Алексей Яшин. СОВРЕМЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА КАК САЛОННЫЙ ВИД ТВОРЧЕСТВА

Когда-то мы возьмемся за журнал!
Мочи нет, хочется…
Из письма А. С. Пушкина
к П. А. Вяземскому, 1825.

Так писал Пушкин еще за одиннадцать лет до начала издания своего «Современника». Под самый конец своей, увы, недолгой жизни Александр Сергеевич исполнил-таки свою заветную мечту о литературном журнале, осознавая: давно пришло время доселе «салонное» сочинительство переводить во всероссийский литературный процесс.
Начав с «Современника», совершенно иного качества литературной периодики, нежели выходившие и до него журналы, та же «Почта духов» И.А. Крылова и пр., далее – и в особенности! – через некрасовский уже «Современник», его же «Отечественные записки» этот процесс вывел за исторически краткое время, не более всего-то полувека, русскую литературу на мировые позиции. Заметим, что в конце XIX в. этот феномен русской литературы повторила литература норвежская… конечно, в меньших творческих масштабах. Но – это к слову. Главная же мысль из сказанного: любая национальная художественная литература – с «обслуживающей» ее критикой и литературоведением – в той или иной степени значимости входит в мировой творческий ареал при непременном условии перехода от салонного начального периода развития к литературному процессу в рамках своей страны, социума…Здесь и далее салонность никак не ассоциируется с «фрачно-кринолиновыми посиделками», но есть синоним очень уж обруганному слову «кружковщина».
Далее русская классическая литература стала истоком литературы советской, причем с высшей в мировой практике степенью соорганизованности. Попутно ответим на обычную при упоминании литературы соцреализма взахлеб-либеральную истерику в части «писательства по указке Кремля… ГУЛАГ’и с несостоявшимися гениями» и пр. А что, классическая русская литература критического реализма разве щеголяла нарочито своей безыдейностью? Куда же тогда всю ее целиком деть?
– Все сотни книг «с направлениями» – слева; а справа? – Многоцветье антинигилистической литературы: от «Взбаламученного моря» А.Ф.Писемского, «На ножах» и «Некуда» Н.С. Лескова, «Панургова стада» Вс. Крестовского до «Бесов» Ф.М. Достоевского – а это уже ступень гениальности, с которой, политкорректно говоря, не совсем уместно сравнивать два извечных русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?» Опять же к слову, но пора перейти к «антифеномену» современной литературы: ее исчезновению из творческого ареала современного человечества. Причем ареала всемирного, глобального.
Кстати говоря, на Западе-Востоке (это как «Западно-восточный диван» Гёте…) понятие литературного процесса утратилось еще полвека тому назад. Если мы здесь пишем о русской литературе, как-то выделяя тем самым ее, то только потому, что к нам Великий глобализатор, родной брат Великому инквизитору из «Братьев Карамазовых», несколько запоздал с визитом: во-первых, советская власть, окормлявшая писателей и читателей, долго сопротивлялась; во-вторых, слишком короткий по историческим меркам срок отделяет нас от русской классической литературы – первой и великой любви к изящно представленному русскому слову народа с мечтательной жилкой и сравнительно недавно научившемуся грамоте… Потому и пишем с грустью об уходящей русской словесности, что она одна в современном глобо-мире еще топчется на пороге, не желая переступить его, по крайней мере на живой памяти о былом величии, и выйти в холодящий душу мир глобализованного человейника с людьми-роботами, винтиками-шестеренками всемирной машины, где (и уже сейчас!) нет места вдохновенному слову, обращенному в бездушную цифру сугубо утилитарного мышления. Назовем это новым словом: цифрофрения.
