Александр Лепещенко. ЧИСТО АНТИЧНОЕ УБИЙСТВО

I

Взгляд  Порфирия  Петровича  перекинулся  с бронзовой чернильницы в виде Сфинкса на книги, лежавшие на зелѐном сукне стола. Книги эти, не далее как вчера, приставу следственных дел принѐс письмоводитель и молодой его товарищ Александр Григорьевич Заметов.
Порфирий Петрович пробежал заглавия: «Орест» и «Агамемнон».
«Значит, Еврипид и Эсхил… Трагедии… «Одиссея» же Гомера у меня и своя имеется, так сказать, личная…»
Следователь вынул из шкафа «Одиссею», затворил зеркальную  дверцу  и  задержался  на  собственном отражении.
«Какое же однако у меня пухлое, круглое и немного курносое лицо… Оно было бы, пожалуй, и добродушное, если бы не мешало выражение глаз… Да, да, взгляд их както странно не гармонирует со всею фигурою, имеющую в себе, увы, что-то бабье… А впрочем, именно взгляд и придаѐт ей, фигуре, нечто гораздо более серьѐзное, чем можно было от неѐ ожидать…»
И тут слово в слово вызначился один разговор памятный. Именно памятный, поскольку вѐлся в самую изначальную встречу их с Родионом Романовичем Раскольниковым. Здесь же, у него, Порфирия Петровича, на казѐнной квартире. Были, кроме них с Раскольниковым, ещѐ и Заметов с Разумихиным. Последний, кстати, приходился и дальним родственником следователю, и близким другом подозреваемому. Дело в том, что Порфирий Петрович уже отводил Раскольникову роль убийцы старухи-процентщицы и сестры еѐ Лизаветы.
Поэтому очень интересовался Родионом Романовичем, особенно идей его о преступлении, высказанной в периодической  печати.  «Идейка-то  уж  слишком игривенькая… психологическая-с…», – решил Порфирий Петрович. Но когда Раскольников, наконец, явился к нему, то никак не выказал этой своей заинтересованности.
Напротив, взялся за родственника и стал поджигать его вопросами.
«О, мы тогда знатно поспорили с Разумихиным…
Дмитрий Прокофьич едва не сбесился…»
– Ну, да хочешь я тебе сейчас выведу, – заревел он, – что у тебя белые ресницы единственно оттого только, что в Иване Великом тридцать пять сажен высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либеральным оттенком? Берусь! Ну, хочешь пари!
– Принимаю! Послушаем, пожалуйста, как он выведет!
– Да ведь всѐ притворяется, черт! – вскричал Разумихин, вскочил и махнул рукой. – Ну стоит ли с тобой говорить! Ведь он это всѐ нарочно, ты еще не знаешь его, Родион!… Ведь он по две недели таким образом выдерживает. Прошлого года уверил нас для чего-то, что в монахи идет: два месяца стоял на своем! Недавно вздумал уверять, что женится, что всѐ уж готово к венцу. Платье даже новое сшил. Мы уж стали его поздравлять. Ни невесты, ничего не бывало: всѐ мираж!
– А вот соврал! Я платье сшил прежде. Мне по поводу нового платья и пришло в голову вас всех поднадуть.
– В самом деле, вы такой притворщик? – спросил небрежно Раскольников.
– А вы думали, нет? Подождите, я и вас проведу – ха-ха-ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу…
Порфирий Петрович, всѐ также не отрываясь, смотрел на себя в зеркало и думал:
«Надо  отдать  должное,  Родион  Романович логически всѐ обосновывал… И о двух разрядах – «обыкновенных» и «необыкновенных» людей, и о «крови по совести»… Когда же я спросил насчѐт его собственной совести, он не выдержал и сорвался: «Да какое вам до неѐ дело?». А я преспокойно ответил: «Да так уж, по гуманности-с…». Разумихин же прямо-таки накинулся на Родиона Романовича… «Ну, брат, если действительно это серьѐзно, то… Ты, конечно, прав, говоря, что не ново и похоже на всѐ, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всѐм этом, – и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, – это то, что всѐ-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже… В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести, это… это, по-моему, страшнее,  чем  бы  официальное  разрешение  кровь проливать, законное…».
