Литературного экзорциста чаще всего спрашивают: кого из нынешних авторов стоит читать? Вот, отвечаю.
Странное дело, но четыре текста четырех прозаиков легко привести к одному знаменателю – строфе Галича: «А живем мы в этом мире послами / Не имеющей названья державы…»
Вот за это, видимо, их и люблю. Да, и вот еще что: порядок следования – чисто алфавитный, не иерархический.
СТРАННИК И ЧУЖАК
(Д. Бакин «Гонимые жизнью»; СПб., «Лимбус Пресс», 2022)
Сборник Дмитрия Бакина, напечатанный намедни в «Лимбусе», воспроизводит электронный однотомник, изданный шестью годами ранее в лейпцигском ISIA Media Verlag UG. Книга ну никак не своевременная: думаю, число российских читателей Бакина и в лучшието годы не превышало статпогрешности. Наследие его невелико: полтора десятка рассказов, три главы неоконченного романа да наброски повести.
Скажу больше – сам он к литераторам себя категорически не причислял:
«Какой я писатель? Писатель – тот, кого читают. Вот Пелевин – это писатель…» Д.Б. и по сю пору безвестен. Его писательская судьба напоминает сентенцию александрийского гностика Василида:
«Странник я в этой земле и чужак среди вас…»
Параллель с гностицизмом здесь не случайна. Следы позднеантичной мистики у Бакина повсюду: и в архаических полисиндетонах («и сказал… и сказал») и в гностической символике, и в самом мироощущении. Резонно будет с него и начать.
Татьяна Касаткина однажды заметила: «У Бакина впервые после долгого перерыва – вновь появляется вселенная… не как тупая и косная декорация, но как живая, активная, действующая (хоть и непонятная) сила».
Да отчего же непонятная? Сказано: судите о древе по плоду его. Мир Бакина глубоко враждебен человеку. Он способен лишь отнимать: калечит, насилует, убивает, лишает самого дорогого – от денег до иллюзий. Картина станет полной, если добавить к сказанному краткую, но выразительную аттестацию эпохи из рассказа «Нельзя остаться»:
«Наступил век, в котором не будет большего греха, чем честность».
Здесь Д.Б. след в след идет за автором апокрифического Евангелия от Фомы: «Иисус сказал: Тот, кто познал мир, нашел труп».
Каковы бы ни были бакинские фабулы, любой его рассказ повествует, в сущности, об одном и том же: мучительной, чаще всего тщетной, попытке осознать себя и свою миссию. Бакин настойчиво, а иной раз навязчиво, педалирует инородность своих героев в земном мире – и их бесплодную вовлеченность в его суету. Зов горнего мира ощутим, но невнятен, потому протагонисты Бакина тщетно ищут себя в земном бытии: кто-то тратит себя на противостояние с ничтожным и корыстным братом, кто-то тешится пустой надеждой на погашение облигаций по займу 1962 года… Название одного из рассказов «Корень и цель» выглядит метафорой, ибо укорененность в этом мире диктует ложные ориентиры, препятствующие истинному целеполаганию.
«Вспомни, что ты – царский сын: узри, кому ты служишь в рабстве», – призывает гностический «Гимн Жемчужине». Тот же категорический императив можно найти в каждом тексте Бакина.
Все сказанное – личный опыт прочтения бакинской прозы, не более того.
Но есть у меня индульгенция от Д.Б.: «Думать надо так, как хочется думать»…
ОПОЗДАВШИЙ
(С. Кузнечихин «Седьмая жена Есенина»; М., «Эксмо», 2017)
Красноярец Сергей Кузнечихин всюду безбожно запаздывал. Первая его прозаическая книжка вышла в 1990-м, когда автору было крепко за сорок, а проблематика рассказов, написанных в 70-е, уже уходила в небытие.
Необходимая оговорка: не все у С.К. принимаю: ранние его опусы – чаще всего подшукшинские, с избытком разных ненужностей, в которых тонет более чем добротная стилистика.
