Алексей Рачунь. СЛУЧАЙ В СТЕПИ

1

Течение времени бывает разным. Лишь из толчеи мегаполиса, из безумных этих муравьиных копошений, из скопления людей, характеров и фобий, время выглядит коротким полетом стремительной ракеты. Его всегда и на всё не хватает. Словно это низкий удушливый смог, что вечно стоит над городами, жмёт на землю свинцовой дланью и требует — торопись.
В этой степистой местности, небогатой на растительность, испещренной как прыщами — редкими кустиками да неглубокими рубцами пересохших балок, время никуда не текло. Под высоченным, внепрогляд, небосводом, с приклеенным к нему яростным солнцем, время плавилось, слоилось и пузырилось натеками, как гной на глазах старика.
Был и старик, изо дня в день прислоненный к стене саманной хижины, как бесхозный инвентарь. Его занятий и было, что до полуденного зноя натаскать воды из арыка, да выпустить бедовать в бесплодные степи трех коз. А потом занять позу истукана в коротком теньке возле стены и отрешенно пускать на линялую рубаху бурую слюну. И клясть, до костного зуда, до покрывающей нутро извести, время.
Была у старика и старуха. Давно уже лежачая, ни на что не гожая, ни к чему живущая. Старик исправно ходил за ней, кормил, переворачивал с боку на бок, омывал, менял белье и сердобольно гладил по голове.
Эти хлопоты давно вошли у него в привычку и не обременяли.
А больше заняться было нечем. Иссохшие желудки не требовали много пищи, а значит и затрат на ее добычу. Электричества тоже не было — когда-то прикатил в клубах пыли грузовик, с его кузова, не вылезая, некие люди ловко срезали провода и растворились, как мираж, в густевшем зное.
С проводами исчез и будоражащий душу ажиотаж большого мира, ненужными стали приборы, да и осиротевшие столбы, будто из них выпили жизнь, не достояв зимы, рухнули и скоро истлели.
Теперь вокруг была лишь степь, ветшающая хата, да двоединокие старик со старухой.
Хата их стояла у излучья двух пыльных узких дорог, сходящихся в одну. По ней давным-давно, кроме того, уже полустершегося в памяти грузовичка, что увез провода, никто не проезжал.
И, казалось, если произойдет на дороге некое движение, оно будет чуждым и нереальным, кто бы его ни создал, — монгольский тумен из дальних средневековий, либо лоснящийся металлом космический аппарат. И прошлое, и будущее были для этой дороги неуместным фоном.
Дорога была совершенно безжизненной.
Один ее конец уходил, по желто-серым пустынным землям за горизонт, и растворялся там, в этом бедноцветном мареве, как нить ненужных воспоминаний.
Два же охвостья, на сростке которых стояла стариковская хата, вели в противоположную сторону и разбегались по степи привольными лентами разводя глаза. Они тоже уходили за горизонт, в те края, где мертвая полупустыня начинала чуть гуще куститься и сливалась у горизонта в тонкую белесовато-зеленую нить.
Там, когда подступал удушливый вечер, и воздух чуть остывал, роилось что-то в воздухе, колобродило и мельтешило. Какие-то неявные миражи, как призраки похаживали у горизонта, сообщая некую утлую надежду.
А надежда у старика была одна.
Что начнёт течь время.
Пускай с самой ничтожной скоростью, но течь.
Тогда, даст бог, выйдет стариковский срок и приберет его смерть. А перед этим, наконец, отмучится его лежачая старуха. Только и мечты было у старика, чтоб пришло в движение время, и вытекло из него все, без остатка.
Старик яростно клял не желавшее течь время, гнал его прочь, бранился, исходил нервами до припадков, но время никуда не текло.
Старик молил небеса, однако они не помогали.
Старик хулил небеса, но они не гневились.
Вся его ярость, все его проклятья, вся его хула и напраслина никуда не обращались, не достигали ничьих ушей.
А были, как остановившееся время, как непогашенный кредит тут, всегда при нем.
И у старухи были такие же мысли. Однако слабость ее и болезнь не давали ей выражать свои чувства яростно и громко. И она лишь плакала.
Когда соль слез проточила на ее и без того изрытом морщинами лице глубокие борозды, она смирилась и замолчала. Замолчал и старик, обратившись в продубленного ветром истукана у саманной стенки. Время остановилось совсем.
Отчаяньем, горьким, беспросветным отчаяньем душевной нищеты наполнилось вневременное стариковское бытование. Горькой обидой, как наледью, покрылось изнутри его существо.
А разве может быть что страшнее, беспросветнее и неизбывнее, чем стариковские обиды. Обиды, которые не могут быть отмщены, обиды, что никогда не пройдут, ибо не пройдет время.
Но, коли жива надежда, жив и человек.
Однова* старик увидал странное клубение. Оно шло, как бы поигрывая и поскакивая, словно перекати-поле оттуда, куда уходила дорога воспоминаний.
Старик не сразу обратил на него внимание, приняв за обычный в этих бескрайних местах, такой же заблудившийся во времени и безысходности ветер. Однако клубок нарастал, как степной суховей, правда, не разрастаясь в размерах, а сбиваясь в плотное ядро.
______
*однажды

