМИ прямо-таки загарцевали. А когда случилось то, что случилось, рассердились. Да этот баловень лёгкого успеха просто-напросто обиделся, что его модной премией, Большим Аполлоном, обошли, предпочтя возгордившемуся молокососу суперстар начала века Верочку Павлову. К числу рассерженных, проглядев вполглаза одно из моих выступлений в «Литературной газете» (в рамках дискуссии «Сумерки литературы, февраль 2002 г.), Дмитрий Быков причислил и меня. Надо, дескать, «сильно не уважать поэта, чтобы считать его самоубийство следствием критического замалчивания». Разумеется, я так не считала и не считаю. Да и речь в литгазетовском тексте шла не о поэзии и даже не о прозе.
Речь шла о ново-созданной по инициативе А.  Архангельского и С.  Чупринина «Академии критики», которая, по замыслу, должна была противостоять коммерческому направлению в литературе. Имя Бориса Рыжего возникло в дискуссионной полемике только потому, что, по моему разумению, проголосовав за раскрученный рекламными агентствами проект по имени Вера Павлова, Академия критики (АРСС) «сама себя выпорола». За что? Во-первых, за то, что малодушно покорилась «общему мнению». А во-вторых, за то, что не сообразила: «пробирочная» их Венера не что иное, как вещий знак, свидетельствующий: время вдруг и невозвратно переломилось. Вот как видится этот перелом лет десять спустя, в пору выхода на подмостки сменщицы Веры Павловой — Веры Полозковой:
«В Веру Павлову долго не могли поверить. Но хотели. Очень хотели. Она появилась внезапно — и методично принялась сводить с ума, раскрывая то, что принято называть женской сущностью, с откровенностью схемы в учебнике анатомии… С 1994 года, после выхода немаленькой подборки стихов на развороте газеты «Сегодня», о Павловой говорят и не умолкают… Она стала явлением, событием… Одним из немногих поэтов, заметьте, не прозаиков, чьи книги оказываются коммерческими проектами. И дорого стоят» (Анна Русс. Атака поэтов. «Огонёк»).
…Понимал ли это Рыжий, не знаю. Скорее, почувствовал. «Есть чувство правды в сердце человека, / Святое истины зерно./ Пространство без границ, теченье века /Объемлет в краткий мир оно» (Лермонтов. «Мой дом»). Больше того, судя по приведённой выше реплике, он если и обиделся, то не на то, что Большой Аполлон и прилагавшиеся к нему 25 тысяч зеленых достались столичной сексуалочке, а на странное поведение критиков. Поврозь, через столик, восторженных слов в его адрес не жалели. А собравшись купницей и посовещавшись, усомнились. Не рано ли? И чтобы не попасть впросак, проголосовали за уже раскрученный прошлогодним «Антибукером» верняк.
…В отличие от молоденького провинциала, на увёртливую осторожность московских «экспертов» Богатых насмотрелся ещё в доперестроечные годы, в пору учёбы в Литинституте. И молчание критики понял правильно: в мире победивших лавочников и лакеев он — лишний. А для издателей — на всю оставшуюся жизнь «неформат».
Подробностей (из жизни А. Богатых в последующее десятилетие) не привожу.
Желающие могут отыскать их и сами. Во-первых, в эссе Игоря Меламеда, опубликованного, к сожалению, не в первом же выпуске «Паровоза», а в качестве предисловия к единственной настоящей книге Богатых «Под уездной звездой» (СПб.: ФормаТ, 2012). А во-вторых, в его мучительно исповедальной автобиографической прозе, получившей, кстати, премию Международного Чеховского фестиваля. Но так как я не уверена, что изданная тиражом в 500 экземпляров «Уездная звезда» дойдёт до всех читателей «Паровоза», тираж которого вдвое больше, позволю себе процитировать стихотворение «Одиночество», в состав альманаха не включенное. На мой взгляд, оно едва ли не самое важное в книге поэта:

Небо с пёстрой землей смыкая,
буйство красок земных смиряя,
чёткость линий дневных стирая,
мгла вечерняя — мгла сырая —
опускалась на землю рано.
Воздух в клочья сбивался странно,
на ветвях зависая рвано, —
воздвигалась гряда тумана,
беспросветная и глухая.
Было зябко, и зыбко было.
Било десять. Дорога стыла
льдом весенним. Двенадцать било.
Небо Млечным Путём пылило.
В переплёты окна сквозило,
сквозняками тянуло с пола.
И стоял я, смятеньем скован,
нетерпенья и смуты полон.
И луна, голуба и пола,
из фабричной трубы всходила,
половинной мерцая долей.
Пополуночи час и боле
Било смутно. Мои мозоли
костенели. Без сил, без воли —
обрастал я пером. И в боли
удлинялись мои лопатки.
Когти в пух обрамлялись гадкий.
И рассвета стыдясь, украдкой
подоконник покинув гладкий,
полетел я над Русским полем,
непривычным крылом махая….