Но в 1994-м у Кузнечихина вместо привычного вывиха случился коренной перелом: в журнале «День и Ночь» вышла повесть «Санитарный вариант, или Седьмая жена Есенина». Она восходит к самиздатским миниатюрам Пятницкого и Доброхотовой: «Гоголь переоделся Пушкиным…» Художники из журнала «Пионер» создали механизм, а С.К. раскрутил маховик до максимальных оборотов. У Кузнечихина 26 бакинских комиссаров берут в заложники Лермонтова, чтобы тот написал поэму об исконно азербайджанском Карабахе, Герцен претендует на Сталинскую премию по литературе, Денис Давыдов консультирует Пильняка, а Демьян Бедный навещает в борделе Сонечку Мармеладову…
Как и Пятницкий с Доброхотовой, Кузнечихин пародирует окололитературную мифологию. «Седьмая жена» по самое некуда наполнена травестированными аллюзиями на историю русской словесности.
Взять хоть дуэли российских классиков, состоявшиеся и несостоявшиеся: Толстой – Тургенев, Блок – Белый, Гумилев – Волошин.
А что будет, коли поставить всех до единого дуэлянтов в две шеренги с пистолетами в руках?..
Или хрестоматийный призыв бросить Пушкина с парохода современности. Кузнечихин овеществляет метафору: футуристы совсем не символически отправляют классика в надлежащую волну.
«Седьмая жена» – удовольствие для искушенного читателя, озорная игра в постмодернизм. Именно игра, поскольку все составляющие строго дозированы: фрагментарность без ущерба для целого, ирония и пародия без агрессии, интертекст без прямых заимствований.
Вот, кстати, об интертексте. Каждую главу повести завершает поучение, «Мораль» – по-видимому, отсылка к moralitе Генриха Манна. Сведенные воедино, кузнечихинские афоризмы становятся катехизисом литератора:
«Нельзя поэту рваться к власти, потому что, став приказчиком, он перестает быть рассказчиком».
«Поэт обязан быть национальным, но упаси его Бог связываться с националистами».
«Случайная премия, как случайная связь, чревата самыми неожиданными последствиями».
В «Эксмо» повесть издали лишь в 2017-м, когда русский постмодернизм уже стал раритетом. Впрочем, Сергей Данилович трагедии из своих вечных опозданий не делает, не его это жанр: «Лишь осознанье собственной ненужности / Дает поэту полную свободу».
Блажен писатель с такой истиной в багаже.
МЫТАРИ И ФАРИСЕИ
(А. Назаров «Песочный дом»; М., «Радуга», 1991)
Измерять «Песочный дом» аршином короткой рецензии – затея безнадежная: что-нибудь да упустишь. Обстоятельное исследование Абрама Куника, опубликованное четверть века назад в «Звезде», составляет без малого авторский лист.
Андрей Назаров написал мне однажды: «Я полагал роман христианским, чего замечать никак не хотели». Вот, пожалуй, достойный предмет для разговора, – а с неизбежными потерями придется смириться.
Шестиэтажный дом за Белорусским вокзалом прозвали Песочным: в августе 1941-го в него угодил фугас, начиненный песком вместо взрывчатки. Можно принять на веру немудрящий топоним и на том успокоиться. Думаю, однако, что мало-мальски искушенный читатель разглядит здесь аллюзию на притчу из Нагорной проповеди – о муже безрассудном, что построил свой дом на песке: «И сниде дождь, и приидоша реки, и возвеяша ветры, и опрошася храмине той, и падеся, и бе разрушение ей велие».
Есть у Назарова правило: начинать текст в точке боли, когда та становится невыносимой. Прозаик принялся за свой первый и единственный роман в 1977-м, когда казалось: жизнь рушится – разваливалась семья, чекисты то и дело вежливо приглашали потолковать. Единственным спасением стал лист чистой бумаги, на который легли слова о точке боли – уже не личной, но общей: 16 октября 1941-го, когда столица погрузилась в хаос и панику, и незыблемый сталинский СССР вдруг зашатался, будто дом на песке.