– В общем, мне почти стало ясно в тот момент, как Раскольников на преступление изволил смотреть-с… – подмигнул своему отражению в зеркале Порфирий Петрович.
«К следующей-то нашей с ним встрече я уж и сюрприз приготовил… Мещанина, скорняка одного… Он и засвидетельствовать против Родиона Романовича был готов… Что, мол, приходил после убийства на квартиру Алѐны Ивановны, колокольчик дѐргал дверной и про кровь спрашивал…  А  я,  обрадовавшись,  не  стал  пред Раскольниковым коченеть – такого наговорил! Намерение имел мещанина моего из-за перегородки, где он до поры до времени  сидел,  представить…  Огорошить,  значит, Раскольникова… И тут, тут… заявился этот разнесчастный Миколка, и бух на колени: «Я… убивец… Алѐну Ивановну и сестрицу ихнюю, Лизавету Ивановну, я… убил… топором. Омрачение нашло…».
– Нет, не на такую развязку я рассчитывал… – закудахтал Порфирий Петрович. – Не на такую… Я же знал, что Миколка не виновен и что оговаривает себя, дурачок… Вот и пришлось возиться, опровергать… А впрочем, и ничего, что так вышло… Зато, Родион Романович Раскольников дозрел… О, какую муку он принял в те дни!
«Помню, пришѐл я в жалкую каморку его, чтобы наконец объясниться…».
– Я рассудил, что нам по откровенности теперь действовать лучше, – сказал я Родиону Романовичу в нашу третью и решительную встречу.
«Тогда-то всѐ и решалось… Я признания его добивался, а он, блекло-жѐлтый, долго слушал меня…
Слушал даже про то, что не верует, и про то, что жизнь вынесет…».
– Это – правда… Жизнь завсегда вынесет… Из восьми лет каторги Раскольников отбыл уже…
Порфирий Петрович заметил морщины возле глаз, отпрянул от зеркала и проронил:
– Ну, где-то год с хвостиком…
Следователь постоял перед книжным шкафом, как бы прикидывая «Одиссею» на вес. Потом присоединил массивный том к книгам, принесѐнным давеча Заметовым.
Опустился в кресло и закрыл глаза.
«Кто я? Я поконченный человек, больше ничего.
Человек,  пожалуй,  чувствующий  и  сочувствующий, пожалуй, кой-что и знающий, но уж совершенно поконченный… То есть завершѐнный, ничего не ищущий для себя… Только – для другого… Ведь другому нужно помочь  вырасти,  состояться…  И  слава  Богу,  что Раскольникову  помочь  всѐ-таки  удалось…  «Станьте солнцем, вас все и увидят…». Вот он и стал солнцем… Гм, забавно, что Аполлон – это и есть древнегреческий бог Солнца… И именно Аполлон, посредством Дельфийского оракула, приказал Оресту покарать убийц отца… Отец его, Агамемнон, вернувшийся из покорѐнной Трои, был коварно погублен собственной женой Клитемнестрой и любовником еѐ Эгистом. У этих двоих Орест и отнял потом жизнь, не пощадив и той «на сердце чьѐм часто так дремал…». Да, он матереубийца… Но меня больше занимают мотивы самой Клитемнестры… Еѐ «делом» я теперь интересуюсь от скуки… А может, и от тоски… Не знаю, заменит ли Клитемнестра мне хоть на время Раскольникова? Ох, не знаю…».
В глазах Порфирия Петровича вдруг колыхнулся водянистый блеск, почти белые, моргающие ресницы, точно подмигивали кому.
– Дело следователя ведь это, так сказать, свободное художество, в своем роде-с или вроде того… А посему и приступим… Оправдаем имя своѐ…
«Порфирий с греческого это… Это – «багряный»…
А Пѐтр – «камень»… И значит, моѐ имя можно перевести примерно как «красный камень». А тут и до алхимии не далеко… Было же учение, что красный камень – это тот самый  знаменитый  камень  философов…  Итог алхимических трудов… Он, этот камень, исцеляет человека и природу, дарует вечную жизнь и изобилие…».
Порфирий Петрович удобнее расположился в кресле,  открыл  «Одиссею»  и  отыскал  нужное.
Прокашлялся и, изображая Гомеровскую торжественность, начал:

