Александр Тененбаум. МИНИАТЮРЫ

Двоюродный дядя Никитос

Весна у нас не такая, как у вас. Весной реки, ломая полугодовалые седые льды, начинают бурлить, треск льдов раздается по всем окрестностям, рыси и медведи в страхе бегут за полярный круг, оленеводы выходят из чумов и, потягиваясь, наконец-то просыпаются.
У нас не как у вас – все кругом родственники. Даже иногда не знаешь, кто чей сын, брат, мать или дочь. Идет, бывало, девушка, красавица узкоглазая, по воду, с коромыслами да с ведрами, идет, богиня, улыбается, зрачков совсем не видно, одни смеющиеся впадинки-расщелинки, а ты стоишь, смотришь на неё, очумевший от морозу и водки, с топором, потому что колешь дровенки или режешь заблудившегося дикого порося, – и не знаешь, чьих она будя.
Но хоть мы здесь все и родственники, а враждуемся иногда так люто, что, бывает, один молодец может всю деревню до утра вырезать и унести прочь за полярный круг годовалый запас мороженой оленины! Вот так бывает, всякое случается. Но всё плохое проходит весной – это ещё старики заметили. Природа обновляется – обновляется и душа человеческая.
Тогда мы собираемся все, кто живой остался, в главном молельном чуме из особой шерсти заполярного мишки, и там месяц жжём костёр, раздеваемся донага, мажемся лососинным салом, стучим веточками можжевельника по алтарному месту, а жрец наш Колька Митин скачет вокруг и вызывает древних духов попраздновать с нами приход весны. В такие моменты мы полностью сливаемся с природой – и даже скунс становится тебе и брат, и сват, двоюродным дядей Никитосом.

Двадцать соток счастья

Приехали на дачу: земли двадцать соток – огороженный кусок голого поля, везде одуванчики, сорняки и ковыль, подорожники ещё, кротовые норы, мыши-полевки бегают. Райское место!
Нас было пятеро: двое взрослых родителей и трое маленьких детей разных возрастов – но уже годных для копания и сажания на даче, не младенцы, в общем. Я – один из них. Вылез из машины, стою, с ужасом понимаю, что весь день проживу зря.
– Дача! Хорошо! – вскрикнул счастливый отец. Он начал интенсивно разминаться, гнуться перед предстоящей долгожданной битвой с райским полем. Рай весь он собирается перекопать («К чертям собачим!») вместе с кротами, полевками и малышками-одуванчиками.
– Дача – какой великолепный отдых, дети! – восклицает счастливая мать. Она сразу начинает начищать до блеска тяпку и повязывать свою голову характерным платком колхозницы. Дети, то есть мы, с опаской осматриваем поле, на котором и взгляду не за что ухватиться, разве только мышь за хвост. Да, вляпались.
И убежать – не убежишь, далеко придется бежать, потом весомый аргумент – находишься ведь на иждивении родителей, следовательно – нужно отрабатывать свой хлеб, любить дачу, видеть в ней курорт, наконец – «отдых от городской суеты».
Но не всё так плохо, просто у меня неправильное мироощущение – в этом беда.
Дали в руки лопаты, я прошу поесть, на что разгневанный отец сразу, как по загривку, бьёт истинной: «Ты что, жрать сюда приехал? Копай быстро, до обеда ещё далеко!». Я чувствую себя пленным русским солдатом, которого фашисты заставляют работать. Они сами все такие смеются, кто-то играет на губной гармошке, кто-то отхлебывает вкусного шнапсу из походной фляжки, а один из них, видно образованный очкарик-фашистик говорит характерную фразу: «Эй, рюский, работать, бистро! Работать – унд умирать!».

Страна контрастов

Хью вышел на балкон. Во рту у него был кусок размахренной сигареты без фильтра, пальцы у Хью вечно желтого прокуренного цвета, но женщины его все равно любят, подлеца. Он ведь всегда не промах. Вечно околачивается в портах и в гавани знает всех – и все знают Хью.
Хью любит собак, у него есть любимица овчарка Матильда, она вечно за ним таскается по портам и гаваням. Поэтому сам Хью вечно излеплен свалявшимися грязной собачьей шерстью и какашками. Ну, вот он такой человек – что ж тут поделаешь! Имеет собственный стиль жизни и умудряется даже не работать, но вечно при деле, все рады подкинуть ему на стаканчик пару пенсов. И от женщин отбоя нет – от вечных портовых девок в красных юбках с грязными засаленными оборками.
Италия – страна контрастов. Там ты можешь встретить и чудные оливковые деревья прямо на улице, в полях – хранящие в спасительных плодах экстаз виноградники, сказочные карточные домики-кафэшки, где досиживают свой век почтенные старики в соломенных хрустящих шляпах, – но также и грязных генуэзских контрабандистов, продажную любовь и брутальных мужчин-неаполитанцев с примесью турецкой крови.