…Словом, и у Анатолия Богатых, и у Бориса Рыжего, как и Сергея Белозерова,1 было частное право обидеться на «проморгавших» их критиков. И всё-таки и суть Дела, и корень зла не только в том, что « служба замечательных явлений» оплошала, не выдержав конкуренции с Великим Рекламным Агентством.
Возьмём, к примеру, Дениса Новикова, стихи и судьбу которого я все время вспоминала, читая и сборник Богатых, и его подборку в «Паровозе». К изданной в Нью-Йорке книге Новикова Послесловие написал сам Бродский, а это в ту пору стоило десятка восторженных отзывов в самых влиятельных журналах. Больше того, по возвращении на родину его тут же издал, причём дважды, Геннадий Комаров в своем «Пушкинским фонде». И тем не менее вот что пишет в посмертных воспоминаниях тщетно пытавшийся помочь ему Олег Хлебников: «Я знал Дениса с его 17 лет. Как-то пытался помочь ему вписаться в окружающую действительность: устроил на работу в свой литературный отдел перестроечного «Огонька», потом попытался притащить за собой в «Новую», порекомендовал для участия в Европейском фестивале поэзии… (Больше, увы, ничем помочь не смог.)… Он… выучил английский и практически эмигрировал. Пытался взаимодействовать с другой, лондонской, жизнью, что-то делал для Би-би-си…
И всё-таки Денис вернулся. Но на родине почувствовал, до какой степени нигде и никому не нужен. Кроме ждавшей его все годы девушки… С ней он и делил одиночество, падал внутрь себя — это самый рискованный прыжок, доступный человеку. Но ведь такому сильному, распирающему изнутри дару необходимо эхо. Однако вместо него он испытал на себе другой физический феномен: «Обступает меня тишина, / предприятие смерти дочернее»…И когда последняя, самая сильная книга стихов Дениса Новикова «Самопал» (СПб.: Пушкинский фонд, 1999) прошла незамеченной, он решил, что стихи — это его сугубо частное, действительно личное дело… А в последние годы Денис успел, кажется, только одно — уйти из жизни большинства людей, любивших его. Он как будто заранее подготовил всех к тому, что его скоро не будет».

“СИЛЬНОМУ, РАСПИРАЮЩЕМУ ИЗНУТРИ ДАРУ НЕОБХОДИМО ЭХО…”

Олег Хлебников, кажется, и сам не заметил, какое важное слово он произнёс, какой узловой завязью соединил Поэта и Эхо, установив причинно-следственную связь между волей к жизни стихом и в стихе и наличием или отсутствием эха. Захар Прилепин любое собеседование с поэтами сводит к феномену популярности Евтушенко, объясняя её стотысячными тиражами и исправно работавшей при Советах службой распространения печатной продукции. Не спорю, что было, то было. Но главная причина потрясающей слышимости при весьма ограниченной гласности в середине 50-х была в другом, и первым об этом сказал Леонид Мартынов. В том самом, кстати, 1955-м, когда двадцатидвухлетний Евтушенко впервые вышел на поэтическую сцену: Что такое случилось со мною?

Что такое случилось со мною?
Говорю я с тобой одною,
А слова мои почему-то
Повторяются за стеною,
И звучат они в ту же минуту
В ближних рощах и дальних пущах,
В близлежащих людских жилищах
И на всяческих пепелищах,
И повсюду среди живущих.
Знаешь, в сущности, это не плохо!
Расстояние не помеха
Ни для смеха и ни для вздоха.
Удивительно мощное эхо.
Очевидно, такая эпоха!