2

Ядро надвигалось, и это так поразило старика, что он испугался.
С испугом стронулось что-то и в его голове. Обрывки эмоций, куски молитв, фрагменты ругательств и черепки загадок, зазвенели в старческой голове стеклянным боем лопнувшего плафона.
Разум, тщедушный, почти угасший разум вдруг восстал и грозил помрачением. Ибо приближающийся ком нес движение, а стало быть, и отсчет. А отсчет — это всегда ход времени.
Ходуном ходило, билось накрытой сетью птицей сердце старика. И кровь, давно уже остывшая и загустевшая, вдруг взыграла в жилах и зашлась кипятком.
А пыльный ком, подсобравшись осадился на месте, как взвившаяся в дыбы лошадь. И из него, стремительно вырвался и, блистая, полетел по дороге автомобиль.
Старик, поздно сообразив, наконец, подобрался и побежал в хату.
У входа перевел дыхание — он уже давно никуда не бегал даже несколько метров, — ополоснул лицо застоялой водой из ржавой бочки, выдохнул пару раз и — эх! — с отчаянной удалью окунулся в бочку по пояс. После вбежал в хату:
— Старуха, там кто-то едет.
После чего, сам себе не веря, поспешил на улицу.
Пыль по-прежнему вилась по дороге зыбким шлейфом, а автомобиль приближался.
Теперь его уже можно было разглядеть детально.
Это был внедорожник темного цвета.
Матово блестели припыленные дуги, диски и надкрышный багажник. Внедорожник шел напористо, ходко, не рыская, лишь изредка подскакивая по бугрящейся дороге, равномерно давя шинами грунт.
Старик подумал было, что это мираж и эта его мысль отозвалась в нем какой-то неявной, неожиданно возникшей неуместной надеждой.
Автомобиль, еще мгновение назад бывший в отдалении, наскочил в миг, и разом остановился, плюхнулся меж ухабов и тотчас замер, как подсдутый мяч.
Стрекотала живность в бедной растительности, позвякивали от жары и дороги мелкие детальки в автомобиле, щелкали, моментально высыхая, редкие волосы на стариковской голове. Миг, и все смолкло, и стало как и было прежде. Старик закрыл глаза и зашевелил беззвучно губами.
— Здравствуй, отец. — Раздался бодрый, исполненный сил душевных и телесных, голос.
Он прозвучал иерихонской трубою, трубным зовом, возвещающим неумолимое наступление Армагеддона.
Старик открыл глаза.
Парень, лет тридцати, спелый, коренастый, бодрый, торчал над водительской дверью, пританцовывая ногами на нагретой подножке.
— Мир вашему дому, батя! Алё. Ау. Слышишь меня? Ассалам алейкум!
Старик раскрыл рот для приветствия. Отвыкшие от общения губы слушались плохо, голос дрожал, звуки выходили из горла, будто несмазанные детали.
Путник растерянно, будто ища поддержки, оглянулся по сторонам.
Однако старик пришел в себя, проперхался, и повторил, уже в полную силу:
— Алейкум Ассалам, добрый человек!
Парень обрадовался. Он соскочил с подножки, подошел к старику, постоял, посмотрел и протянул старику руку:
— Очень рад. Еду-еду, никого, голая степь, до горизонта. Думал уже, заплутал. А тут твоя изба, как спасение. Была мысль — мираж блазнит, поближе подъехал, нет, действительно, хозяйство. И ты на пороге, батя. Стоишь и молчишь, как истукан. Опять думаю, мираж. Спрашиваю, главное, а ты стоишь столбом, как этот, как его, Лот что ли? Или жена его? Да и черт с ними.
— Я чего говорю — я к озеру еду. Озеро где-то там есть в степи дальше, слышишь, батя?
— А? — старик будто очнулся.
— Озеро, говорю, тут есть где-то, красоты невероятной, степное. Знаешь про озеро?
— Озеро?
В голове у старика что-то щелкнуло, будто запустился старый пленочный киноаппарат, и поехала, пошуршала по роликам жухлая, осыпавшаяся, почти уже в прах превращенная кинопленка. На ней, сквозь точки, пятна и трещины, пошла проекция — камыши, чуть неровный берег, садящийся за горизонт яркий шар…
Опаска покидала сердце старика.
Это время, время начало течь. Пошел отсчет, защелкали мгновения. Неужели вымолил?
Неужели господь сподобился и смилостивился. Новые, радостные мысли скудно забродили в стариковской голове. Однако же они не заполняли собой все сознание вмиг разлетающимся фейерверком, нет.
Они кружились в пустоте, сходились боками и вновь разлетались, будто в парном танце, как бы оставляя место для чего-то ещё.