Человеческий палец

Человеческий палец потёр человеческую горбинку человеческого носа, а потом потянулся к уху. Ухо тоже было человеческое, в нём палец углубился насколько смог и попытался почесать как можно глубже, но удовлетворение не пришло: чесалось где-то на самом дне уха. В этот момент в офис забежал директор и закричал самым настоящим нечеловеческим голосом: «Признавайтесь, твари, кто нажаловался на меня в центральный офис?! Всех премии лишу…». И не одно человеческое сердце, а все пятнадцать сердец присутствующих менеджеров застучались от страха сильнее, чем вы себе можете даже представить. А в особенности же дрожал зад того самого тела, у которого человеческий палец только что потёр горбинку человеческого носа!

Пахнет смолой

Утренний весенний свист перепела! Как это чудно и легко – бредсти одиноко вперёд по поздненоябрьскому лесу вблизи местечка У*** Псковской губернии, – идешь, а сердце радостно вьется в груди как птичка. Вот лесная тропа, она выделяется обилием следов человеческих и звериных; по левой и правой стороне и везде, где не ступают следы, всё застругано мелким бархатистым снежком.
Любой лыжник знает, как приятны утры в пору начала зимнего хозяйствования по лесам. Лыжник знает и до блеска начищает свою спортивную утварь, он надевает на голову специальную обтягивающую шапочку, очки, обтягивающий супергеройский костюм и ждет, когда Бог ещё больше насыплет стружек по лесам, на радостях вырезая множество небесных поделок из облачков. Смотришь, бывает, а по небу в тишине и покое плывут то ладьи с парусами, то жирафики длинноногинькие, то лашадёнка кучерявогривенькая, то ещё что-нибудь эдакое!
Лыжник ждет, ноябрь подходит к концу, я иду по лесной тропе – да всё вдаль, вдаль, – кустарник и рябина тоже молчат во вселенском ожидании, сосны поскрипывают от лёгкого заигрывания с ними ветром, белка сидит на ветке и тихонько грызёт шишку, в её глазёнках безмыслие и покорство инстинкту. Сейчас она поест, а потом поскачет дальше. Дятел ещё где-то высоко на сосне прицепился и стучит, стучит, стучит… Стук эхом улетает в небо, всё чаще и чаще сыплет снегом, пахнет смолой.
А подраться, потолкаться в ночной тишине на отчаянном морозе – это так, это просто общение, тоже беззлобная старинная традиция. Это даже удовольствие – выбить из оппонента побольше говна, чтобы и ему лучше стало, и усталому тебе.
День закончился, детям пора спать, загулявшим дядям пора пить, а их домашние тёти за это тоже будут сегодня бить, но уже по-своему, по-женски: кухонной утварью или хлесткой ладошкой по лысине.

Сказ о том, как царевич конем стал

Жабы квакали грустно, на болоте наступал вечер. Иван-царевич шёл себе, шёл, и заблудился совсем. Сел на пенёк, окручинился малясь. Подскакала к нему жаба, смотрит на него грустными девичьими глазами.
– Что ты смотришь на меня? – говорит ей царевич, а он сильно проголодался к тому времени. Девушка-жаба промолчала и прыгнула ему на сапог. Что-то совсем противно стало Ивану. Он взял жабу за лапку, связал животное. Потом развёл костёр и поставил кипятить походную кастрюлю на огонь. Воду пришлось налить болотную.
Жабка очень опечалилась, она поняла, к чему ведёт молодец. И явно не к свадьбе. Иван-царевич решил сварить жабий суп.
Но жаба-то была волшебная естественно. Она размотала верёвки, освободила лапки и говорит царевичу человеческим, причём девушкиным голосом, правда, немного с хрипотцой:
– За то, что ты не женился на мне, не разглядел во мне женщину, я превращу тебя в коня.
Так и сделала опечаленная жаба. Вывод: никогда не спорь с женщиной, а стремись на ней жениться.

Чайка

Мы глядели на облака – облака выпушивались из-за гряды скал, и одна единственная чайка-зануда кричала голосом, срывающимся до неприятных ноток близкой истерики. Да, это была чайка не только зануда, она была настоящей конченой истеричкой. И, конечно же, самкой. В её голосе мы различили женские интонации. Мы – это начинающие музыканты-виолончелисты Густаво и Орландо. В этот предзакатный час оранжевых разливов на горизонте мы вылезли из чащобы, чтобы поглядеть вдаль и напитаться вдохновением для новых творческих свершений, но проклятая птица испортила всё: она резала гениально выполненную картину маслом своим мерзким голосом точно канцелярским ножом, и тогда более чуткий лирик Густаво надрывно зарыдал грудным голосом, а я… я не знал как ему помочь.