…В 1955-м Анатолия Богатых и на свете-то не было… Да и вообще его случай — сюжет для отдельной работы, без сопоставления с жизнью и творчеством совместников по судьбе и даже по музе неразрешимый. Предвижу вопрос: почему же тогда в моих размышлениях о проекте «Паровозъ» именно ему уделено так много места? Отвечаю: потому, что эссе Игоря Меламеда в приложении к стихам Богатых (и в книге, и в альманахе) вывело на уровень внятности давно волновавший меня русский вопрос: как же выжить изящной словесности и прежде всего поэзии в эпоху отсутствия не только мощного, но даже слабого эха? И не только поэзии в целом, как роду литературы, но и каждому поэту в отдельности. Даже тому «удачнику», кто, казалось бы, не обделён вниманием рецензентов. Допустим, Александру Кабанову. Первый же отзыв на его первую книгу был необычен и по тону, и по смыслу. Уже тем необычен, что принадлежал Анне Кузнецовой, преувеличенной восторженностью не страдающей:
«Поэта с мощным «драйвом» мы уже, наверное, не ждали, потеряв Бориса Рыжего».
…С тех пор прошло десять лет и ещё полгода. И книжки выходили, и рецензии положительные имели место быть. Андрей Коровин еще в 2008-м назвал Кабанова одним из ключевых поэтов современности, а в недавнем интервью признался, что А. К. его любимый поэт. И что же? А ничего… Намедни спросила у приятельницы, кроме стихов ничего не читающей и не покупающей, что она думает об Александре Кабанове. «Кабанове? — удивилась она. — Вы, наверное, Александра Кабакова имеете в виду…»

УДИВИТЕЛЬНО СЛАБОЕ ЭХО, ОЧЕВИДНО, ТАКАЯ ЭПОХА…

Коммерческая литература восполнила отсутствие естественного резонанса мощным развитием Рекламного Бизнеса. А что же делать нам, неформатным?
Уповать на Интернет? Так ведь и там: гласность есть, а слышимости никакой?
Увы, не знаю. Одно утешает, что и сам (!) Пушкин не знал. Его выгнали из столицы в 1820-м, в эпоху мощного Эха. А когда через 10 лет вернулся в Петербург, выяснилось, что его хотя и слушают, но не слышат. В самом начале разговора я уже цитировала пушкинское стихотворение, написанное в 1830 году. Через год он опубликовал «Эхо», разъяснив и современникам, и нам, дальним потомкам, почему дал собратьям по Музе такой мрачный совет: «Ты царь — живи один». Процитирую и его, поскольку не уверена, что у всех читателей текст этот находится в зоне «активной памяти»:

Ревёт ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поёт ли дева за холмом —
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов —
И шлёшь ответ;
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!

…И все-таки убеждена: ничего не делать нельзя. Вот ведь и я за « Паровозъ», вскочив почти на ходу в багажный вагон, только потому, что почувствовала в этом проекте волю к противостоянию и безгласности и агрессии книгопрядильной промышленности. Больше того, и сборник-то Богатых достала и прочла, не пропуская ни строчки, лишь после того, как убедилась: подборка совершенно не известного мне поэта, встречающая читателя при входе в головной вагон «Паровоза», из ряда вот. Такое серьёзное вступление (в связке с «Китайской вишней» Светланы Василенко) настраивают ожидающих и встречающих «Паровозъ» «читателей стиха» на серьёзный лад, предупреждая: ни пиитического спама, ни псевдолирического вздора, ни сувенирных безделок даже в багажном его отделении нет и не будет. Не запланированы и сенсации, что, разумеется, не означает, что задуманные путешествия не предполагают открытий. Они в самом деле имеют место быть. Но об этом ниже, а пока, нарушая чуток закон жанра, позволю себе несколько не то чтобы замечаний, а соображений по ходу дела.

СООБРАЖЕНИЕ ПЕРВОЕ

…Не поняла, почему мы, критики, хотя и получили плацкарту общего образца, оказались в багажном вагоне. Без окон и дверей. Ну, назвали бы его хотя бы хвостовым. Это, по крайней мере, соответствует нынешнему взгляду на специфику нашего ремесла —обслуживающий персонал, ориентированный на випперсон и членов лауреатского корпуса. Отсель, видимо, и малопристойное (чего 391 изволите-с?) стайное поведение критического молодняка, новобранцев нулевых годов, ибо, опять же по Пушкину, «состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы» («Опровержение на критики», 1830).
Показалось также, что не найден принцип выбора (и заказа) критических текстов, эквивалентный амбициозной (в положительном смысле слова) идее паровозостроительного предприятия. Может быть, стоит, сделав остановку в том или ином регионе, приглашать не только поэтов, но и критиков, и не поврозь, а вместе, для диалога или размена чувств и мыслей. Во всяком случае, в порядке эксперимента, поначалу в тех «населённых пунктах», где диалоги такого типа обещают быть продуктивными. Допустим, для начала там, где живут и работают такие интересные литераторы, как Артём Скворцов (Казань) или Андрей Рудалёв (Северодвинск). Публикаций, подписанных этими именами, стараюсь не пропускать, а что касается Рудалёва, то Захар Прилепин, войдя в роль Командующего Литературным Фронтом, видит в нём единственного кандидата на должность Президента Академии Новой Критики:
«Андрей Рудалёв, который ныне является одной из ключевых фигур молодой литературы (что бы он сам о себе из скромности не говорил), завтра станет одним из ведущих критиков и исследователей литературного процесса вообще.
Безо всяких скидок на возраст».
…Ну что ж, поживём — увидим. Цыплят, даже бройлерных, считают по осени.
А пока хотелось бы обратить внимание организаторов лит. экспедиций по неизвестной России на его эссе «Коктейль стереотипов, или О провинции без предрассудков» (Урал. 2006. № 3).