«Сын Атреев, владыка людей, государь Агамемнон,
Паркой какою ты в руки навек усыпляющей смерти
Предан? В волнах ли тебя погубил Посейдон с кораблями,
Бурею бездну великую всю сколебавши? На суше ль
Был умерщвлен ты рукою врага, им захваченный в поле,
Где нападал на его криворогих быков и баранов,
Или во граде, где жен похищал и сокровища грабил?».
Так вопросил я его, и, ответствуя, так мне сказал он:
«О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный!
Нет, не в волнах с кораблями я был погублен Посейдоном,
Бурные волны воздвигшим на бездне морской: не на суше
Был умерщвлен я рукою противника явного в битве;
Тайно Эгист приготовил мне смерть и плачевную участь;
С гнусной женою моей заодно, у себя на веселом
Пире убил он меня, как быка убивают при яслях;
Так я погиб, и товарищи верные вместе со мною
Были зарезаны все, как клычистые вепри, которых
В пышном дому гостелюбца, скопившего много богатства,
Режут на складочный пир, на роскошный обед иль на свадьбу.
Часто без страха видал ты, как гибли могучие мужи
В битве, иной одиноко, иной в многолюдстве сраженья, –
Здесь же пришел бы ты в трепет, от страха бы обмер, увидя,
Как меж кратер пировых, меж столами, покрытыми брашном,
Все на полу мы, дымящемся нашею кровью, лежали.
Громкие крики Приамовой дочери, юной Кассандры,
Близко услышал я: нож ей во грудь Клитемнестра вонзала
Подле меня; полумертвый лежа на земле, попытался
Хладную руку к мечу протянуть я: она равнодушно
Взор отвратила и мне, отходящему в область Аида,
Тусклых очей и мертвеющих уст запереть не хотела.
Нет ничего отвратительней, нет ничего ненавистней
Дерзко-бесстыдной жены, замышляющей хитро такое
Дело, каким навсегда осрамилась она, приготовив
Мужу, богами ей данному, гибель. В отечество думал
Я возвратиться на радость возлюбленным детям и ближним –
Злое, напротив, замысля, кровавым убийством злодейка
Стыд на себя навлекла и на все времена посрамила
Пол свой и даже всех жен, поведеньем своим беспорочных».