Демократия в Монголии

Тучи передвигались по небу нехотя и вот врезались в скалистый хребет, который выползал хрен знает из какой лесистой впадины. Ну, что можно сказать – Монголия!
– И ты заметил это, Джошуа? – спросил бродяжка Джон своего вечного спутника, когда они, привалившись к серому камню, по очереди что-то такое пили из грязной зелёной бутылки.
– Что именно, мать твою, Джек? – рассердился Джошуа и с силой ударил дружка по роже и выдрал бутылку.
– Меня зовут: Джон. Запомни уже, старый идиот! – отмахнулся, обидевшись, Джек. Тьфу, то есть, Джон. – Ну, скажи, ты видел, как туча врезалась в холм?
– Твои видения меня пугают. – Джошуа отвернулся от приятеля по несчастью. – Тебе надо меньше пить. И обратись к психиатру уже.
Покрапала мелкая издрись, словно поплевала на лысины старцев. При этом бороды дико торчали до самых босых стоп, куски корма всохли в шерсть навеки, старцы, объективно сказать, были похожи на братьев Моисея и Аарона.
Наступал вечер, жрать было нечего, тела адски чесались и тогда Джошуа возроптал:
– Какая же это, мать её, демократия в Монголии, ежли мы умираем с голоду в этой свободной стране?
– Ещё знаменитый драматический певец больших и малых балетов Монголии Виктор Цой пророчествовал: «Мама – анархия. Папа – стакан портвейна», – урезонил брата Джек. – Посему ежли свобода – это и есть анархия – то нахер она нам нужна! Застрелись, братко, не мучайся.
– Лучше я тебя застрелю, проклятый прохиндей! – и Джошуа, не задумываясь, снова врезал Аарону в мордальник. Тот от боли и отчаяния заплакал, из ноздри медленно набухала прозрачной плёнкой в виде шарика сопля. Свет заката, словно розовой невидимой кисточкой, прошёлся по ней. Есть всё-таки что-то красивое в природе! Есть.

Благонамеренные слова

Писать с живостью и рвением – это ничего не делать, считайте. А вот писать – чтоб так до боли, до красноты выпученности глаз, до жжения под ложечкой!.. Вот этот жизнь, вот это страсть! И где находится эта мифическая ложечка, и почему не вилочка? Возможно, речь идет о проявлении души, которая иногда вываливается из желудка в желчный пузырь.
Писать так, чтоб самому стало тошно, и спина не смогла выпрямиться, когда встаешь из-за стола по нужде. Опять же – по нужде. Что за хитренький оборот речи такой? Кто его придумал? Кто автор? Где он живет? Подайте его мне! Если мы говорим «по нужде», то все, конечно же, понимаем: человек вышел помочиться, а то и ещё чего похуже.
Опять же – «помочиться». Почему в этом слове скрыто столько мокрого, но такого, чего нельзя пить. Ведь нельзя же сказать, что «дождик помочился на город», или «береза помочилась на саму себя», но при этом березовый сок пьют все, кому не лень (мне лень, кстати). Его даже в магазинах в трехлитровых банках продают. И там якобы он и есть, сок, но я сильно сомневаюсь. Туда помочиться мог кто угодно, а на этикетке написать благонамеренные слова.

Качки и очкарики: кто прав?

Они качают пресс, икры, лодыжные мышцы, голеностоп, но самое главное – они качают грудь. Грудь для мужика ведь самое главное! Ляжет он на спортивную скамью, хорошенько примерится, схватит норовисто железные кругляки на палке и поднимет над лицом как можно выше, а друг обязательно будет подстраховывать его, стоя рядом.
Обычно так это происходит: качок, который хочет прокачать «грудину», таким привычно наглым голосом господа бога этого тренажерного зала окликивает первого попавшегося прихожанина с гантелей: «Эй, друг, подстрахуй!» И они не обязательно становятся дружбанами после этого по жизни, но «земелями» – точно.
Грудь для мужика – первостепенное дело. Он любит поигрывать ею в воздухе, вид при этом у него напряженный, лицо краснеет, кожа на лице натянута до предела. Качок очень старается, он чувствует тайное удовольствие, что он самец-террорист. Девки ведь, полагает он, только этого и ждут – такого коня с прокаченной грудью и ягодичными мышцами.
Эх, а ведь всё бывает по-разному!.. Бывает, что и интеллигентные очкарики ценятся намного выше, а их женщины ревут в рёв как на концертах «Битлз», снимают простые оренбургские платки и кидают их в космос.

