Озеро возникло внезапно. Казалось, мы будем вечность плыть сквозь заросли кувшинок и камыша, пытаясь определить по движению воды и наклону колышащихся водорослей, куда течёт извилистая, измучившая нас за два дня сплава речка. На карте её не было, в описаниях про неё ничего не говорилось, но когда мне начинало чудиться, что мы окончательно заблудились и байдарка упрётся в тупик, течение вдруг убыстрялось, и за поворотом возникали перекаты. Дважды мы пропарывались, клеились, злясь друг на друга и проклиная болотистые, поросшие осиной и ольхой берега, где было невозможно развести костёр, но водилось столько мошки, что из наших пупков текла кровь. Мы продирались сквозь эти заросли с уверенностью, что вот-вот за поворотом окажется устье, но по-прежнему вокруг была тяжёлая, густая чаща, над которой стояли тучи гнуса, и когда утром третьего дня открылась и ударила в глаза обжигающая, взбитая ветром гладь озёрной воды, я понял, что если б ещё через полчаса этого не случилось, я бы лёг и умер.
Было десять утра или немногим позднее, время в тех местах, где солнце летом не заходит, роли не играло, и мы давно перепутали день с ночью.
Огромное озеро лежало передо нами и казалось миражом. Дальнего берега не было видно вообще. Дул несильный ветер, я смотрел на воду и думал о том, что большего счастья в жизни нет. Не спеша разделся, сняв всю одежду, благо людей не было на много километров вокруг, и поплыл, смывая с себя грязь и пот предыдущих дней. Вода была прохладная, но разгорячённое тело этой прохладе радовалось и просило ещё. Товарищ мой занимался в это время тем, что безуспешно купал в озере блесны, а третий человек в нашей компании разводил костёр и готовил чай.
Это распределение обязанностей произошло случайно. Обыкновенно в походе мы выполняли кухонную работу попеременно, но тот, кого мы звали по имени-отчеству Иваном Ивановичем, в самом начале попросил, чтоб мы доверили дежурные обязанности ему одному. Мне стало не по себе от этой ненужной щедрости, но Павлик легко согласился, сказав, что ничего особенно сложного или неприятного в походном быту нет, а третий у нас всё равно на новенького.
Он странно появился здесь. Накануне отъезда позвонил наш приятель, который должен был идти вместе с нами, и сказал, что ехать не может, но попросил взять вместо него друга его друга, которого он сам никогда не видел, но друг ручается, что человек надёжный и очень хочет на Север.
Мы взяли час на обдумыванье этой комбинации и согласились. Нам нужен был для компании третий — во-первых, потому что было много снаряжения, а во-вторых, вдвоём мы достали бы друг друга уже через сутки, это было дело печально проверенное, однажды едва нас навсегда не рассорившее, и с тех пор мы с Павликом никогда не ходили тет-а-тет. Но когда мы увидели ночью на Ленинградском вокзале своего неизвестного спутника — толстого, нескладного, пожилого, с сумкой вместо рюкзака и в жёлтых сандалиях на босу ногу, в душе оба чертыхнулись.
Ему было, наверное, лет пятьдесят с лишком — больше, чем нам, даже если наш возраст округлить и сложить. Что могло нас связывать с этим матрасником, как поведёт он себя на воде, о чём мы станем говорить у костра и как себя с ним держать? Мы почти одновременно подумали об этом и, глядя в глаза друг другу, мысленно произнесли: «Влетели!» А он уже ухватился за самый тяжёлый рюкзак с байдой и, надсадно задышав, потащил его к вагону, но не удержался, его затолкали идущие сзади милосердные пассажиры, и нам ничего не оставалось, как вытащить Ивана Ивановича из толпы, поручив ему стеречь вещи, а самим в несколько ходок перенести катули҂ к головному вагону. Мы едва успели забросить всё в тамбур, как грязный, набитый туристами дополнительный состав тронулся, и мы оказались в привычном для себя измерении походной жизни, которую ждали весь долгий год. Всю следующую ночь, покуда мурманский поезд трясся на стыках октябрьской железной дороги, торопясь скорее свернуть на север и там уже ехать медленнее, останавливаясь на всех полустанках, мы от восторга души пили палёную тёплую водку сначала вдвоём с Павликом, а потом с ребятами из соседнего купе, собиравшимися пройти на парусных катамаранах Сямозеро. Иван Иванович с нами не пил, он залез на верхнюю полку, и я с опаской подумал, а вдруг свалится?