– Злодейка так злодейка… – пробормотал Порфирий Петрович. – Разумеется, ещѐ предстоит выяснить мотивы Клитемнестры… Но то, что это именно она вместе с Эгистом приготовила гибель царю Агамемнону, его верным товарищам и юной Кассандре, сомнений не вызывает. Да, факт установленный… Сам Агамемнон сообщил его Одиссею, когда тот на время спустился в царство Аида…

II

«Ишь  темноты  наволокло  сколько,  –  думал Порфирий Петрович, – и какие из неѐ молнии выходят…
Одна вон Флажную башню Петропавловской крепости ужалила… Нет, не люблю я осень… И крепость-тюрьму эту тоже… Первым тамошним узником был, кажется, царевич Алексей… Э-э, умерший, а, возможно, и тайно убитый летом 1718-го…».
– А впрочем, недолюбливаю я и нашего лета… Вонь распивочных, вонь извѐстки… А нужно воздуху… прежде всего воздуху… Его-то Раскольникову и не хватало… А чего не хватало Клитемнестре?
«Не пойму, пока не ухвачу черту… Клитемнестра дочь спартанского царя Тиндария и единоутробная сестра Елены… Той самой Елены, из-за которой началась Троянская война… Нет, нет, это не то. Нужна другая черта… Другая… А если так… Во время одного из походов Агамемнон захватил царя Тантала, его ребѐнка и жену… Тантала с ребѐнком Агамемнон убил, а на овдовевшей Клитемнестре – то была именно она – женился… Так, так… Кровь пути кажет… А что если Клитемнестра затаила на Агамемнона обиду? Ведь она могла справедливо считать, что на нѐм кровь еѐ первого мужа и ребѐнка. Мотив? О, ещѐ какой!..».
– И вообще, – вскричал Порфирий Петрович, – мотивов у Клитемнестры столько, что хоть отбавляй…
«Перед Троянским походом, – начал перебирать факты следователь, – Агамемнон принѐс в жертву их дочь Ифигению… Отсутствовал более десяти лет и верностью не отличался. А из похода привѐз ещѐ и юную наложницу – троянскую принцессу Кассандру. Может быть, поэтому двоюродному брату Агамемнона Эгисту удалось не только стать любовником Клитемнестры, но и уговорить еѐ участвовать в заговоре?.. Очень может даже быть…».
Порфирий Петрович заменил огарок свежей свечой, и снова опустился в кресло. Он порядком устал, но будь он даже по локоть в красном золоте и по колено в чистом серебре, то и тогда бы не согласился прервать своѐ расследование.
– День к вечеру – к смерти ближе…
Пристав судебных дел покосился на окно, и тут его осенило:
–  Ну,  конечно,  смерть  Агамемнона  была предопределена…
«Почему я так подумал? Да не почему… Некогда разбираться…  Ясно  же,  что  предсказанию  вещей Кассандры о близкой гибели Агамемнон не поверил… Да и никто никогда не верил… Ведь сам Аполлон, отвергнутый девой-пророчицей, наказал  еѐ… Итак,  гибель царя Агамемнона была предопределена. Даже боги не смогли бы отвратить еѐ. Потому что выше богов были Рок и три страшные Мойры, осуществляющие ход неотвратимой судьбы… А может, и времени?».
– Говорится же, не человек гонит, а время…
На столе, заваленном бумагами и книгами, сложно было  отыскать  что-либо,  но  Порфирий  Петрович справился. Уже вскоре он нашѐл работу одного философа.
Этот учѐный муж предавал особое значение времени в пьесах древнегреческого драматурга Эсхила и утверждал, что «именно время даѐт человеку нравственный урок… и совершает религиозное очищение Ореста».
– А вот это прелюбопытное утверждение! – заметил Порфирий Петрович.
Поджав ноги, он уселся в кресле по-турецки, оправил домашний халат и продолжил чтение:
– Время необходимо, чтобы была возможной вера в неизбежность исполнения божественного приговора…
Только время может объяснить, почему справедливость осуществляется не сразу же вслед за преступлением.
Насколько  живо  Эсхил  чувствовал  необходимость позднейшего  наказания,  показывает  лишь  у  него встречающееся слово позженаказуемый…
Прочитанное требовалось осмыслить.
С неожиданной легкостью для своего тучного тела Порфирий Петрович вспорхнул с кресла и забегал по комнате.
– Да, да и трижды да… Эсхил указывает на наказание, отложенное на неопределѐнный срок… В конце концов происходит так, что наказанию подвергаются потомки преступника… И мы видим это на примере царя Агамемнона… За преступления, коих содеял он немало, позженаказуемым оказывается его сын Орест. Да, именно Орест, который сам совершает наитягчайшее… Он – матереубийца… Его преследуют Эринии – богинимстительницы с волосами из змей и чѐрными собачьими мордами вместо лиц… Конец же этому преследованию удаѐтся положить лишь Афине-Палладе. Она проводит первый в истории Греции суд… Суд над Орестом. И ареопаг  оправдывает  его…  Такой  вот,  значит, мифологический переход от мести к правосудию…