Духи с Альпийских лугов

Весна закончилась, в конце мая лето начало становиться летом: дни стали тёплыми, вечера – роскошными, деревья – раскидистыми, и женщины, почувствовав это благостное мгновение жизни, сразу решили раздеться – все и разом. Но, конечно, они не до конца разделись, они разделись до нужных «пределов»… Ах, местные вонючие бомжи, как только видели этих женщин, проходящих мимо, сразу, словно умные собаки, профессионально нюхали воздух после их прохождения, чтобы почувствовать божественный шлейф нечеловечески вкусных духов с полей не то Англии, не то Альпийских лугов. Чистые полураздетые женщины пахли духами, к тому же они чуть ли не каждый день брили подмышки и промежность и по вечерам ещё ходили на фитнес. Ходить на фитнес в наше время – очень модная забава молодых прелестниц и недавно родивших мамаш, которые хотят от своих фигур совершенства. А бомж? Что бомж? Он человек простой. Вылез из куста, поглядел на проходящую красоту, послушал песню, доносящуюся из соседнего окна, – песню Серова «Мадонна», вздохнул, выдернул из носа кусочек грязи и снова полез в свой куст, чтобы там «догнаться» – допить из банки тормозную жидкость и уснуть, возможно, навечно.

Эсеры

Вечерело. В доме пахло сырыми щами и плесенью. В сенях бегали мыши, некоторые из них скребли подпол, там, по слухам, было много моркови и репы.
Жара обычно сходила на нет часам к десяти вечера. Воздух тревожно трепетал остатками солнечной оранжевой жижи, жижа испачкала горизонт, по хуторам пошла перекличка собак, на кухне дед Онфимий допил заварку, но спать пока не хотел.
В сени зашла соседка баба Вера.
– Эй, старый, ты где? Живой? – И она уже была в кухне с ведрами. – Я тебе молочка жирненького принесла. Хошь отведать?
Дед Онфимий несколько секунд, как сидел, так и не пошевелился даже. Казалось, что он дремал с открытыми глазами, так как даже не моргал. Потом он засипел, закашлялся и полез за махрой за пазуху.
– Чего ты ходишь ко мне, Верка? Каждый день тебя вижу… – Дед закурил и отвернулся к окну.
– Эх ты, чем вздумал попрекать, Онфимушка! – Баба всплеснула руками и заморгала глазами. – Я, может, переживаю вся, как ты тут один-одинешенек…
– А вот не переживай! – огрызнулся дед, как пёс гавкнул. – Вся.
– Я-то после смерти Любашеньки стараюсь за тобой приглядывать, ведь она мне наказывала, я ей обещала, а ты такой неблагодарный, сидишь весь день, куришь…
– И курю!
– Сидит, говорю, курит, огрызается… Старьё!
– Сама ты… такая!
– Тьфу! Больше не приду! Обидел, ах как обидел… Люди добрыя…
Баба Вера утопала, стуча пятками и ведрами.
Дед обжёг пальцы, докурив самокрутку до «мяса», тяжело вздохнул:
– Эх, жиссь…
Потом встал с табурета, прошёлся по кухне, дошаркал до окна, остановился перед ним, хмуро воззрился в сад. В саду росли старые дореволюционные вишни. Дед Онфимий с волнительной тоской вдруг вспомнил, как он когда-то резал за теми холмами кадетов-эсеров, юные кадеты от невыносимой боли страшно верещали, и из их глаз вырывалось отчаяние прямо на него, тоже молодого тогда лейтенанта Онфимия Патапова. Красивый он, с усами, был казак. Хорошо, бывало, рубивал в капусту колчаковцев по лесам и весям!
«Эх, время было! – с отдышкой подумал дед Онфимий. – Как весело было, кураж стоял по области. А вот теперь сижу здесь на даче, кочерыжка древняя, делать нечего. Бабка эта ещё заколебала, ходит и ходит».
– Дурья башка! – в озлоблении крикнул дедушка в сад. Там сразу пошло оживление: шмели перестали опылять ирисы, галки сиганули по вишнёвым ветвям прочь в дубраву, а некоторые белки даже срывались вниз, пугая ежей и ужей в густо распустившемся ивняке.

Опубликовано в Графит №16

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Тененбаум Александр

Родился в 1981 году. Учился в ТГУ. Пишет стихи, рассказы, либретто, повести, романы, пьесы. Публиковался в альманахе «Графит». Живет в Тольятти.

Регистрация
Сбросить пароль