ПО ДОРОГЕ К НЕБЕСНЫМ ГОРОДАМ И АДСКИМ ВОРОНКАМ
Все, что Данту было надо
Для постройки тех ворот,
Что ведут к воронке ада,
Упирающейся в лед.
Шаламов В.
В своей заметке «Таблица умножения для молодых поэтов» Варлам Шаламов (1907–1982), настоящий поэт и бывший заключенный, сообщая о непреложности законов искусства, точных как математика
(«1×1=1»), вместе с тем утверждает невозможность создания подлинно поэтических произведений на законных основаниях: «Научиться писать стихи – нельзя». И вообще лучше «не суйтесь в науку».
Отсюда и его тезис о бесполезности изучения творчества мастеров прошлого в учебных целях – «большие поэты никаких путей не открывают». Путь каждого уникален, и, если есть один Мандельштам, второго не будет. «Пути подражания для поэта закрыты».
Но Мандельштам – поэт, который во многом определил лицо эпохи, он входит в десятку лучших отечественных поэтов по версии Шаламова, и, если писать, как «большой поэт» больше нельзя – возможна ли вообще «большая поэзия» после Осипа Эмильевича?
Вопрос не простой, хотя и малозначимый – для десятков, а сегодня, возможно, и сотен поэтов, которые начинают писать стихи, слыхом не слышав ни о Мандельштаме, ни о Шаламове, а некоторые даже и о Пушкине.
Таким образом, поэзия возможна всегда и везде, и, если мы в равной степени не знакомы со стихотворениями кроманьонца, обитавшего в пещере Альтамира, или бухгалтера из Саратова, это не значит, что у наших предков не было тяги к рифме, а в Саратове нет поэзии. Но мы говорим, конечно, о «большой поэзии».
Хотя сам Шаламов как будто с уважением относился к первобытным людям (возможно, в силу того, что провел рядом с ними немало лагерных лет), в той же заметке указывая на бесполезность следования за великими, он замечает, что «более квалифицированных и менее квалифицированных стихов попросту не существует. Есть только «стихи» и «не стихи» …»
Возможно ли сегодня появление «Стихов» и Поэтов с большой буквы, может ли случиться в нашу эпоху перемен поэзия, сопоставимая с творчеством Пушкина, Мандельштама и блока, и если Пушкин и Мандельштам равно велики, то можем ли мы говорить о прогрессе и развитии поэзии в принципе?
Шаламов, предпочитая говорить афоризмами, все-таки пытается нас уверить, что для гуманитариев возможна точность («космос поэзии – это ее точность»), а для молодых поэтов полезна «таблица умножения». Посему, применяя к тексту поэта полезные математические правила, поделим его надвое.
И далее можем говорить, что речь у Шаламова, по сути, о форме и содержании стихотворения. И если техника стиха – только техника, то стоящая за рифмованными строчками судьба автора – все. «Поэзия – это опыт».
Здесь есть несколько искусственное противопоставление внешнего и внутреннего, и сам Шаламов не всегда последователен, допуская, например, что работа с техникой стихосложения может помочь внезапно открыть «какую-либо подлинную тайну искусства» или что «поэтическое наследие ХХ века» все-таки нужно знать. Но у Шаламова, вспоминавшего, как звучат стихи в тысяче километров от Союза писателей на таежных делянках лагерной России, были основания ценить авторский опыт и игнорировать поэтические школы.
И, может быть, смысл всех высказываний Шаламова о поэзии именно в этом – в утверждении значимости личного опыта. Что не только в Колымской мерзлоте, но и в культурной пустоте, при перманентном кризисе всех ценностей и торжестве образа над буквой.
Даже там, где разрушены связи между людьми и культура лишь тень на снегу, там, где люди забыли не только о поэзии Мандельштама, но даже и зачем запятые в стихотворении – поэзия возможна. В одном из своих собственных стихотворений Шаламов говорит о «примитивности» того инструментария, которым настоящий поэт создает метафизические райские (или адские) пространства рядом с «житейскою судьбой».
Стихотворение с большой буквы возмож – но – если только большие буквы остались в душе человека. Подлинный поэт – не наставник и ментор, но тот, кто как первый Человек сделался «душою живою» (быт. 2:7), «поэт всегда нравственный пример».
Собственно стихи и должны измеряться не линейкой чужого творчества, но знаками в собственной душе. И наоборот – всегда нужно «стихами проверять собственную свою душу, ее неосвещенные углы». И пока резонируют стихи и душа, поэзия возможна.