СООБРАЖЕНИЕ ВТОРОЕ

…Удивило (и, признаюсь, не очень приятно) то, что лауреаты Волошинского фестиваля путешествуют в спецвагоне. В этом, по крайней мере для меня, есть что-то неистребимо советское. Что-то от тех времен, когда, приходя в клуб СП, чтобы поболтать в нижнем буфете с друзьями, уже по количеству серых ратиновых пальто и рыжих пыжиковых шапок на вешалке догадывалась о статусе мероприятия, происходящего в Большом зале ЦДЛ. Впрочем, в стратегическом отношении это понятно, а значит, и простительно. На пёстром фоне фестивальных и альманашных затей и «Волошинский сентябрь», и «Паровозъ» смотрятся как дополняющие друг друга инициативы Союза российских писателей, объединенные «величием замысла», цель которого, по мысли главного редактора «Паровоза» Светланы Василенко, — убедить загрустивших читателей, что горевать еще рано, что Россия как была, так и осталась страной поэтов.
Предполагаю, что кураторы проекта «Паровозъ» (да, наверное, и авторы, представленные в пилотном выпуске) ждали от меня не взгляда на проблему, а статьи о творчестве поэтов их выбора. Должна, к сожалению, разочаровать. Для беглой обзорной рецензии (в формате: всем сестрам по серьгам) представленных здесь текстов слишком много, а для проблемной статьи о поэзии русской провинции маловато. Даже в формальном отношении. До Новосибирска «Паровозъ» почему-то не дотянул, а в Челябинск не завернул. А там, между прочим, проживает Виталий Кальпиди, который по слухам, работает над книгой «Поэты Урала».
Среди костромичей не оказалось, к примеру, даже такого интересного поэта, как Владимир Иванов, а среди смолян — Наташи Егоровой. Да и города представлены неравномерно. Тольятти и Рига — с размахом, Екатеринбург и Пермь — прижимисто. А Омск? Казалось бы, широко и удачно. И тем не менее в поле зрения составителей не попал почему-то Иван Соснин. И голос сильный, и тема актуальная: войною о войне! А не заметили. Чтобы исправить эту оплошку, процитирую одно из его стихотворений (из подборки, которую, по моей просьбе, прислал Андрей Козырев, поэт и издатель омского «Менестреля»:
«19 января 1995 года Я девять дней как жив /пружинящие швы распались на груди / на точки огневые, /по новой бьет свинцом /близ сердца под соском /в бинты через проем/̊̍̈̃̈ в блокады болевые. // Я девять дней как цел, / молитвы перепел /за всех кто не успел /в периметре метели /за всех кто шквалом вмят /в окалину наград /за каждого кто ад/ вбивал обратно в щели.// Я девять дней в бреду/ к оставшимся бреду/ с предательством во рту,/ в хрипящий гарью зуммер,/ с заката на рассвет,/ над слякотью газет, /исправлен и воспет / я девять дней, как умер».
…Отмечу и вот какой момент. Хотя я всё-таки не рядовой читатель и многие из поэтов «Паровоза» мне знакомы кто по книгам, кто по толсто-журнальным публикациям, пришлось, увы, часами просиживать в Интернете, чтобы установить, когда же были написаны опубликованные в альманахе тексты. Да и в количественном отношении подборки неравноценны. Некоторым авторам (Марине Кулаковой, Андрею Коровину, Валентину Нервину, Алексею Остудину, Сергею Лаврову, Нате Сучковой, Александру Тимофеевскому) подфартило, другим (Марии Ватутиной, Татьяне Жмайло) не очень. Беда, конечно, не велика. Почти все пассажиры первого рейса люди известные, и любознательный читатель, заглянув, как и я, в Интернет, без особого труда дефицит сведений восполнит. Поэтому назову лишь некоторых из тех, с кем никогда бы не пересеклась, кабы не «Паровозъ». Прежде всего это, конечно же, Леся Белоруска в переводах Галины Умывакиной и Анемподист Софронов в переводах Евгения Каминского.
Николай Платонович Огарёв говаривал, что в России испокон веку не одна, а две литературы — белодневная и потаённая. При Советах появилась ещё и третья: литература Архипелага ГУЛАГ. Долгие годы и она была потаённой. В перестройку ее постепенно, собрав по сусекам, «обелодневили». И даже «раскрутили». Оказывается, однако, что и на этой литературной карте всё ещё достаточно не известных или трудно доступных широкому читателю памятных мест и трагических судеб. Особенно это касается Леси Белоруски. Да, подборку её стихотворений когда-то, давным давно, ко Дню политзаключенных опубликовал в «Новой газете» Олег Хлебников. Несколько написанных по-белорусски текстов вошли в состав коллективного (женского сборника) в Минске. Но ни о судьбе рукописей, не о ней самой по-прежнему почти ничего неизвестно. В такой ситуации составители «Паровоза» могли бы, на мой взгляд, прибавить к переводам Г. Умывакиной ещё и недавно опубликованные воспоминания Василия Малагуши, населенца того же страшного Архипелага. Для тех, кто слышит имя Леси Белоруски впервые, процитирую хотя бы одно из её удивительных четверостиший. Весной 2014 года оно звучит более чем злободневно:

От братства всех людей не отрекусь я,
А нелюди и выродки что прах.
Меня на Родине пытали белорусы.
И латыши спасали в лагерях.

Не скоро встретилась бы я и с Натальей Горбачёвой (Калининград, место 51), поскольку сборники её не оцифрованы и за границами Калининградского анклава недоступны. Но вот встретились, и я сразу же, без колебаний отметила две её вещи — «Аньку» и «Приобретение шедевра». А «Аньку» ещё и процитирую. Сюжет обычный, а вот перекликается Наташа Горбачёва с поэтами, на феминистских перекличках (под вопли женщин всех времен: «Мой милый, что тебе я сделала?») никогда не присутствующими. С Блоком («На железной дороге») и Александром Ерёменко:1

АНЬКА

Анька — старая дева, красивая и молодая.
Вечно ходит в концерты, где плачет в компании Баха.
Впрочем, сказано мягко, что плачет, поскольку, рыдая,
Заливает слезами и подол, и исподню рубаху.
Анька хочет ребенка и дарит племянницам кукол.
Но от старого Баха ребёнок не может родиться.
Если небо не просто пустыня над нами, а купол,
То под куполом самым душа этой Аньки гнездится.
Впрочем, было и с нею: и вени, и види, и вицы.
Красавец улизнул, за собою оставив вопросы.
Он боялся связаться со странной, прибабахнутой птицей.
Ну, она и осталась, как птице положено, с носом.
Разменяла четвёртый десяток уже и при этом
Всё с чужими детьми затевает то прятки, то скачки,
Терпеливо сияя негромким насыщенным светом,
Отдавая всю душу, себе не оставив заначки.
«Да спустись ты на землю», — твержу, уповая на разум.
Только разум у ней размещается где-нибудь в пятке.
И даруются детки халдам и заразам.
Анька аиста ждёт и сажает капустные грядки.