III

Всѐ утро Порфирий Петрович поджидал своего молодого товарища Александра Григорьевича Заметова.
Собственноручно сварил кофе, заслал дворника Онуфрия в трактир за мясными закусками и даже извлѐк из недр буфета бутылку превосходной мадеры. А пораздумав, прибавил ещѐ и эклеров, которые держал под замком исключительно для себя.
– Ну, надо же, Порфирий Петрович… – всплеснул руками Заметов, входя. Был он высоколоб, торжественен, облачѐн в чѐрный сюртук.
Заметов приостановился от удивления:
– Вы сегодня, право, как именинник… И какой стол накрыли!
– Александр Григорьич, голубчик… Рад, рад видеть вас… Знаете, а ведь я действительно почти что именинник…
– Постойте, вы никак  «дело  Клитемнестры» закончили?
– Закончил, голубчик мой, закончил… Но об этом потом… А сейчас давайте-ка вы расскажите где бывали и кого видали…
– Гм, где я бывал и кого… А ну, намедни Разумихиных видал… Так вот, Дмитрий Прокофьич и Авдотья  Романовна  велели  кланяться…  Обещали-с пожаловать с визитом…
– Никак весточка от Родиона Романовича?
– Порфирий Петрович, не перестаю удивляться вашей проницательности…
– Проницательность тут ни при чѐм… Авдотья Романовна всякий раз передаѐт мне новости о брате…
Впрочем,  сам  Раскольников  родным  не  пишет, корреспонденция же установилась через Софью Семѐновну Мармеладову…
– Я понимаю.
– Нет, нет, не спешите… Софья Семѐновна сообщала, что он всех чуждается и что в остроге каторжные его не полюбили… На второй неделе Великого поста пришла ему очередь говеть вместе с своей казармой.
Он ходил в церковь молиться… Из-за чего, он и сам не знал того, – произошла ссора… Все разом напали на него с остервенением… «Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь!
Убить тебя надо…» – кричали Раскольникову. И убили бы, не вмешайся конвой.
– Вы, наверное, знаете?
– Да, сведения точные.
Следователь наполнил бокал мадерой и подал Заметову.
– А себе?
– И себе…
Они чокнулись.
– Досточтимый Александр Григорьич, позвольте поблагодарить вас за любезно предоставленные книги! И «Орест», и «Агамемнон» пришлись в моѐм расследовании как нельзя кстати…
– О, я сгораю от нетерпения узнать о ваших выводах по этому «делу»…
– Боюсь разочаровать вас, голубчик… Людям ведь, как известно, не нужно видеть правду, они сами еѐ знают, а кто не знает, тот и увидит, так не поверит…
– Но я же завсегда поверю, Порфирий Петрович!
– Речь не о вас, не обижайтесь! И кушайте, кушайте мясные закуски… А я пока расскажу о чисто античном убийстве… То есть о том, как упестовали на вечный покой царя ахейского, Агамемнона.
…Этот рассказ был таким ясным, таким простым, словно его выдумал ребѐнок. Но когда Заметов взглянул на Порфирия Петровича, то поразился: «Какой ещѐ ребѐнок?
Скорее тот, кто каждый день стоит против смерти…»
Повисло немыслимое молчание.
«Будто бы мы осуждены на него…» – подумалось Заметову.
– Верите ли, – прервал вдруг мысль товарища Порфирий Петрович, – я часто просыпаюсь мокрый от пота и чувствую, что все цветы во мне съела корова…
– Корова?
– Ну, болезнь… – Порфирий Петрович жадно допил вино. – Так о ней говорят… О, только не перебивайте, голубчик! Не советуйте обратиться к врачу… Никакой врач не поможет… А знаете почему? А потому что мы…
Мы не одно, не заодно живѐм… Мы все разъединены, все… Понимаете?
Порфирий Петрович примостил на стол свой бокал, звякнув им о бутылку.
– Чего мы стыдимся, того и таимся… Разве нет? Я вам, Александр Григорьич, больше скажу… Во времена Гомера было жертвенное человекоубиение, в наши же времена – обрядовое человекопожирание… Тогда у Зевса были два сосуда, один полный благостынь, другой – дурных даров, злосчастных жребиев… А теперь, теперь этими сосудами завладела проклятая обезьяна… Тогда геройствовали…  гневливый  Ахиллес,  властолюбивый Агамемнон, споспешествующий им Одиссей… А кто нынче? Кто? Быть может, право имеющие? И кровь по совести себе разрешающие?
Разлакомившийся оратор оправил сбившийся набок галстук, и продолжал:
– Да и олимпийские боги хороши! То у них состязания  в  ужасных  убийствах,  то  инцесты,  то предательства… Разве могли все эти Зевсы, Посейдоны и Аполлоны не подорвать веру в себя? Разве могли они не уступить христианству?
Заметов силился понять, морочит ли его Порфирий Петрович. По всему выходило, что не морочит. Но тут старший товарищ подмигнул.
– Ну, что же вы, Александр Григорьич, не крикните:
«Смолкни, безумноречивый, хотя громогласный вития!»
– Как вас понимать? Я, я… не постигаю…
– Голубчик мой, я и сам не постигаю… Загадка…
Поэтому давайте-ка лучше кофей с эклерами откушаем…
Это оживит застолье…

***

Гость давно ушѐл.
А свеча осталась. Был еѐ свет жѐлтый, но чистый и кроткий.
Взгляд же Порфирия Петровича был на бронзовой чернильнице в виде Сфинкса.
– Всю ночь просижу, а ночевать не стану… – пообещал себе следователь. – Буду загадку разгадывать. Не умнее она ума… Доказал ведь царь Эдип это Сфинксу…

Опубликовано в Образ, №1, 2020