— Ага, озеро. Из этой бочки можно умыться? — Парень, не дожидаясь ответа, скинул футболку и с шумом заплескался. Он лил воду на лицо, на грудь, на спину, терся, шлепал себя и фыркал, как конь на мелководье.
— Случайно про озеро ваше проведал из былинных источников, их даже в интернете нету, ну и заело меня. Думаю, не дам пропасть жемчужине, открою её для человечества. По крохам сведенья подсобрал, рюкзак набил, палаточку в багажник бросил, да и в путь. А чего мне, думаю…
Ты один тут живешь, батя, или еще кто есть? Хозяйство-то у тебя гляжу, небогатое. Ну да ничего, трафик к озеру пойдет, приподымешься.
Парень стал обходить вокруг избы. Старик поплелся следом.
Гость тыкал кулаком в саманные стенки хижины, деловито наклонялся, подбирал с дороги труху и гниль, отшвыривал в сторону.
— Это что, сарайка? — Он пнул по двери и хмыкнул. Затем подпрыгнул, повис руками на жердине кровли, подтянулся и спрыгнул.
— Скучно, поди, старик, так куковать-то? — Усмехнулся он, открыто и просто глядя в глаза старику.
И не дожидаясь ответа сказал:
— Ну вот!
Будто пообещал, что теперь всё наладится.
Гость и старик обошли немудреное хозяйство и дошли до колодца. Здесь гость наполнил поясную флягу.
— Так что, старик, куда дальше-то мне ехать, влево или вправо? Дорога-то раздваивается.
Слушай, тут такой анекдот рассказали про «раздвояеца», ум-м-мора!
Старик смотрел на внезапного гостя и собирался мыслями.
Он уже давно не успевал за рассуждениями и вопросами собеседника и положил себе, как следует обмозговать сегодняшнее происшествие после, когда этот человек уедет своей дорогой.
Сейчас его беспокоило лишь, оказал ли он гостю надлежащее гостеприимство, откуда-то вдруг всплыл в его памяти обычай гостеприимства, и гвоздил теперь в маковку.
— Чем богаты! — выпалил он парню.
— А? Чего? — не понял тот.
— Чем богаты. Чем бог послал, не взыщите, живем скудно.
— Да нет, нет, — засмущался гость, — Мне только дорогу разузнать. Здесь дорога-то идет?
— Дорога-то? — Переспросил старик. И сам же ответил. — Здесь.
— Ну и отлично! Ты тут, батя, как путеводная звезда.
— Чего?
— Как маяк в пучинах хозяйство твое, говорю. А ты при нем как смотритель. Ну а я, стало быть, корабль пустыни.
Парень засмеялся над своей шуткой, и старик тоже непонимающе хохотнул. Его радость вдруг стала меркнуть, как меркнут в предвечерии зыбкие мороки у пустынного горизонта.
Он осмотрел еще раз все свое хозяйство — избу, сарай, постройки, кучу рухляди, штабель тлелых дров, загон, колодец, коз, пасущихся в отдалении — все то, что составляло его жизнь бесчисленную тьму лет, все то, что вросло в него, срослось с ним, с его стариковскими жилами, с его плотью и с тем, что внутри этой плоти.
Ведь получалось, что внутри него есть нечто неосязаемое, что-то такое, что непросто взять и описать словами, или иным каким способом взять и выразить.
Он-то думал, что это лишь старческая накипь, неисторгаемая злоба, материальная, как кости, жгучая, как степной солончак, а оно оказалось чем-то таким… Таким же, как тогда, в молодости.
Зачем оно ему теперь? Зачем с этим жить, зачем быть в его плену. И осознание того, что внутри него есть еще что-то, показалось ему невыносимее тех вековечных мук, что терзали его и его старуху тогда, в безвременье.
И старик испугался.
Он видел дом и двор, сарай и загон, хлам и колодец — и это был его мир. Небольшой, насквозь пропоённый его злобой и отчаяньем, но его, от веку его, неделимый ни с кем мир.
А за спиной сейчас был гость, как провозвестник нового мира. Мира, в котором ему, никчемному и забытому, не будет места.
Все его печали, вся его клясть и хула, все его испитое и исстраданное, что оно для этого мира, для этого времени? К чему оно ему?
И старик указал путнику неверный путь.
Он направил его по правой дороге, ведущей неведомо куда, в самое сердце степи, туда, где со всех сторон света идущие пути свивались змеиным клубком и, принеся в этот клубок всю жару своей долгой днины, отчаянно шипели, как и положено змеиной породе.
Оттуда можно было лишь поворотить назад и длить свою унылую дорогу к дому, везя за собой одно горькое разочарование в бессмысленно пройденном пути.