С утра за Лодейным Полем началась жара, какая бывает только на северах, в вагоне сделалось нестерпимо душно, у нас болела с вчерашнего похмелья голова, а Иван Иванович стоял у окна и жадно ловил ртом воздух — ему было ещё хуже, чем нам. Мы ехали весь день и следующую ночь через Карелию с её бесконечными лесами, озёрами, ламбушками, скалами, реками и ручьями… Сходили группы, которые выбрали для сплава места поближе и с более удобной заброской, но мы стремились на север, и наша станция со смешным названием «Лоухи» была лишь следующим утром. К этому часу Иван Иванович с серым лицом и бескровными губами был никаким.
Он бодрился, просил не обращать на него внимания, но было видно, что он измучен донельзя.
— Сердце у меня, — сказал он и заискивающе улыбнулся.
Зачем он поехал в поход? Чего хотел? Что мы станем с ним делать, если его прихватит где-нибудь на середине пути вдали от людей и жилья?
— Может, оправить его, пока не поздно домой?
— А нас через пару дней за ним следом, — буркнул Павлик.
За дорогу мы выяснили, что Иван Иванович живёт в Душанбе и работает учителем истории, почти никуда из родного города не выезжал, ни в какие походы не ходил и вообще был мало к чему приспособлен. Семьи у него не было, он жил вдвоём со старенькой мамой. Экипирован он был чудовищно — ни спальника, ни штормовки, ни плаща, ни сапог — точно не в поход собрался, а в дом отдыха.
— Да я и должен был поехать по путевке в пансионат на Клязьму.
В его улыбке, во всех его жестах было что-то беспомощное, детское, одновременно раздражавшее и обезоруживавшее.
Первым же походным утром, едва мы продрали глаза и собирались ещё поваляться, он радостно объявил:
— Мальчишки, поздравляю вас с днём взятия казарм Монкада! — и запел бравурный кубинский гимн.
Мы переглянулись, вылезли из палатки и полдня с ним не разговаривали. Но постепенно к чудаку привыкли и даже полюбили. Он был ненавязчив, кроток и незлобив, ничему не пытался нас учить, не обижался, когда попадал под горячую руку и получал от нас бестактные или оскорбительные замечания, на которые был особенно тороват, как и все московские, Пашка. В первые дни мы спешили, потому что хотели уйти как можно дальше от дорог, машин, моторок и туристических групп в те места, где люди редки и мы будем предоставлены сами себе.
И вот наконец, пройдя непроходимую речку, оторвались от всех примет цивилизации и могли больше никуда не нестись.
Неторопливо шли по пустынному дикому озеру с его изрезанными берегами и редкими островами, я сидел впереди, на своем привычном месте, откуда не видно перед тобой ничьей спины, а одна только туго натянутая, тяжёлая, маслянистая поверхность воды, которую с усилием разрезает нос байды, Павлик сзади — на командирском месте, а Иван Иваныч с двумя верёвками руля посредине. Нас немного качало, день был ясный, солнечный, с теми резкими, контрастными очертаниями предметов, какие бывают только в разреженном воздухе Приполярья.
Мы вразнобой взмахивали вёслами, с них стекала вода, я представлял, как ярко отражается в мокрых лопастях солнце и блики его видны издалека, и мне было удивительно хорошо. Ивана Ивановича мы за весла не сажали, но не потому, что берегли, а из молодого эгоизма — мы не хотели уступать ему своих мест, ибо нет ничего более тоскливого, чем сидеть в байдарке и ничего не делать.