Думаю, самой точной аналогией эпосу о военной Москве будет «Явление Христа народу». То же самое многофигурное полотно с прихотливой, математически выверенной композицией. То же самое пограничье веры и безверия, та же самая эмоциональная полифония – причастность, сомнения, отторжение. Каждый из назаровских героев точно так же решает нравственную дилемму: возводить свой дом на песке или на камне. И выбор этот обострен до предела: Христос принес назаровским героям не мир, но меч – в прямом, без метафор, смысле.
Как отличить песок от камня? Заглавная антитеза «Песочного дома» – притча о мытаре и фарисее: «Всяк возносяйся смирится, смиряяй же себе вознесется».
Персонажи А.Н. подчеркнуто одиноки, лишены помощи и подсказки извне. Единственная носительница истины, бабуся Софья Сергеевна, – София, божественная мудрость, – замкнулась в молчании. Впору еще раз вспомнить картину Иванова: Христос где-то вдалеке, почти не различим.
Потому насельники Песочного дома ощупью, мучительно ищут внутреннюю опору во вздыбленном мире. Поиск тяжелый, чаще всего неудачный: «Человек к истине близок, да неухватиста она – поманит и сгинет».
Назаров рассуждает по-толстовски: соблазн должен войти в мир, но горе тому, через кого соблазн входит. У каждого из героев свое хождение по мукам: искушение лжеучением, деньгами, властью, мороком своей избранности, – словом, тем или иным обладанием. Тот, кто вообразит себя имеющим, – деньги ли, право ли, – обречен: «Нет земному царству высшей цели, мертво оно, подлежит тлену и искоренится рано или поздно в цвете своего тщеславия».
Единственная ценность, не подвластная девальвации, – внутренняя свобода. Ею в романе наделены двое: безымянный Книжник, арестованный НКВД, и мальчик Авдейка, от рождения озаренный горним светом: «Свободный он от себя. Видно, иную волю над собой чувствует – не от нашего мира». Дворовое прозвище Авдейки – Бабочка – вовсе не случайно. Трессидер в «Словаре символов» утверждал:
«Христос, держащий в ладони бабочку, символизирует воскрешение».
Но упаси вас Господь воспринимать назаровских героев как аллегории.
Это люди из плоти и крови, выписанные тщательно и достоверно – в первую очередь за счет невероятно пластичной речи. Андрей Александрович счастливо владеет всеми изводами живаго великорусскаго и с каждым из героев говорит на его языке. Роман не раз сравнивали с фугой, где тема варьируется несколькими голосами.
А тему «Песочного дома», – коли на то пошло, то и всей своей прозы, – Назаров сформулировал в эссе «За оградой»: «Люди стояли во имя ценностей, перевесивших страх смерти».
На сем камне…
ПОБОЧНЫЙ СЫН ЭПОХИ
(Ю. Старцева «Коль пойду в сады али в винограды»; журнал «Звезда» № 8, 2017)
Начну с цитаты – сейчас поймете, почему.
«Милостивец был всем хорош, а по-русски не умел грамоте вовсе.
Щеголь лощеный, с победительным оскалом белейших ровных зубов, миловиднее Купидона; парик в лиловой, пунсовой али золотой, по наряду смотря, пудре надушен; взор нагл и томен, с зовущим блеском голубых немецких глаз; голос вкрадчивый и приятный – у дам от его голоса, усмешки, пристального взора вдруг приключалось рассудка смятение, их вихри крутили, и дамы себя теряли».
Речь есть лишь вторая сигнальная система. И если автор исторической прозы в состоянии адекватно воссоздать речь времянъ петровскихъ – уж будьте благонадежны, с первой сигнальной системой у него все в порядке: она работает в режиме описанной эпохи, настроена в унисон ей.