Таким образом, антифеномен современной русской литературы суть прямое следствие включения страны в процесс глобализации, что стало возможным после поражения (не развала! – это либерализованный эвфемизм) СССР в Третьей мировой («холодной», информационной и пр.) войне с искусственным возрождением артефакта частнособственничества – и прямо в объятия мирового империализма в его высшей и завершающей стадии глобализма 1* … Опять России пришлось догонять Запад, но только в части расчеловечивания, отказа от высшей в Истории христианской морали и – от образного литературного мышления и восприятия его продуктов некогда «самой читающей в мире страной».
Как сказал некогда Троцкий – не только ленинский «иудушка», но и блестящий публицист – «мы пришли слишком поздно и потому осуждены проходить историю по сокращенному европейскому учебнику». И, говоря ностальгическим советским речевым штампом, претензий к «партии и правительству» здесь никак быть не может, раз страна всецело включена в мировой процесс глобализации, утверждение о чем мы ежечасно слышим с самых высоких трибун – через «ящик» и интернет.
Никакого сейчас нет и в помине «особого пути России», а есть сложнейшая мировая сеть гибридных войн, цветных революций, перманентных обострений, противостояний и пр., и пр. – это «рабочий инструмент» Великого глобализатора. Пресловутые политкорректности, толерантности и «общечеловеческие ценности» (кроме доллара, конечно) здесь малоуместны.
Достаточно сказано для осознанного понимания сущности мирового и <несколько запаздывающего; см. выше> русского антилитературного процесса: словесность, тем более изящная, романически-поэтическая, глобалистскому человейнику (термин А. А. Зиновьева: как пчельник, муравейник, термитник…) безо всякой нужды – и наоборот, вредно для расчеловечивания. Опять же не будем либерально лицемерить, только для нашей страны, кроме ее беспрестанной гонки за Западом, в рассматриваемом контексте добавим дичайшее социальное (не классовое!
Классов в глобальном общеустройстве не предполагается) расслоение и стахановскими темпами нарастающее обнищание масс. К литературе это имеет самое прямое отношение, о чем ниже скажем… опять же без лицемерной политкорректности. А «многожанровое» лицемерие – самая яркая окраска бурной глобализации.
Итак, в силу указанных факторов, для словесности начался обратный отсчет времени: от общественного литературного процесса, созданного классической русской литературой и развитого эпохой соцреализма, – стремительное возвращение к тому, с чего начали: к салонному разобщению, кружкам по интересам, образцово-показательным примером каковых все более и более становятся «толстые» литературные журналы и… региональные отделения писательских организаций – их вроде бы сейчас в России пять? Но все время на глаза попадаются новые, диковинные названия. На полном безденежье и отсутствии поощрительного внимания со стороны властей и СМИ, владычицы умов и сердец среднестатистического обывателя, писательские союзы все более становятся формальными <общественными> объединениями и теряют связь с условно своими областными ячейками. К указанным двум факторам салонности добавим, конечно же, авторские книги.
Восторг девяностых годов в части бесцензурной «самодеятельной» печати таких книг уже давно сменился глубоким скепсисом и разочарованием: полное разрушение бывшей всесоюзной книготорговой сети, тиражи в 50…100 экземпляров при полнейшей бедности (см. выше) сочинителей, а главное, полная и безвозвратная потеря читательской аудитории. Сейчас, признаемся, граждане писатели, книги пишутся: старшими поколениями «письменников» – в силу творческой инерции, как машинист и паровоз не может мгновенно затормозить, увидев издали на путях семафор; дескать, дальше нет тебе пути; а литературной новью-молодежью? – Это печальный для них, но оптимистичный для социума признак: слишком мощный разгон взяла во время óно русская и советская литература, еще не обнулен Молохом глобализма художественный творческий потенциал русского человека! Но раз книга написана, то хотя бы указанные выше десятки экземпляров издать, сэкономив на всем жизненно потребном. Причем без уверенности: а хоть два-три родственника или знакомца прочтут ли?