…Отметила для себя и по собственной надобности перенесла в папочку «Впрок» и стихотворение Андрея Коровина, посвященное памяти Алексея Парщикова.
Шестидесятники, с фронтовым опытом (Слуцкий и др.), выбирались из-под глыб с уже переломанным позвоночником. В брежневское безвременье хребтов уже никому, казалось бы, не ломали. И тем не менее и загибались, и пропадали.
От дурной, чёрной, отравленной алкоголем крови Один за другим. Аркадий Кутилов, Сергей Белозеров… Самым младшим повезло вроде бы больше. Их драйв был драйвом не отчаяния, а вызова. На излёте застоя «Полтава» Парщикова
(«Я жил на поле Полтавской битвы») взбаламутила затянутый ряской литературный пруд с властной неожиданностью невесть откуда взявшейся «летающей тарелки» или неопознанной службой наблюдения «беззаконной кометы». Машинопись поэмы перелетала из редакции в редакцию, сопровождаемая слухами о каком-то частном (!!!) издательстве, где её уже якобы набирают…
Дар долгой памяти в России — редкость и анахронизм. Отклики друзей на смерть Парщикова, воспоминания, поверхностно-положительные рецензии, коснувшись до всего слегка, ничего не разъяснили. Александр Иличевский хотя и попытался, как мне кажется, в «Персе», сообразить, отчего Парщиков оказался единственным человеком, который его понял и понимал всегда, не со-образил. Вернее, не смог средствами прозы своё соображение «отелить». Использовал как художник редкостную модель для смежной романной надобности. И Татьяне Толстой (в «Школе злословия») на каверзные её вопросы — ответить не смог.
Стихи Андрея Коровина, своего рода портрет в жанре некролога, — счастливое и неожиданное исключение. Исчерпывающего ответа на мои риторические вопросы он, естественно, не дал, поскольку не для того был писан. А вот ключик к зашифрованной обстоятельствами судьбе художника, попытавшегося не просто выжить, но и укорениться в чужой среде и почве, всё-таки предложил.
Пробравшись в те потёмки души, дара и характера, куда ничем, кроме поэзии, не проникнешь.

ДЕРЕВО ДОЖДЯ

Памяти Алексея Парщикова

ты выйдешь к солнцу сам не зная где ты
какие там живые экспонаты
где луг поющий где осипший берег
где девушка плывущая нагая
где высушены строки на песке
и в зеркале межреберного вида
где видно только сердце только воздух
ты вдруг увидишь парусные буквы
регаты слов и кругосветки фраз
и дальше где взлетающее небо
встречается в нелётную погоду
смотри её к тебе ведёт за руку
голубоглазый мальчик-самолет
ведь нет живых и мёртвых не обижу
от смерти слишком дерзкое лекарство
раздавленные ягоды в ладони
и оперное дерево дождя

Это надо же, удивилась я, обнаружив этот текст в «Паровозе». Написан, судя по всему, давно, в год смерти друга (2009), но замечен мною почему-то только сейчас, причём в тот самый момент, когда по сцепке целого ряда случайностей и странных сближений вернулась к размышлениям о проблеме эмигрантской поэзии (последней перестроечной волны).
Но это, повторяю, сугубо частный выбор. Что же касается общего, отчётного итога-вывода, к которому воленс-ноленс приходишь, вернувшись из путешествия по стране поэтов, то он одновременно и печален, и оптимистичен. А что, ежели заброшенная эта территория, этот невостребованный заказник — единственное место в нынешней России, где «великий и могучий» русский язык не выживает, а живёт? Гибкий, умный, изобретательный, лукавый и простодушный, и при этом дерзко-свободный, даже в «увёртках», и это, может быть, наша единственно надёжная опора во дни тягостных раздумий о судьбах родины.

Примечания:

1 О Сергее Белозерове см.: Коровин  А. Сергей Белозеров. Чёрная кость. Стихи из архивов К. Шестакова и А. Коровина; публ. и послесловие Андрея Коровина  //  Новый мир. 2013. №  3.

1 Имеется в виду самое знаменитое стихотворение «короля поэтов»:
Туда, где роща корабельная
Лежит и смотрит как живая,
Выходит девочка дебильная.
По жёлтой насыпи гуляет.

Напомню, дабы не утруждать читателей, и хрестоматийную строфу
Блока:

Под насыпью, во рву некошеном.
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.

Опубликовано в Лёд и пламень №2, 2014

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Марченко Алла

Родилась в Ленинграде. В 1956 году закончила русское отделение филфака МГУ. Публикуется (в «толстых» журналах) с 1958 года. Специализация: современная литература, в том числе словесность теперешнего «ближнего зарубежья». Время от времени «эмигрировала» из текущей критики то в переводы, то в классику. Автор книг «Поэтический мир Есенина» (1972, 1989); «С подорожной по казённой надобности» (1984), биографической трилогии «Поэты»: «Ахматова: жизнь» (2009, 2010; вышла в финал премии «Большая книга); «Есенин: путь и беспутье» (2012), «Лермонтов» (2009; второе изд. — «Под гибельной звездой», 2014), «Дом со сверчком. Домашние стихи (2013), «Такое длинное детство или Проделки Клио» («Юность». 2016. №№ 10, 11, 12; 2018. № 1–8); «Трельяж–53. Маленький триптих»(«Знамя». 2019. № 6). Лауреат премиии литературно-художественного альманаха-навигатора Союза российских писателей «Паровозъ» (2013. № 1). Живёт в Москве.

Регистрация
Сбросить пароль