И пусть «большие поэты» не торят тропки для других. Каждый сам может протоптать тот путь, который откроет изумленным глазам новые небеса и новую землю. Небесные города, адские воронки.
НА ВЕРШИНЕ ГОРЫ В ЧИСТОМ ПОЛЕ
(Кердан А. Б. Царь горы. – М.: «Вече», 2020. – 496 с.)
Новый роман Александра Кердана «Царь горы» посвящен биографии и кажется автобиографическим. В этом есть свои плюсы – автору не нужно придумывать путешествие в дебри Африки или на Северный полюс. Путь человека сквозь стремительно меняющиеся эпохи захватывает сам по себе, не хуже, чем путешествие героя Уэллса. без всякой машины времени из пионерского детства в писательскую зрелость, из светлого советского прошлого в угрюмое капиталистическое настоящее.
Язык простой и ясный, сюжет, узнаваемый во все эпохи: любовная линия, подобно арочной дуге, образует мост, соединяющий и пионера, и пенсионера, и СССР, и постсоветскую Россию. При этом некоторые характерные детали – кроссовки «Адидас» по двадцать шесть руб лей или излюбленная моджахедами модификация АК – образуют те необходимые детали, которые превращают полотно романа в красочный холст картины.
Подобно искусным узорам на брошенном под ноги афганском ковре.
Текст, несмотря на перипетии пути героя и запоминающиеся сцены по дороге, кажется целостным настолько, что даже центральный конфликт, внутренний спор между главными антагонистами по поводу способов стать Царем горы, выглядит не слишком конфликтным, не столько главным сюжетным стержнем, сколько еще одной яркой нитью в ковре личного бытия героя. Следить за переплетением всех этих линий занятие более увлекательное, чем попытки выделить самую- самую главную.
Есть то, что трудно придумать, а проще пережить, хотя выжить и в особенности писать после пережитого может не получиться. Яркие образы превращают любовную историю или, хуже того, рассказ о том, как раньше все было хорошо, а вот теперь плохо, в подобие путешествия. Где все встреченное на пути – знак или символ. Одинокий регулировщик в столичном Кабуле, строкомер, не в полной мере заменимый пальцем, или канцелярская скрепка, в умелых руках заменяющая гранатную чеку, – такие вставки делают роман жизненным.
Можно даже не объяснять, какое это имеет значение для жизни, по которой проходит главный герой романа, – читатель уже может почувствовать, что за яркими образами стоит что-то большее, что так просто на бумаге не изложишь, словами не опишешь. Можно только показать. И форма гранаты Ф1 сама создаст нужный объем.
Кажется, в этом сочетании простоты сюжета и различных смысловых пластов главное достоинство текста. Скупыми штрихами обозначены судьба поколения, трагедия Советского Союза, путь поэта и офицера в стране, где отцам- командирам поэзия что падчерица, а вой на – мать родная.
Несмотря на присутствующие в тексте парадоксы Гилберта Честертона и личность Вадима Кожинова, глубоко занимавшегося историей страны в ХХ веке, серьезные темы романа не получили однозначного разрешения. Почему могучая держава сгинула подобно Атлантиде за неправдоподобно краткий исторический промежуток? Можно ли быть героем там, где продается даже звание героя? И, в конце концов, плох или хорош тот, кто, нарушая правила игры, становится Царем горы?
Кто знает, где та вершина в жизни, что и так как чистое поле – непереходима, необозрима. Герой романа нашел любовь – ту, что больше иных земных сокровищ, он победил ревность, что люта, как преисподняя, а граната, которой можно было поставить жирную точку, так и не взорвалась. Если есть любовь, все остальное неважно.
Пусть читатель сам отвечает на важные вопросы – направление, где искать ответы, обозначено автором. Через описания времени, подробности бытия. Если же читатель молод и история СССР для него так же значима, как история Атлантиды, если приметы чужой войны и не менее чужого мира для него не более чем сигнальные огоньки во мраке виртуальной реальности, пусть он довольствуется любовной линией. В любовь легче поверить, чем в коммунизм. Герой выиграл, получив любовь, читатель выиграет, поверив, что любовь возможна.
Что до вершин и высоких материй – иногда важнее взять в руки банку фисташковой краски и, не дожидаясь маляров, самому внести вклад в ремонт своего мира. Чинить труднее, чем разрушать, но кисть художника и перо писателя для мира важнее осколочных гранат. Радиус воздействия у них больше..
Опубликовано в Южный маяк №7, 2023
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!