«Винограды» – более чем добротная стилизация; и не стилизация даже – вживание в осьмнадцатое столетие, переживание и перевоплощение. С избыточным извитием словес, в чем греха не вижу: русское барокко Феофаном Прокоповичем не кончилось, отзвуки затейливого и красноглаголивого маньеризма слышны были вплоть до Тредиаковского.
От главного героя повести, пииты Егора Столетова, уцелели всего две строки: «Коль пойду в сады али в винограды, / Не имею в сердце ни малой отрады». Воистину: злосчастное житие виршеписца сложилось так, что хуже не придумаешь: служба у Виллима Монса, ссылка в Рогервик, возвращение ко двору, служба у цесаревны Елизаветы, ссылка в Нерчинск – и смерть на плахе в 30 лет.
Чтобы понять трагедию Столетова, понадобится тайм-аут. Варяги, кроме фасона рукавиц и системы удельного княжения, принесли на Русь миф о божественном, от Одина, происхождении поэзии и веру в магию поэтического слова. В утилитарном мире, выстроенном по лекалам великого практика Чингисхана, поэзии места не нашлось. На ее реабилитацию понадобились столетия. «Аще и двоестрочием слагается, / Но обаче от того же Божественнаго писания избирается», – настаивал в рифму справщик Савватий в царствование Михаила Феодоровича.
При государе Петре I Алексеевиче свет, казалось бы, забрезжил вновь: рождалась русская интеллигенция. Однако нужна она была для решения прикладных задач: дела горного да литейного, навигацкого да приказного, тако ж иных хытростных наук. Антиох Кантемир был в первую очередь дипломатом и лишь затем пиитою. Обаче Егорка Михайлов сын Столетов, никоторому делу, опричь амурных токмо цидулок, не прилежный, обречен был оставаться приживалом при очередном милостивце – и вместе с ним неизбежно попадал под раздачу, обычную во времена дворцовых переворотов. Поэт в России меньше, чем поэт – так, забава вроде говорящего попугая…
Я уже говорил, что Ю.С. отменно чувствует эпоху. Барóчная эстетика жива была оппозициями: жизнь – смерть, грех – добродетель и проч.
Кульминация здесь вполне барочная, без полутонов: противостояние ссыльного Егора Столетова и начальника нерчинских заводов Василия Татищева, что ведет жестокий розыск по его делу. Конфликт двух типов интеллигента: служилый человек, инженер, будущий историк – и побочный сын скоропостижного петровского просвещения:
«Щегольская, увеселительная наука стихотворства потребна ли человеку разумному?.. А высоты Парнасски ведению Берг-коллегии не подлежали по причине своей мнимости».
Что занесем в графу «итого»? Как правоверный опоязовец не обойдусь без Шкловского. Что есть искусство? – мышление образами. Что есть образ? – способ увеличить ощущение вещи, то есть произвести максимальное впечатление. Впечатление текст производит – и далеко не самое худшее. А большего требовать грешно.
Памяти Александра Кузьменкова
Сергей Слепухин, Екатеринбург
За угрюмыми воротами заброшенного завода умер отшельник.
Качнулось черное небо в серых облачных разводах, разинули рты амбразуры окон, длинная когтистая рука смерти потянулась к покойнику, истошно завыла собака… Монолит времени распался на секунды, стрелки вздрогнули и застряли «на трех часах»…
Рассказ «Группа продленного дня» написан пятнадцать лет назад.
Рано или поздно наступает оскудение каждой жизни, человек падает на дно спасительного беспамятства, и, наконец, некая сила уводит душу из забытья в небытие. Вслед за персонажем новеллы недавно ушел под цинковый свет стылых фонарей и сам автор, тоже затворник, — Александр Кузьменков.