3

Ночью напахнуло прохладой так, что заколыхались линялые занавески. Потянуло ветерком и распахнутое, растресканное, в потеках краски окно скрипело на несмазанных петлях.
Старик не спал. Временами, вслед за порывом ветра, окно гулко бухало о стену мазанки и тогда в сердце старика разливалась такая щемь, будто оно было не в груди, а там, между окном и стеной.
Возникли вдруг из ниоткуда, будто выпростались из закрученной жарой степной былинки после дождя свежие побеги, воспоминания.
Вспомнилось вдруг старику, что лет 30, а быть может и все 40 тому назад, пока не заел быт, пока не появилась привязанности к месту, и быстро за ней наступившего окостенелого домоседства, он и сам, былое дело, ездил со старухой на то самое озеро.
Было это в мае, в ту короткую пору, когда степь уже освободилась от снега и подсохла, но еще не окуталась в порфир и виссон бесконечных суховеев. Когда трава была еще сочная и зеленая, и ночной холод уже отступил, а дневной зной покамест не завладел миром. Когда всё жило и дышало, и сами они с женой были живые, ненадышливые, полнокровные, как та степь.
Как они добирались до озера? Может это была попутка, которых много сновало в ту пору во все стороны, а может, это был даже велопоход с промежуточной ночёвкой? Были ли у них с женой велосипеды? Кто теперь вспомнит. Вроде тогда они тоже долго, всё кляня, путали дороги и направления, однако выбрались-таки к озеру. А выбравшись, враз забыли все напасти.
Затем вспомнились ему вдруг громкие звуки будто бы сотен полощущихся на ветру после стирки простыней, а за ними наступил такой неумолчный гомон, что старик оторопел.
Он прислушался было, но снаружи, въяве, был лишь частый скулящий скрип оконной петли, да редкий бряк рамы о стену. И хлопки, и гомон были лишь в его душе. А за ними встал образ розовой воды и розового неба. И старик вспомнил, зачем они ездили с женой на озеро.
Они ездили смотреть, как прилетают туда на гнездовье с жаркой зимовки фламинго.
Это хлопанье их крыльев было похоже на веянье по ветру простыней. Это их жадный гомон терзал сейчас душу старика. Это их розовые перья стояли сейчас перед его глазами и были всем — и небом, и землёй. Большие, тонконогие птицы с длинными алыми перьями, с красной бархатной шеей, с несуразными топорами клювов взлетали поодиночке, парами, группами, десятками и сотнями особей, кружились в небе то часто, то редко взмахивая крыльями, будто рассеянный дирижёр невидимого оркестра. Временами они собирались в большие стаи, поднимались высоко и реяли над землей, будто гигантский флаг, покрывая всё небо как заря, расцвечивая его как зарождающаяся жизнь.
А на озере в этот момент продолжалась возня, копошение и гомон. Меся тонкими ногами грязь, большие птицы вытаптывали конусы гнезд и начинали кладку. И на озере бурлила и зарождалась жизнь.
Жили и они с женой, и их сладостный миг двуединого счастья, казалось, будет длиться бесконечно. И когда старик дошел до этих воспоминаний, сердце его застучало куда чаще, нежели оконная рама. Он вдруг понял, что с воспоминаниями о той бурлящей жизни жизнь началась и в нём. И, стало быть, время-таки потекло. И напрасно он направил путника не по тому пути. И ничего теперь не миновать.
Он долго лежал напуганный, прислушиваясь к своему испугу, ибо испуг тоже был вновь изведываемым чувством. И то, что он чувствовал, пугало его еще больше.
Старик лежал и шевелил пальцами то рук, то ног, а потом удивился тому, что он может заниматься такими глупостями. А следом удивился и тому, что он может оценивать свои действия и поступки.
От этого ему стало ещё хуже. Страх нарастал в нем пульсирующим розовым комом, будто садились на дальнее озеро, закрашивая черноту его будней тщеты, всё новые и новые стаи птиц и вот он уже начал пунцоветь, этот страх, грозя заполонить всё стариково естество красным, жарким ужасом вновь потекшего времени.