Ветер налетел внезапно, словно из-за поворота, хотя никакого видимого поворота не было. Волна ударила вбок, едва не захлестнув тяжёлую байду, следующая была ещё круче — озеро поднялось в одно мгновение как на дрожжах и покрылось пенистыми барашками. От ближнего берега нас отделяло метров семьсот. Фартука на лодке не было, даже спасжилеты и те мы с собой не брали, давно решив, что с нами ничего не случается и случиться не может. Особенно Павлик, который был уверен в своем походном бессмертии, но теперь ещё пара захлестов и лодка пошла бы ко дну, а добраться до берега вплавь мы, верней всего, не сумели б. Во всяком случае, Иван Иванович точно.
— Табань! — я крикнул, не оборачиваясь, и попытался оттолкнуться от набегающей на нос воды, но Павлик несколькими гребками уже стал разворачивать байдарку, пуская ёе по волне.
— …Иваныч, руль держ… — донеслось до меня.
Позднее мы поняли, что это было единственное правильное решение, которое непонятно каким образом в считанные секунды пришло в Пашкин чайник. При другом раскладе нас либо залило бы, либо опрокинуло — а так был шанс. Мы шли по волне практически вровень с нею, не позволяя воде попасть внутрь. Никогда в жизни я не летел на обыкновенной трёхместной байдарке с такой скоростью, и было странно, как она с этой волны не сваливается и не ухает в бездну.
Байда скрипела, ходила ходуном, сотрясаясь на всех своих креплениях, шпангоутах, кильсонах, стрингерах, привальных брусьях и фальшьбортах, и казалось, что старенький, доставшийся нам от пашкиных интеллигентных родителей, латанный-перелатанный «Таймень» не выдержит напора воды и разломится пополам как раз в том месте, где сидел грузный Иван Иваныч и, вцепившись в веревки, удерживал лодку, не давая ей развернуться и потерять управление. Наше спасение было в его руках, не дай бог он запаниковал бы и не удержал руль.
Ветер усиливался, громко хлопал плохо уложенный кусок полиэтилена, в ушах у меня свистело, я был мокрый от брызгов с головы до ног, и ослеплённые солнцем глаза едва различали пространство перед собой.
Не знаю, как было там, сзади, за моей спиной, им двоим, но я в тот момент ничего кроме ужаса и полной заброшенности не испытывал. Воде не хватало сантиметра, двух, чтобы нас залить, а уж отсюда, с середины озера, не выбрался бы никто.
— Парус бы сюда, а! — заорал Павлик, громко ухая, и мне захотелось этого идиота убить. Нас несло прочь от берега в открытое пространство, туда, где не было видно ничего кроме взмыленной воды и узкой полоски земли, на которой росло несколько деревьев.
— Расчёску видишь, туда держим.
В нормальную погоду мы шлёпали бы до этой расчёски полдня, но сейчас нас донесло до неё за час. Или меньше, я не смотрел на часы и не помнил, где висело солнце, когда мы влетели в волну. Островок приближался рывками, сначала я видел только его очертания, потом стал различать отдельные деревья, камни, о которые разбивалась с грохотом вода.
Мы завернули за косу и, защищенные от волн, вывались в бухточке на маленьком клочке каменистой земли, взбудоражив бродившую по песку стаю крупных чаек. Пашка, с которого только теперь слетело дурацкое беззаботное настроение, упал без сил на траву, схватившись за живот, а на Ивана Ивановича я просто боялся посмотреть — что пережило за этот час его бедное сердце? Но поразительное дело, он выглядел лучше нас и куда здоровее, чем в предыдущие дни. Учитель наш, кажется, просто не понял, какой опасности мы чудом избежали. Он деловито ходил по островку в своих мокрых, потерявших желтизну сандалиях, и я не стал ему ничего объяснять, а лёг на спину и принялся смотреть на ясное небо, которого могло больше не быть, и не заметил, как на пригреве в тени от ветра уснул.
Разбудила меня тишина. К ночи озеро умиротворилось. В середине островка стояла палатка, горел костер, около него суетился Иван Иваныч.
Языки пламени ровно обнимали котелок с кашей. Из палатки вылез с зелёной армейской фляжкой Пашка.
— Ну, что, мужики, за спасение утопающих?
— Я не пью, товарищи, — извиняющимся голосом сказал Иван Иванович.
Мы только вздохнули в унисон и опрокинули из кружек по разу, затем по другому, по третьему и — шабаш. Пора было собираться. Оставаться на островке дальше смысла не имело: с утра могло снова задуть и запереть нас ещё на сутки.