Не забуду нашу первую встречу. Лысый полный мужчина в длинном черном кожаном пальто. Старается говорить густым громоподобным голосом, однако в его крупной, немного несуразной фигуре угадывается отнюдь не хищник, а миляга-ламантин. Мягкая, почти детская нижняя губа выдает в нем человека чувственного и легко ранимого.
К нему осталось много вопросов. Зачем несомненный талант и завидное мастерство прозаика он променял на сомнительное ремесло зоила? Посетило ли его хоть на минуту раскаяние, промелькнула ли мысль, что, возможно, ошибся в оценке, перегнул палку, незаслуженно обидел чью-то книгу и ее сочинителя? Этого ли итога творчества он ждал, когда впервые произнес: «Exegi monumentum»?
Теперь уже не спросишь, да он и не ответит…
на смерть А. К.
Сличите смерть со сном: стерильный запах моря,
пикриновых кислот тугая желтизна,
настырные ктыри, угрозе тленья вторя,
пронизывают ткань погибели и сна.
Кору утюжит зной, всеобморочный ужас,
вкус пагубы засох в калёной плёнке губ,
вот-вот твоя душа исторгнется, натужась,
в прогал небытия фаллопиевых труб.
Туда, где шайка звёзд участливо висела,
и заводной вертеп беременел тобой
немыслимо давно, а память, память тела
не оттеснили сон и смерть в беззвучный зной…
Юлия Старцева, Петербург
2022 год — воистину чёрный в нынешнем российском фатальном беге по кругу. 26 ноября в нижнетагильской больнице угасили ярчайшую звезду российской словесности — в шестьдесят лет от инфаркта скончался литературный критик и писатель Александр Кузьменков.
Народ предпочитал узнавать о новинках конвейера редакции Елены Шубиной и «Эксмо» из блестящих едких фельетонов «зоила из Нижнего Тагила», а саму «буквосодержащую продукцию» отнюдь не открывать. Ярость и зависть «критиков-хвалитиков» и месть обиженных графоманов, лауреатов премии «отрицательного отбора», преследовала А. К. Целое десятилетие он, как васнецовский «один в поле воин», противостоял организованной мафии премиального процесса. Нынче у бездарных негодяев праздник…
Критик А. К. сочетал сарказм и глубокую эрудицию, безупречное владение русским языком и чувство стиля, неизменно попадал жалом в нерв времени — и отсылал к русской литературной традиции.
Необходимо упомянуть его собственную прозу. Секрет её неуспеха у издателей очевиден: мир прозы Кузьменкова — это «страшный мир», трагическое действие всегда происходит под железным небом концентрационной вселенной, по учению гностиков; любимые герои убиты наиболее зверски, даже намёка на катарсис нет. Автормучитель не щадит ни себя, ни читателей.
Разумеется, в примитивных мозгах ком-мерческих издателей (а других в РФ не оста-лось) мелькнёт мыслишка-ярлык: «чернуха».
Проза давалась ему очень тяжело, повесть «Десятая годовщина», написанная в тыняновском духе, под «Кюхлю» и под «Пушкина», стоила автору здоровья, и на мои уговоры дописать явно недостающие две-три главы Кузьменков отмахивался с суеверным ужасом. Так что досужие фантазии убожеств, будто в критику он ушёл из-за неудач в литературе, ложны. Он ушёл на «лёгкие заработки» — лёгкие для него, блестяще одарённого.
Цену себе и другим он знал хорошо. Друзей у него было немного, а поклонников сатирического дара — множество. Хвалил он крайне редко и никогда не ошибался: вкус его был безупречен, чутьё не подводило.
Человек был русский, жаль, что остался вне православия.
Вспомнилось: другой мой покойный друг, филолог Владимир Нехотин, на замечание Кузьменкова: «Вот мы помрём, и вся эта пидерармерия возрадуется, и жучки, и внучки», возразил: «После смерти некоторые становятся классиками, а мёртвые классики опаснее живых».
Опубликовано в Витражи 2023