Это и есть фактор салонности. Точно так же в XIX веке сочинялись и издавались собственным коштом многочисленные рóманы и семейные хроники тихими уездными помещиками и удалившимися от дел средними по чинам военными и чиновниками. Коль выше вспомнили о Достоевском, то еще раз отметим его зоркий взгляд, вспомним из «Бесов» губернатора фон Лембке, что, отлынивая от скучных административных дел, любил уделять целые полгода-год кропотливому изготовление «кирки» с прихожанами в движении. Энергичная же супруга его Юлия Михайловна, полагая, что такие увлечения вредят в глазах подчиненных реноме хозяина губернии, «кирку» отобрала и упрятала в комод, а суверену великодушно разрешила сочинять романы – только тайно!
…И самому мне доводилось читать такие рóманы, любовно переплетенные, с автографами авторов, приобретенные в тульском букинистическом магазине, что в 70-е годы был богат на такие раритеты: народ массово увлекся «подписными изданиями» и вычищал под них домашние полки от всякой семейной старины…
Все ясно с писательскими организациями: посмотрите незашоренными глазами на свою областную… а мне и своей хватило для обобщающего вывода.
Осталось нам «пройтись» по журналам – вроде как, на первый взгляд, по определению (см. эпиграф) самой мощной «антисалонной» силы. Но это именно лишь на первый взгляд. Во времена Пушкина журналы раскрывали потенцию литературного процесса. Нынешние же, увы, ее завершают. Отдаленная аналогия – два бурнокипящих взрыва русской литературы в первой четверти ХХ века и в девяностые годы завершения его. Но в первом являл собой энтузиазм творения, зачастую в новых формах, во втором – «но явствен признак угасания», излишнее возбуждение, холерический оптимизм в предчувствии явления Великого глобализатора – могильщика художественного творчества с древнеримским девизом: «Вино, женщины и искусства принадлежат избранным». И вдобавок еще либеральные похороны советской литературы… а впрочем заодно и русской классики. Pax Americana, словом.
Были журналы, но остались журналы; из уважения к герозизму издателей нынешних журналов мы это слово не закавычиваем, но лишь отличающе от журналов выделяем курсивом. Избави бог подумать, что таким хитрованным синтаксисом выражаем неодобрение самому факту наличия современных журналов и/или их содержанию! Избави, избави… сам таковой редактирую уже четырнадцать лет, а в свой колодец плевать как-то некомильфо. Или демонстративно взывающе. Нынешние журналы – тягловые лошади исчезающего литературного процесса, но уже в салонном, кружковом качестве. Главное, они уравнены во всех отношениях, но в журнальном деле равенство не является поощрительным признаком. У каждого такого журнала свой салон авторов и – дай бог, если таковые имеются! – читателей. Словом, в каждой избушке свои игрушки. И растолковывать здесь более нечего.
Как среднестатистически (средняя температура по больнице) уравняли в «художественном весе» журналы, к такому же знаменателю существующее status quo устремило и писателей нехитрым приемом: отрицанием самого института авторитета, взамен предложив суррогат «запиаренного». Все коварство такого нигилизма авторитета в том, что, во-первых, литератор с явными (природными, особенно в поэзии) задатками таланта в уравнительной среде чувствует себя ущемленным; для поэтов это и вовсе непереносимо; во-вторых, пропадает стимул развития мощности своего таланта. В итоге безавторитетное сообщество литераторов, численно, со стороны явного графоманства – трудолюбивого бесталантства, не ограничиваемое никакими барьерами (журналов тьма, книги печатать – были бы деньги, <якобы> творческих союзов много и вступить в них – что в баню сходить…), превращается в губернские салоны – аналоги «литературного утра» у уже упомянутой Юлии Михайловны Лембке. В массе своей все эти продукты «стенгазетного» творчества при чтении вызывают вкусовой эффект жевания ваты…
А где современный читатель, зверь, занесенный в «Красную книгу»?