Не давая этому ужасу подчинить себя, старик поспешил к старухе. В этот час поспел и срок перевернуть старуху на другой бок и сменить при надобности бельё.
Старуха лежала спокойная, иссохшаяся, тонкая, вся будто бы видимая на просвет, как куст жузгуна по осени. И ей ничего не было нужно. Время начало течь, и старуха умерла. Пришёл, наконец, и её долгожданный, выстраданный черёд.
Ничего хорошего не испытал старик.
Ни радости, ни сожаления. Лишь досаду, что старухе послано избавление, а ему нет.
Он пробовал было вспомнить полагающиеся по кончине человека обычаи и ритуалы. Попытался сотворить молитву, но вспоминать её слова значило вновь разгонять воспоминания, значило совершать по времени ход в прошлое, в память. А стало быть, что с начавшим свой ток времяходом нужно начинать сживаться.
Однако разве для этого были пережиты все мучения?
Старик обернул тело старухи тканью, опоясал поверху в несколько витков бечевой и, не дожидаясь утра, вынес на улицу.
Уже давно возле козьего загона им были заготовлены две неглубокие, по пояс, могилы.
Долгое время они были прикрыты хламом, чтобы не осыпались стенки, и старик споро разметал этот хлам.
Засыпав старухину могилу, он воткнул в ее ноги лопату, а сам спрыгнул в свою ямину и улегся в неё лицом вверх прямо на землю, безо всякой домовины. Да и на что она была ему нужна?
Еще когда он только волок свою старуху сюда, к месту погребения, старик думал:
— Надо бы что-то сказать. Пускай не на смерть старухи, пускай просто. Чтобы не покидать мир совсем уж безмолвно.
И отогнал от себя эту мысль. Ни одного слова он не хотел оставлять после себя в мире.
Окаймленное могилой, будто укрывной плат, виднелось светлеющее небо.
Старику не хотелось умирать под вольным, всеохватным небом, он нажился под таким. И теперь старик смотрел в прямоугольник неба лишь как в высокую, голубую крышку гроба. Это его устраивало.
Солнечный луч пробился откуда-то сбоку и резанул старику глаз. Он было подумал, что ход светила по небосклону это тоже часть временного хода, и что чем дальше будет наползать на его лицо солнечный луч, тем дольше он, старик, будет идти с временем совместно.
А это было неправильно. Ибо всё уже свершилось. Этот мир никогда не будет прежним и, стало быть, пора искать тот мир, где снова и отвеку всё будет неизменным.
Солнечный луч все расширял пространство света в тесной стариковской могиле.
Разгорался день.
Старик закрыл глаза и приготовился к вечной тьме.
И тьма не заставила себя ждать, деликатно объяв старика, как заслужившего эту привилегию всей своей жизнью под вечно палящим солнцем.
В тот самый миг, когда глаза старика навеки закрылись, к птичьему озеру по солончакам подобрался заляпанный грязью автомобиль.
На его подножку выбрался изможденный ночными блужданиями, и всё же не утративший духа водитель.
Он приставил к глазам ребро ладони и долго глядел на разгорающийся на востоке восход.
В его лучах рябилось озеро, о чем-то вечном шелестели камыши и среди тысяч конусообразных гнезд вздымали, пробуждаясь, длинношеие головы красные птицы.
Водитель ухмыльнулся, плеснул на лицо теплой водой из фляжки и воскликнул:
— Ну, старик! Такую красоту зажать хотел! И чего люди жалеют?

Опубликовано в Гостиная 2021

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Рачунь Алексей

Родился в 1976 году в городе Кунгуре Пермской области, в семье учителей. Окончил среднюю школу, служил в армии, учился в колледже и университете. Работал сторожем, водителем, экспедитором, инженером, на разных должностях, связанных с производством. Живёт в городе Перми, растит сына, воспитывает кошку. Лауреат литературного конкурса имени Каверина 2012 года за историко-детективный очерк «Зачем Соловки».

Регистрация
Сбросить пароль