Мы шли всю ночь; потом, когда рассвело, на озеро упал туман, и в этой мгле двигались наугад, ориентируясь по желтку тусклого солнца, которое еле просвечивало сквозь молочное марево. Туман рассеялся только к полудню, когда мы окончательно выбились из сил и, проспорив с полчаса, куда идти дальше, причалили к неизвестному высокому берегу, затащили байду и завалились отсыпаться.
…Мы с Павликом знали друг друга вечность и, сколько знали, были соперниками, соревнуясь во всем, что находили наши честолюбивые души — кто поймал самую крупную рыбу, у кого круче снасти или экипировка, кто кого перепьёт, пересидит в бане или закадрит самую красивую барышню на курсе — это было соперничество шутливое, но иногда оно перерастало в нечто большее и мешало нашей дружбе, особенно в тех случаях, когда мы начинали бодаться и спорить.
Обычно кризис наступал на пятый или шестой день похода. Тогда я больше не мог слышать любимых Пашкиных словечек и прибауток, меня злила его привычка разбрасывать по палатке и на стоянке свои вещи и поминутно спрашивать, где его носки, брать без спросу мою кружку, набутыливаться на ночь чаем, а потом вылезать из палатки, оставлять после себя мусор, мой глаз подмечал его чудовищный эгоизм, пофигизм и разгильдяйство, а его, наверное, утомляло что-то во мне. Иногда я даже не понимал, почему мы столько лет дружим, зачем продолжаем вместе ходить на воду, если всё заканчивается руганью и он говорит, что у меня несносный, скандальный характер.
Но в этом походе, оттого ли, что он с самого начала, с того момента, как мы проплутали два драгоценных дня в вонючей речке, из-за этой ли сумасшедшей, едва не погубившей нас в озере волны, из-за кроткого Ивана Ивановича с его неумеренными восторгами и благодушием — в этом походе я как-то особенно остро почувствовал, что хочу ходить один и ходил бы, но я не мог, я физически боялся одиночества, особенно по ночам, и в то же время представить, что я откажусь от этих двух-трёх недель в Карелии, от озера, байдарки, костра, терпкого запаха вереска — это было выше моих сил.
Вечером мы с Павликом стали собираться рыбачить.
— А вы, Иван Иваныч?
— Да плывите одни, ребята, я тут ужин, ягод на компот пособираю…
— Неужели не хотите рыбы половить?
— Что ты пристал к человеку? Ну не хочет он, чего ты его неволишь?
— Вы, правда, не хотите, Иван Иванович?
— Да у меня и удочек-то нет. И как ловить, я не знаю.
— Пашка свою даст, у него три штуки. А не даст — мою берите. Я вас научу, как ловить.
— Да, дам я, дам,— сказал Пашка с досадой, — только скорей давайте.
Мы сидели втроём в байде метрах в сорока от берега — на большее расстояние я теперь отплывать опасался, и как Пашка ни злился и ни говорил, что хорошая рыбалка начинается дальше, стоял на своем.
Клевали окушки и плотва с ладонь или чуть больше — стоило ради такой тащиться на дикое озеро, которое нам расписывали. Но самое ужасное, что у Ивана Ивановича почему-то не клевало вообще. Я проверил удочку, всё в ней было в порядке — леска, крючок, спуск, насадка — но пузатый красный поплавок покоился на зеленоватой поверхности воды. Не знаю, что отдал бы я в ту минуту за то, чтоб он дёрнулся и Иван Иванович поймал хоть бы самую завалящую сорожку. Но вместе этого я вытащил сам с глубины хорошего окуня. Пашка мельком на него глянул и горестно отвернулся…
— Иван Иваныч, а где ваш поплавок?
— Не знаю, я его не трогал.
— Да подсекайте же!
— Что?
— Тащите!
— Не тащится!
— Тащите, кому говорю!
Всё дальнейшее проходило в полусне. Там, в глубине под байдой, ходила ходуном крупная рыбина, залезала под лодку, сгибала удилище и рвалась, Пашка громко орал: «Дайте мне мою удочку, я вытащу сам», но я ему не позволял.
— Пусть поймает Иван Иваныч.
— Да не сможет он.
— Сможет!
Рыбина появилась возле борта. Она была громадного размера, каких мы не ловили никогда, и я понял, что без подсачка мы её не вытянем. Но подсачка у нас, разумеется, не было: Пашка не верил не только в плохое, но и в хорошее.
— Уйдёт, ох, уйдёт!
— Ножом её надо, к борту прижать и ткнуть!
— Лодку пропорем.
— Да чёрт с ней, с лодкой! Нож давай.
Азарт был так велик, что я был уже готов попытаться всадить в рыбину лезвие, из чего не вышло бы ничего кроме очередной пробоины, но в этот миг Иван Иванович, нас не слушая, отбросил удилище и стал за леску тянуть свою добычу. Я был уверен, что леска скажет «бэмс!», но поразительным образом японская нейлоновая ниточка выдержала и оборвалась в тот момент, когда серебристая с небольшим горбом рыбина забилась о дно байды, сама не понимая, как здесь оказалась.
— Мама! — закричал Иван Иванович на всё озеро. — Мама! Смотри, твой сын поймал рыбу!
Она была не так велика, как казалась в воде, но всё равно килограмма три тянула.
— Что это?— спросил я. — Язь такой странный?
— Это сиг! — сказал Пашка дрожащим голосом.
— Какой ещё на фиг сиг? Сиг на удочку не ловится.
— Это сиг, сиг,— повторял Пашка. — Смотри, жировой плавник. Иван Иваныч, вы поймали сига!
Ивану Ивановичу было, похоже, совершенно всё равно, кого он поймал — он глядел своими круглыми голубыми глазами на воду, на байдарку, которая качалась на больших пологих волнах, на нашу освещенную заходящим солнцем стоянку, которая так хорошо была отсюда видна с её палаткой, кострищем и столиком, сложенным из больших камней, на небо, сосны, на наши важные лица, и в глазах у него было столько счастья, что ему можно было всё простить, даже штурм казарм Монкада. Мы смотрели на этого нескладного толстого человека как на чудо. Боже мой, ему было пятьдесят пять, он казался нам, двадцатитрёхлетним, глубоким стариком. И как странен был он, как непонятен, непостижим со всей своей учительской жизнью, в далёком, никогда не виденном нами Душанбе. Какая страшная пропасть была между нами и чем можно было её зарастить?
После сига клёв как отрезало, мы меняли глубину, насадку, место и даже отплыли подальше от берега, но в конце концов плюнули и вернулись на стоянку.
Накатилась короткая августовская ночь, граница между нею и светом проходила через наши головы — к югу была звёздная темень, а на севере не гасла зеленоватая полоска света. Мы развели огромный костер, разлили водку, которая совсем нас не брала, и закусывали её кусочками свежезасоленной нежнейшей рыбы. Даже Иван Иванович не стал на сей раз отнекиваться. Он выпил вместе с нами и с непривычки его вскоре развезло, учитель наш вдруг расчувствовался и начал, задыхаясь, говорить, что нас очень мало и мы должны любить друг друга, не раздражаться, не обижаться, а прощать.
— Кого мало, Иваныч?
— Вы не понимаете — нас мало, а вы почему-то ссоритесь, не ссорьтесь, парни, не надо, не надо, — повторял он, качая пьяный головой, поднимая палец и восклицая: — Сик! Сик!
Пьяный, он стал ещё добрей и круглей и смотрел так бесхитростно и простодушно, что, не знаю, как Пашке, а мне сделалось стыдно за то, что я на него сердился, раздражался, и захотелось произнести тост, сказать что-то хорошее, но тут поднялся Пашка.
— Чайку? — сказал он и, шатаясь, пошёл ставить котелок.
К утру задул ветер, снова поднялась волна, палатку залило водой, и не твёрдо стоявшие на ногах мы её переставляли. А потом погода совсем испортилась, зарядили дожди, мы пережидали их несколько дней и всё равно уходили в дождь.
Мы хотели вернуться домой самое позднее к середине августа и взяли с собой продуктов, водки и курева только на этот срок и с очень небольшим запасом, но из-за того, что потеряли время, проторчали лишнюю неделю, всё съели, выпили и скурили, оголодали, изругались, и если б не Иван Иваныч, наверное, друг друга просто сожрали б. Но перед ним было стыдно.
Уходили мы с воды в морось недалеко от поморской деревни уже за Полярным кругом. Собрали кости от байдарки и принялись сушить шкуру. Впрочем, сушить — это было громко сказано. Под мелким дождем её можно было только мочить.
Невысокого роста мужичок в поношенном чёрном пиджаке подошёл к нам и присел на корточки. Руки у него тряслись.
— С озера?
Мы кивнули.
— Ну как рыбалка?
— Сига поймали.
— Сетью?
— На удочку.
— На удочку? — мужик перестал дрожать, и что-то странное почудилось мне в его голосе.
— Ну да, — несколько даже обиженно сказал Пашка. — Что, нельзя на удочку сига поймать?
— Нельзя, — ответил мужик мрачно и спросил:
— А кто поймал-то?
— Вот он, — и мы указали на толстого запыхавшегося человека, который в это время возился с рюкзаками.
— Ммм, — сказал мужик обречённо, точно у него заныл зуб, и, забыв, зачем он к нам подошёл, отправился прочь.
Следующей ночью мы сели в поезд, и узнали, что в Москве за то время, покуда мы плавали по озёрам и протокам, случился путч, выходили на улицу танки, но люди их победили, и мы выпили, и закричали «ура!», возбужденно обсуждая, что произошло и страшно жалея, что пропустили очень важное и нас не было в ту ночь на площади. Мы говорили громче обычного, и дивились тому, что, похоже, никто из пассажиров не был озабочен случившимся и совсем не радуется московской победе, только Иван Иваныч вдруг принялся снова насвистывать марш кубинских бородачей, и лицо его приняло дурашливое выражение, но за этой дурашливостью мне почудилась тревога.
На вокзале мы расстались, уверенные, что через год все вместе пойдём снова. Но потом наступила голодная зима, жили мы трудно, но как-то жили, помогали друг другу и строили планы на новое лето, закупали тушёнку и водку, и мечтали добраться до ещё более далёкого озера, где сигов как грязи; потом, в декабре, распался Союз, до которого нам, в общем, не было дела, и мы совсем о нём не жалели, только мельком я подумал о том, что наш костровой живёт теперь в другой стране. Но печалиться из-за этого было некогда, своих хватало проблем. А потом посреди вьюжной зимы мне позвонил Пашка. Против обыкновения в его голосе не было никакого задора.
— Иван Иваныч умер, — сказал он тихо. — Приедешь?
Мы сидели у Пашки на Гоголевском, пили водку, которая не брала нас так же, как в ту ночь, и оба думали об одном: в поход мы теперь не пойдём.
В поход мы пошли, но нескоро. Почти одновременно мы женились, у нас родились дети, которых мы друг у друга крестили, породнившись и став кумовьями, мы стали таскать с собой в походы и учить их ловить рыбу, и радовались больше, чем когда ловили сами, глядя, как они вытаскивают из воды окуней и плотву. У нас всегда теперь в лодке лежал подсачек, но никто из них никогда не поймал на удочку сига.
Но я, может быть, и вовсе не вспомнил бы эту историю, если б однажды Пашка не велел мне прочесть книгу Пришвина «За волшебным колобком». Долго я продирался сквозь нудные описания природы, не понимая, зачем мне всё это нужно, но Павлик упрямо твердил:
— Читай.
И я послушно читал, пока не наткнулся на странный эпизод. Сто лет назад, путешествуя по Карелии, Пришвин увидел, как один из лопарей вытащил на крючок большую серебристую рыбину и тотчас в страхе отпустил её.
«Это сиг, — говорит он и тускнеет. — Сиг не может на крючок пойматься, сигов сетью ловят. Отец мой тоже поймал так сига и потонул.
А за ним и мать…
— Потонула?
— Нет, Божьей смертью померла».
Вот и Иван Иванович, русский учитель из города Душанбе, поймал на удочку сига…
Опубликовано в Лёд и пламень №5, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!