И не замкнулась ли нынешняя салонная, кружковая литература сама на себе в условной самодостаточности? – Как в добром советском анекдоте: «…Чукча, однако, не читатель. Чукча – писатель!» Очень даже похоже и на то. Так где он при крохотных «бумажных» тиражах? Слышим восторженно-радостный ответ, что, дескать, весь он, многомиллионный, в интернете… Я давно сомневался, что в интернете что-либо читается по части литературно-художественной. Но вот получаю первый номер за этот год журнала «Бийский Вестник», издаваемого, как и наши «Приокские зори», при содействии Союза писателей России, а в нем статья давнего друга нашего журнала Валерия Румянцева «Смерть читателя – это лишь версия или?» И в материале этом автор дотошно, с цифрами в руках (даром что полковник ФСБ в отставке, а бывших чекистов не бывает…) однозначно делает вывод: по интернету читают-смотрят что угодно, но только не литжурналы. А про книги авторские мы уже и не говорим.
Нет читателя массового – самый мощный аргумент в части утверждения о салонном характере современной литературы. Дело дошло до самого отчаянного зазеркалья: автор публикуется в журнале – про книги было уже сказано выше – не в расчете на читателей, которых нет, а чтобы таковой номер со своими виршами или рассказом горделиво поставить на домашнюю полку… Еще раз напомним: так по всему миру.
…Явно превышая допустимый объем для современных публикаций (редакции требуют minimum minimorum!), все же затронем животрепещущий ныне вопрос о цензуре, имея в виду все нарастающие устрожения в интернете. По мне бы его, как боевое оружие глобализма в части расчеловечивания, и вовсе прикрыть, оставив только обычную «мыло»почту. И то потому, что «бумажная» Почта России под гнетом скоропалительных рескриптов о «переходе на цифру» (см. выше слова Льва Давидовича…) совсем сбилась с принятого со времен ямской гоньбы ритма работы.
Кстати о самом институте литературной цензуры в России. Была она введена в качестве предварительной то ли Екатериной после конфуза с Радищевым, а может, и строго дисциплинированным Николаем Павловичем. Возьмите в руки любую книжку издания XIX века, на обороте титульного листа которой прочтете шедевр высокого административного штиля: «Дозволено цензурой с тем, чтобы по напечатании шесть экземпляров были препровождены куда следует». Для книг духовно-нравственного содержания разрешение звучало по-другому: «От С.-Петербургского Духовно-Цензурного комитета печатать дозволяется, СПБ <дата>. Цензор <духовное звание, имя>». После революции 1905-го года, это когда «царь испугался, издал манифест…», цензуру упразднили, но с началом Первой мировой войны по понятным причинам была введена иная цензура: «Дозволено военного цензурой <дата>». В советское время цензура, особенно начиная с «хрущевской оттепели», то есть пресловутые «литы», сосредоточилась на полезном и нужном деле: охране военных и гостайн в печати. Функции же предварительной цензуры были переданы, негласно конечно, самоцензуре авторов и издательств (редакций). Таким образом, между властью и писателями постепенно было, опять же негласно, достигнуто джентльменское соглашение: власть дозволяла – раз литератор без нее обойтись не может – злободневную, конструктивную критику, но не выше должности завгоркомхоза (бессмертный товарищ Саахов…), а сочинитель не позволял себе мата, порнографии, главное – «не трогал за вымя партию и правительство и лично <имярек>». Всех это устраивало, вот и распоясались «шестидесятники» и «деревенщики»! Кстати, искусство «обходить острые углы» писателям только на пользу пошло; мастерство эвфемизмов, умолчаний и недоговорок при полной ясности заложенного смысла достигло мировых литературных вершин.
…Все сказанное, также уклончиво, к тому, что литература наша и так в салонные рамки введена, вреда не приносит, не следует жизнь ее – не в интернете, но в «бумаге» – обременять какой-либо цензурой. Чиновникам же по этой части освежить в головах слова Бисмарка: «Говорите, что хотите, только слушайтесь!» – И будет всем счастье. Писателям же искренне пожелаем трудиться и еще раз трудиться: