Александр Карпенко. «КНИЖНАЯ ПОЛКА» В ЖУРНАЛЕ “ЮЖНОЕ СИЯНИЕ” №3, 2023

«ГАРМОНИЯ РОЖДАЕТСЯ ИЗ ХАОСА…»
(Герман Гецевич, Геометрия судьбы. Избранное. – М., Издательство «У Никитских ворот», 2022. – 512 с.)

Есть поэты, после которых остаётся долгое эхо. В день памяти встречаются друзья и почитатели, звучат стихи и песни. И мыслится: жизнь человека была не напрасной. Поэт Герман Гецевич работал врачом на «Скорой помощи». «Спасал людей, а себя спасти не сумел», – сказал о нём коллега по перу Виктор Коллегорский. После безвременного ухода Гецевича вышли сразу две его книги: «Свой космос» и «Геометрия судьбы». «Геометрия» значительно шире и основательнее, чем «Космос», как по объёму, так и по содержанию. Творчество Германа привлекает внимание как авангардистов, так и сторонников классического стиля. Поэт успешно работал в каждом из этих направлений, разных по своей сути. Лично для меня Гецевич – классицист «пастернаковского» разлива, совершавший успешные «набеги» в авангард. Но даже авангардные стихи часто у него зарифмованы – рифмовал Герман прекрасно и, конечно, использовал свои сильные стороны в творчестве: «гармония рождается из хаоса: / между словами затесалась пауза / и в густоте иного вещества / утратили значение слова / плотней чем воздух и длинней чем Яуза / исчадье МХАТа – чеховская пауза / есть спазмы слов и смысла закрома / но в паузе – Поэзия сама/ и если юность – алый призрак паруса / то смерть и старость – безусловно – пауза / не затянулся б только их постой / чтоб пауза не стала пустотой».
Первая книга Гецевича, вышедшая посмертно, «Свой космос», в какой-то степени заполнила вакуум полного отсутствия его книг. Но «Геометрия судьбы» открывает нам неизвестного ранее Германа Гецевича. Послушайте, как пронзительно пишет он об уходе своей матери: «Стёрла смерть с лица земли / Грим, / Твой уход был, как с небес / Гром, / Крематория коптит / Дым, / У тебя теперь другой / Дом. / Ни обид теперь, ни бед / Нет, / Вряд ли обувь на ногах / Жмёт, / Ты оставила такой / Свет, / В горечь дёгтя подмешав, / Мёд. / Память прошлого нельзя / Смять, / Пламя плоти не унять / В стынь, / Разве можешь ты не знать, / Мать, / Как страдает без тебя / Сын. / Будто горла поперёк / Лёд, / Каменеет на губах / Крик, / Неизбежный твой итог / Влёт / Сбил, как птицу, мою речь / Вмиг».
Это стихотворение явилось для меня открытием и откровением: раньше я не встречал у Германа таких сентиментально-взволнованных и энергичных стихотворений. Здесь у него, по выражению Марины Цветаевой, появляется «удар». Поэт носил фамилию матери, что заставляет предполагать, что между ними была не только кровная, но и духовная связь. Герман признаётся, что они с мамой были как одна нота: «Нам выдано сполна, / Без всякого расчёта. / Как чёрный хлеб и соль – / терпение и боль. / Меж нами есть одна / Пронзительная нота: / Ты – ля-диез, / Я – си-бемоль». Музыканты знают, что визуально это одна и та же нота, просто в диезной тональности это диез, а в бемольной – бемоль. Но звук у них – один и тот же. Бросается в глаза ритмическая одарённость Германа. В новой книге представлен цикл стихов, посвящённых маме, и ни одном из них ритм не повторяется.
Гецевич – поэт Москвы. Вдумайтесь только: у него больше ста стихотворений о Москве (у Пушкина – 6, у Лермонтова – 8, столько же – у Окуджавы, у Цветаевой – 24). Конечно, важно ещё и качество стихов, но и с этим у Германа, как мне кажется, всё в порядке. Его стихи о Москве интересны своей многомерностью. Москва дарит поэту множество сюжетов, как будто это не город, а живое существо. Внутри «московской» темы у него всегда есть минимум ещё одна тема. Вот, например, стихотворение «Около Гоголя». Герман рассказывает о судьбе памятника писателю, и мы с горечью понимаем: судьбы памятников ничем не отличаются от судеб людей. Их так же гнобят, сносят, ставят порой в такое место, где их никто не видит. Гоголь у Гецевича вызывает сочувствие; в описании памятника присутствует какая-то щемящая личная нота: «Уткнувшись лицом в облупившийся цоколь, / Изведав сполна: осужденья, нападки, / В районе Арбата – андреевский Гоголь – / Сидит на отшибе Собачьей площадки. / С бульвара намеренно перенесённый, / Он загнан, задумчив, но, не успокоясь, / Следит с любопытством за каждой персоной: / Всё ждёт ревизора по имени Совесть. / А рядом живые и мёртвые души – / Слились воедино, и мчатся куда-то. / Из Рима Россию он видел не хуже, / Чем склоны Полтавы с подмостков Арбата. / Тусуются около ватник и щёголь, / Что с лёгкостью врут на манер Хлестакова… / Как нравится вам эта публика, Гоголь, / И эта площадка двора проходного?». Я привёл здесь только фрагмент этого стихотворения, поскольку у Германа Гецевича многие стихи – достаточно длинные.
Среди московских стихов в «Геометрии судьбы» есть и верлибры, причём очень смешные – «Улица-Богородица» и «Трамвай №7». Приведу фрагмент из «Трамвая», воссоздающий атмосферу переполненного вагона: «а ну ещё чуток / а ну ещё малёк / а ну ещё разок / не стойте у дверей / пройдите же вперёд / упёрся как баран / ведь это вам не то / ведь это вам не там / ведь это не такси / оплачивай проезд / нашёлся моралист / да сам ты педераст / а ведь товарищ прав / на линии контроль…». Мы видим, что творческая палитра Германа Гецевича чрезвычайно широка и разнообразна. Представлены в новой книге и его переводы, и детские стихи, и песни, и даже хокку.
Но любимой стихотворной формой был у него сонет, который состоит всего из 14 строк. Гецевич перевёл все 154 сонета Шекспира. Конечно, есть у него и свои собственные сонеты, которые он назвал «нумерологическими». Блистательная техника помогает Герману справляться с таким коварным и требующим мастерства поэтическим жанром, как сонет. Выдумщик, тонкий лирик, мастер чеканного слога, Герман Гецевич оставил нам ценное свидетельство о процессе стихосложения – как это происходило с ним самим: «Бывает так: / Ни слёз, ни мук, / Душа на всё / Молчит в ответ, / И вдруг из тьмы / Какой-то звук, / Какой-то знак, / Какой-то свет… / И появляется / Строка, / И вновь уводит / За собой, / Не в черновик, / А в облака / Какой-то миг, / Что был судьбой. / Какой-то миг, / Какой-то час, / Какой-то год, / Какой-то век… / Но я ещё / Всего лишь часть, / Хотя уже – / Не человек. / И по лицу / Стекает спесь, / И чувство ходит / По пятам, / Мне всё равно: / Где – там, / Что здесь, / Ведь я давно / Не здесь, / А там». Действительно, вдохновение для поэта сродни «выходу из тела», которое часто встречается в трудах мистиков, экстрасенсов и иллюминатов. Фраза «хотя уже – не человек» у Гецевича сражает наповал. Талант поэта позволял ему стать более известным и востребованным, нежели это произошло при жизни. Такова была его «геометрия судьбы». Но мы, его читатели и почитатели, постараемся исправить этот недостаток.

СОНЕТЫ КАК СОНАТЫ
(Герман Гецевич, Двойная игра. Стихотворения. Илл. Елены Моргуновой и Рены Яловецкой. –  М., «Пробел – 2000», 2022. – 60 с., ил.)

У безвременно ушедшего от нас поэта Германа Гецевича усилиями друзей и близких вышло несколько новых книг. И самая необычная из них – книга сонетов и хокку «Двойная игра». Конечно, эти жанры привлекают, в первую очередь, стихотворцев, у которых на хорошем уровне техника стихосложения. Но верно и обратное – незаурядный поэт способен оживить самую «мёртвую» форму. Что такое «нумерологические сонеты» Германа Гецевича? Это десять сонетов, посвящённых цифрам. Сама идея такого свода (не венка) сонетов оригинальна. Многие устойчивые словосочетания, пословицы и поговорки в русском языке (и не только в русском) связаны с использованием цифр. Например, «семеро одного не ждут», «не имей сто рублей, а имей сто друзей», «двум смертям не бывать, а одной не миновать». Многие поэты использовали в стихотворениях цифровые коды. Например: «Пошли мне, Господь, второго» (Андрей Вознесенский). «Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях» (Пушкин). У прозаиков использование цифр приобрело ещё более массовый характер: «Десять негритят», «Палата №6», «Сердца трёх», «Двенадцать стульев», «Семнадцать мгновений весны» и т.д. Особенность «Нумерологических сонетов» Германа Гецевича заключается в том, что он использует только первую десятку, причём не от 1 до 10, как это обычно бывает, а от 0 до 9. Пожалуй, именно ноль – самая «трудная» цифра для обобщений. Вот что говорит Герман в нумерологическом сонете №0: «Внутри нулей, увы, не больше смысла, / Чем в сушках «Челночок»… любые числа / На ноль умножу, но не округлю». Помните, у Высоцкого в песне «07»: «Я согласен начинать каждый вечер с нуля!». Сам Гецевич считал, что нумерологические сонеты – лучшее из того, что он написал. Наверное, я мог бы на этот счёт с ним поспорить, но не успел. Незадолго до его ухода я выступал с ним в Доме Поэтов на вечере памяти Елены Кацюбы. Тогда, на слух, стихи Гецевича показались мне крепкими и мастеровитыми. «Двойная игра» это подтверждает.

СОНЕТ № 1

Как хорошо быть только единицей,
Изведать одиночество на вкус.
Умение от всех уединиться –
Не минус, разумеется, а плюс.

Быть в книге жизни вырванной страницей,
Рифмовкой ассонансной: грусть и груз.
Орлиным зреньем – зоркой единицей
В содружестве с девяткой зорких муз.

Чтобы однажды утром непогожим
Быть в городе единственным прохожим,
И не похожим быть ни на кого:

Какое счастье прогуляться, зная,
Что устарела формула земная –
Один за всех и все за одного.

Каждый сонет Германа Гецевича снабжён на левой стороне книжного разворота чёрно-белыми иллюстрациями Елены Моргуновой, что создает дополнительное пространство. Цифры и рифмы, стихи и иллюстрации словно бы затевают «двойную игру». У Гецевича, на первый взгляд, нет деления цифр на чётные и нечётные. Однако содержание сонетов наталкивает на мысль, что такое деление «в уме» автора существует. Так, «второй» – это уже «не первый». Ценен только первоисточник, остальное – вторично. У Гецевича получилось, что нечётные цифры «лучше» чётных: «Я – первый человек второго плана, / Я – первый из вторых, мой номер два. / И немота – достойная расплата / За все мои вторичные слова». Однако среди нечётных есть у поэта и такая «амбивалентная» цифра, как пятёрка. Она трактуется Германом и как «плохая», и как «хорошая». Безусловно, Гецевич наполняет свою «нумерологию» личными переживаниями. «У цифры пять – предательская нота, / От пятой точки глупо ждать побед, / Она распять пытается кого-то, / И этот кто-то, видимо, поэт». С одной стороны, пятёрка – отличная школьная оценка. И, вместе с тем, у нас есть пятая точка, пятая колонна, пятый угол, а раньше был ещё и «пятый пункт». Пятёрка – очень неоднозначна. Это и подчёркивает в своём сонете №5 Герман Гецевич. В целом, сонеты Гецевича звучат оркестрово, как сонаты. Поэт проявляет в них большую находчивость – не только смысловую, но и звуковую. Так, даже сады СЕМИрамиды имеют у него отношение к цифре 7.
Вторая глава книги посвящена «хокку по-русски» и тоже проиллюстрирована графикой – художницы Рены Яловецкой. Приведу примеры таких краткостиший: «На рукав реки / Нашиты звёзды листьев. / Жёлтое гетто». «Печаль в душе / Так глубока и страшна. / Как тьма в колодце». Невзирая на «карманный» формат издания, на страницах книги достаточно места и для стихов, и для иллюстраций. О Гецевиче оставили тёплые отзывы Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Юрий Ряшенцев, Евгений Рейн и многие другие поэты. Но публиковался он скудно – можно вспомнить разве что стихи в «Журнале ПОэтов». В нулевые-десятые годы у него не вышло ни одной книги. Последняя – «Скальпель», где были в основном авангардные стихи, – увидела свет рубеже столетий, в 2000 году. Сейчас ситуация кардинальным образом изменилась – вышло сразу несколько его книг. Появился материал для исследований его наследия: «Свой космос», «Двойная игра», «Сонеты Шекспира в переводах Германа Гецевича» и, наконец, «Геометрия судьбы». Хорошее подспорье как для лингвистов-филологов, так и для простых любителей поэзии.

«ДУША ПЕРЕКОДИРУЕТСЯ В СЛОВО»
(Константин Кедров, На дружеской ноге. Серия «Говорим о литературе». – М., Библио ТВ, 2023. – 328 с.)

Новая книга поэта Константина Кедрова – свод его лекций. Многие успешные лекторы рано или поздно издают книги по материалам своих выступлений – хотя бы потому, что всё это востребовано, за этим стоит большая работа и устойчивый интерес публики. На презентации своей новой книги Константин Кедров заметил: «Перевод устной речи в письменную – вариант всегда проигрышный. Самому себя редактировать невозможно. В творчестве душа полностью перекодируется в слово». Есть люди, которые настолько даровиты в устной речи, что боятся расплескать на бумаге своё лекционное вдохновение. Интеллектуальная мощь Константина Кедрова такова, что его устные произведения-импровизации практически равны по силе воздействия трудам письменным. Что же представляет собой его новая книга? В своих лекциях поэт говорит о близких ему по духу писателях прошлых лет.
Книга не случайно открывается статьей о Льве Толстом «Сила ненасилия». В настоящее время ненасилие для нас очень актуально. Часто звучат слова об искусстве как «мягкой силе». Но на деле правительства многих стран не следуют этому постулату. Литература не хочет с этим мириться, но политики попросту игнорируют слова писателей. Нравственные примеры Льва Толстого, Альберта Швейцера, Махатмы Ганди убеждает нас в том, что можно попытаться изменить мир к лучшему. Об этом пишет в своей новой книге Константин Кедров. Он убеждён: Толстого неправильно трактовали. Лев Николаевич говорил не о «непротивлению злу насилием», а о «противлении злу ненасилием».
Константин Кедров словно бы заново открывает самых известных в мировой литературе авторов – Гёте, Шекспира, Сервантеса, сообщает нам о зачитанных до дыр произведениях что-то такое, чего мы не знали или на что не обратили внимание. Это редкое умение. Находить новое в широко известном подвластно людям уникального таланта, которым, несомненно, обладает Константин Кедров. Его книга легко читается и воспринимается, поскольку речь в ней идёт о многократно прочитанных и не однажды экранизированных произведениях. Таковы, например, романы Александра Дюма. Кедров восстанавливает доброе имя Дюма, обвинённого критиками в попсовости и отсутствии глубины. Об особом, неравнодушном отношении Кедрова к творчеству Дюма я догадывался и ранее, поскольку одна из его недавних книг называлась «Де Тревиль метаметафоры». Поэт обращает наше внимание на религиозные аспекты романов Дюма, которые, по известным причинам, выпали из нашего поля зрения в советское время. Он выступает в новой книге как герменевт, который растолковывает читателям тайный смысл многих положений. Почему роман Дюма называется «Три мушкетёра», хотя мушкетёров на самом деле четыре? Оказывается, соотношение трёх к четырём – золотое сечение. Я далёк от мысли, что Дюма-старший держал это в голове, когда работал над романом. Но ведь мы анализируем заложенное в произведениях, чтобы самим пойти дальше! Сцена казни Миледи в «Трёх мушкетёрах» роднит, по мнению Кедрова, роман Дюма с произведениями Толстого и Достоевского. Как правильно судить человека – по совести или по закону? Константин Кедров не делает особой разницы между «открытыми» текстами Дюма-старшего и герметическими произведениями Флоренского и Даниила Андреева. Главное – понимание. Если произведение в нас резонирует, не важно, сложное оно или простое. Мы видим, что «простые» романы Дюма на самом деле хорошо продуманы и структурированы.
Каким бы глубоким ни был человек, сильнее всего в нём резонируют именно те произведения, в которых есть биографическая рифма с его судьбой. «Во мне, а не в писаниях Монтеня находится всё то, что я в них вычитываю», – говорил Паскаль. Существует и автобиографическая реальность Константина Кедрова. Казалось бы, что общего между «Графом Монте-Кристо» Александра Дюма и «Приглашением на казнь» Владимира Набокова? Оказывается, и там, и там герои стали жертвами доносов. Я, когда читал эти романы, специально на этом не акцентировался – там есть, на мой взгляд, множество более важных вещей. Но Константин Кедров просто не мог этого не заметить – сам он тоже однажды стал жертвой доноса. И, могу представить, он ощутил боль Эдмона Дантеса и Цинцинната сильнее, чем другие читатели, которые в подобных ситуациях не бывали.
В новой книге много неочевидных ходов. Например. Шекспира Кедров подаёт… через Маяковского. Посыл здесь такой: гений всё схватывает на лету. То, что Шекспир нигде не учился, не доказывает, что его произведения писали другие люди. Маяковский тоже не учился – но стал великим поэтом, который блистал в стихах недюжинной эрудицией. Говоря о Шекспире, Кедров отмечает, что человеческий разум устроен так, что нам хочется  «сделать бывшее не бывшим», поставить его под сомнение. Однако конспирологические теории вокруг Шекспира не учитывают того, что он гений. Гению не нужно долго учиться.
Очень удивила меня лекция Кедрова о Марселе Прусте. Казалось бы, Пруст – стилистически совершенно «чужой» для него автор. Но это не совсем так. «Человек Пруста – это человек, которого интересует всё», – говорит Константин Кедров. Это же, на мой взгляд, можно сказать и о нём самом. Ну, скажите, зачем писателю знать квантовую физику и теорию относительности? А Кедров этим интересуется, именно потому, что его интересует всё. А вот и разгадка его интереса к Прусту – Пруст улавливал бесконечность восприятия, чувств и ощущений. А бесконечность – горизонтально опрокинутая восьмёрка – это как раз сфера интеллектуальных и духовных интересов Константина Кедрова. «Пойманная, зримая, осязаемая, слышимая. ощущаемая бесконечность – это тот подарок, который принёс нам Пруст», – заключает писатель. Как и другой герой его книги, Павел Флоренский, Кедров исповедует «философию бесконечных зачатий». Ему интересны все – и классики, и авангардисты, и даже детские писатели.
С особой теплотой пишет Константин Кедров о Льюисе Кэрролле и его «Алисе». Он называет это «Евангелием от ребёнка». На ум приходит разве что ещё одно произведение, которое одинаково интересно как детям, так и взрослым – «Маленький принц». Однако, читая Кедрова, лишний раз убеждаюсь: Кэрролл глубже! Константин Кедров защищает фаустианство как способ познания мира. Причём его фаустианство не противоречит нашему православию, и это – ещё один парадокс мастера.
«На дружеской ноге», невзирая на легкомысленное, «хлестаковское» название, – книга мировоззренческая. Это не просто литературоведение. В русской литературе часто духовные книги маскировались под искусствоведение. Русская литература – настолько глубокая, что, просто комментируя и анализируя произведения Толстого, Достоевского и других великих писателей, можно совершать открытия. Константину Кедрову помогает в этом «сквозное» зрение: так, в главе о Дон Кихоте он параллельно рассказывает и о Гамлете, и о Тургеневе. Авторы и их произведения не существуют в мире обособленно. Везде есть пересечения, порой даже – из других литератур. В мире духовном национальность не так важна. Испанец Сервантес, немец Гёте, французы Дюма и Пруст, англичане Шекспир и Льюис Кэрролл стали такими же родными для русского читателя, как и свои, «доморощенные» писатели. Некоторых героев книги связывали с Константином Кедровым дружеские отношения. Так, он дружил с философом-имяславцем Лосевым, говорившим «Бог не есть имя, но имя есть Бог», и вдовой Даниила Андреева, который открыл для нас «космическую реальность духовного мира».
Замечательное свойство новой книги Константина Кедрова заключается в том, что её невозможно прочесть залпом. Невольно останавливаешься и делаешь паузы, чтобы побыть наедине со своими мыслями, спонтанно возникающими во время чтения. «На дружеской ноге» Константина Кедрова может стать настольной книгой для мыслящей категории читателей. Это, на мой взгляд, энциклопедия разума.

«ГДЕ ОТ МИРА СКРЫВАЕТСЯ ДУХ…»
(Никита Брагин, Сансара. Поэзия ХХI века. – М.: «Литературная республика», 2022. – 144 с.)

Поэт Никита Брагин выпустил новую концептуальную книгу. Эта редкая, необычная книга повествует об Индии, «о преимуществе мудрости над силой, святости над властью». Она говорит о главном в жизни человека, но, как и любая хорошая книга, часто не впрямую, а словно бы приглашая к сотворчеству читателей. Погрузиться в восточную атмосферу помогает авторское предисловие. Начальные стихи «Сансары» навевают у меня воспоминания об «Александрийских песнях» классика Серебряного века Михаила Кузмина. Никита Брагин не только воскрешает в «Сансаре» полузабытую в русском стихосложении традицию мелодического верлибра, но и творчески её развивает:

Будь я художником,
я стал бы ловить в облаках и горах
неповторимое и невозможное,
объединившее пламя и прах.

Будь мои пальцы
способны чувствовать нежное,
я стал бы скитальцем,
идущим за водами вешними.

Я искал бы образы,
и лучший, один из тысячи,
был бы попросту
в сердце моём высечен.

У Брагина, в отличие от Кузмина, свободные стихи зарифмованы, и это делает их более совершенными. Рифмы не мешают мелодиям слов, поскольку не тянут одеяло на себя и не отвлекают внимание читателей. Они настолько органичны и незаметны, что порой удивляешься, что в свободно дышащем тексте действительно есть рифмы.
Никите Брагину присуще особое видение и понимание мира: «вижу века заключённые в миг, / мира цветы и основы, / и на страницах божественных книг / всё пережившее Слово». Слово, Логос – сакральные понятия во многих религиях и философиях мира. Мы знаем, что в Начале было Слово. Согласно Никите Брагину, в мире останется «всё пережившее Слово». Читатель словно бы прикасается к тайне мироздания. В книге заложено драматургическое развитие, и неожиданно открываешь для себя больше, нежели ожидал по первым страницам. Происходит метаморфоза с лирическим героем книги. Он постепенно становится другим человеком в духовном преображении. Пытливый читатель также получает возможность самосовершенствования. Вот что творит с нами высокая литература.
У Никиты превосходный слог, однако достоинство «Сансары» – не только в этом. Стихотворной медитацией поэт вводит нас в сердце индийского мироощущения. То, что Никита Брагин долгое время работал в Индии, объясняет далеко не всё в плане его духовной инициации. Многие люди путешествуют, но кроме магнитиков с красивыми видами окрестностей из страны пребывания ничего не привозят. Никита же сумел донести до нас дух этой древней культуры. Такое, конечно, не каждому дано. Возможно, стремление понять эту загадочную страну, «в Индию духа купить билет», согласно Гумилёву, изначально присутствовало в душе поэта, и путешествие на Восток попало на благодатную почву. Автор ощутил духовное родство с индийской культурой: «И с любовью приближаясь к Сущему, / приношу грехи свои да раны, / чтобы обронить слезу горючую / прямо в сердце океана».
Цель такого проникновения в чужую культуру – самоочищение от всего наносного, что мешает человеку жить и творить. Приятное, полезное и духовное соединяются у автора в едином познании. За скобками повествования слышится романтическая история, которая могла произойти с автором-героем здесь, в Индии. Кажется, прошла маленькая жизнь, принеся и радость, и печаль. История любви звучит, как флейта в большом оркестре мироздания, и это придаёт «Сансаре» необычное симфоническое звучание:

Бог босоногий на берегу морском
струны перебирает, и слушает глубь земная,
и отвечает море древним как ночь языком,
и отвечает небо, звёздный огонь роняя.

Звуки слетают со струн и рождают миры,
сонмы планет в небесах и цветов на ладони,
тихое счастье идущей от сердца игры
выше властей и строже буквы закона.

Музыку слышат капли морской волны,
гибкий росток и стойкая грань кристалла –
все дыхания мира названы и рождены,
жизнь обрела природа, только Творца не узнала…

Вал набегает на берег, смывая след,
и возвращается в море полоской пенной –
животворящий звук и сотворённый свет
ищут друг друга в звёздных кругах Вселенной.

Некоторые строфы Брагина по сути своей – философские гимны: «И соль труда, и слёзная юдоль, / и Дух, осознаваемый как боль / рождения и смерти… между ними / видения любви и красоты, / слова и песни, губы и цветы, / и Бога утешающее имя». Лучшие страницы «Сансары» родственны стихам Шри Ауробиндо из эпоса «Савитри». Поэту удаётся одухотворить даже телесное. Возникает трансцендентальная духовность, которая пронизывает все уровни жизни человека.
Из современных поэтов, как мне кажется, по настроению, по доминированию красоты над отклонениями от прекрасного, по верховенству радости жизни Никите Брагину близок Игорь Лукшт. Это «высокий штиль» письма. Так способны писать люди с Богом внутри: «Всей силой сознания, / всей музыкой, сердцем слышимой, / прошу подаяния / у Всевышнего». Лирика Брагина, как и у Шри Ауробиндо, стремится к эпосу: «Сердце бьётся, сотрясая горы, / плачет небо, наполняя реки, / подземелий каменные веки / отомкнутся скоро».
Повести Германа Гессе «Сиддхартха» и «Нарцисс и Гольдмунд» всколыхнули небывалый интерес широкой публики к индийской культуре. Строки Никиты Брагина убеждают меня в талантливости его поэтических интерпретаций индийской философии: «Бог родился, и кровь полилась, / солнце встало, горя и смеясь». Неспешность индийской жизни – важное различие между западной и восточной цивилизацией. Восточный человек никуда не торопится. Процесс познания для него не одномоментный. Пришёл, увидел, победил – это кредо европейца. Никуда не торопясь, индиец получает способность большего кругозора. Пешеход всегда видит больше, чем велосипедист или автомобилист: внимательность к внешнему миру обратно пропорциональна скорости передвижения человека. Внутренний мир индийца существует в согласовании с внешним: «Не палитра важна, не изящные абрисы, / а неспешный процесс творения. / Пусть душа раскроется парусом, / расцветая над тернием. / Пусть наполнится парус океанским дыханием, / и удержит, и понесёт его, / словно свет мироздания, / берегомый медовыми сотами». Мы опять видим у Никиты Брагина его излюбленный образ мёда как средоточия жизни. (Книга «Дикий мёд», 2018).
«Сансара» Никиты Брагина космична. «Широкая» индийская ночь открывает поэту дорогу в космос: «Звёзды – тот же песок / рассеянный в небесах, / небо – бескрайний берег. / Огромные волны света / каждый день набегают, и звёздный прах / каждую ночь остаётся / мерцать над планетой». У Брагина словно бы ночью открывается портал эзотерической связи с космосом, что роднит его индийские стихи с философской лирикой Фёдора Тютчева. Индийцы научились с течением веков «умиротворять» борьбу противоположностей, преобразовывая её в их единство. «Жизнь конечна, и этим прекрасна она», – пишет Никита Брагин.
Мне кажется, Никита Брагин, поняв суть индийской мудрости, в «Сансаре» словно бы переводит эту глубокую философию на русский язык, выступает медиумом, который связывает между собой наши культуры. В этом – важная миссия поэта, который не просто прикоснулся к чужой культуре, а фактически сделал чужое своим, не присваивая его.

Когда изменяется ход
вечного времени,
и стонет земля
под сошедшим с пути колесом,
когда незнакомый дурман
прорастает из семени,
и яд прилетает, невидим и невесом,

тогда ты уходишь
в безвидную глубь одиночества
сквозь серые сумерки,
и обостряется слух,
и мысль обнажённая
кружится как полуночница,
в пещерной тиши,
где от мира скрывается Дух.

Он спит и молчит, погружённый в покой и бесчувствие,
в невидимый космос,
не знающий звёзд и луны,
где воды живые
впадают усталыми устьями
в седой океан без единой волны.

А ты всё стоишь одиноко
на пепельной пристани,
и чувствуешь – ждут и молчат
за спиной голоса,
и душу вверяешь
огромной и горестной истине, ещё не открывшей глаза.

Просто хороший поэт завершил бы это философское пантеистическое стихотворение прикосновением к истине. Но поэту с искоркой гения этого, как мы видим, недостаточно. Он добавляет, что даже истина в этот час ещё не проявлена, «не открыла глаза». Подобно третьей стороне медали, она только ждёт своего выхода на авансцену времени. Это и делает стихи Никиты Брагина по-настоящему глубокими.

НЕНАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ
(Станислав Айдинян, Тройное счастье. Пьеса в двух действиях по рассказу Аркадия Аверченко «Здание на песке». Сценическая редакция Станислава Айдиняна.
Андрей Краевский, Хмельной бродячий ветер с моря. Биографический очерк о А.Т. Аверченко.  – М., Серебряные нити, 2023. – 32 с.)

Станислав Айдинян составил сценическую редакцию рассказа Аркадия Аверченко «Здание на песке». Имя Аверченко сейчас изрядно подзабыто, а ведь он был своего рода «Жванецким» Серебряного века. Литература всегда мечтала о сценическом воплощении своих сюжетов. Ведь театр – это возможность за короткое время показать произведение большому количеству зрителей. Чтобы рассказ писателя был интересен театру, в нём, во-первых, должно быть много диалогов. Во-вторых, надо, чтобы зрителям было интересно наблюдать это действо. Всем этим критериям рассказ Аверченко отвечает как нельзя лучше. В советское время имя Аверченко не популяризировалось по понятным причинам – писатель выступил на стороне белогвардейцев, а затем уехал в эмиграцию. Пьеса Станислава Айдиняна воскрешает интерес к творчеству этого писателя. Я, например, не знал, что Аверченко похоронен в Праге. Возможно, пребывая в 2020 году в чешской столице, я бы отдал дань памяти автору и основателю журнала «Сатирикон».
В пьесе Станислава Айдиняна всего три персонажа. Об одном из них следует сказать особо. Александр – писатель, друг семейства. Он беседует с другими героями и одновременно комментирует происходящее репликами «в сторону», когда его не слышат собеседники. Фактически у Айдиняна это трансляция мыслей этого человека – мы ведь часто думаем одно, а говорим другое. «Раздвоение» речи у персонажа оказалось ходом весьма сценичным. Писатель Александр, в котором угадывается сам Аверченко, выступает связующим звеном между автором и другими героями пьесы. Это даёт нам возможность наблюдать ситуацию одновременно изнутри и извне. Станислав Айдинян назвал свою пьесу «Тройным счастьем»: вместо одного ребёнка, «большого мальчика», что ожидалось супругами с нетерпением, у Липочки родилась тройня. И это так потрясло мужа Митю, что он во всём стал обвинять свою жену. Как будто, по выражению Пушкина, она родила ему «не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку». Пьеса построена на контрасте между противоположными состояниями Мити – от предметного обожания своей супруги – до предания её остракизму. Супруг испугался, что не сможет прокормить троих детей. Любовь у него внезапно превращается в ненависть, и это особенно больно для любимой женщины. Подобную метаморфозу в чувствах трудно вынести, особенно если ты ни в чём не виновен. «Тройное счастье» – это трагифарс, где нет положительных героев, и все персонажи вызывают сочувствие, даже опростоволосившийся в любви Митя. Истинная любовь не может обратиться в свою противоположность из-за неожиданных родов. Наверное, «муси-пуси» между супругами – это ещё не любовь, а настоящей любви всем нам неплохо было бы поучиться. У читателей книги – тоже своего рода «тройное счастье»: два писателя рассказывают о третьем, и делают это хорошо.
Сейчас, конечно, история, рассказанная в пьесе, в принципе невозможна – любое УЗИ сразу «посчитает» количество детей в животе у матери. Но это частности. Человек несовершенен, поэтому способен разрушить своё счастье по недомыслию, любым способом. Пьесу Станислава Айдиняна дополняет очерк Андрея Краевского о жизни и творчестве Аркадия Аверченко. Читаем у Краевского: «Постепенно он стал замечать в себе тягу к написанию острых, жанровых произведений малых форм, способных заинтересовать читателей узнаваемостью сюжетов, похожестью знакомых ситуаций, сдобренных лёгким юмором и доведённых иногда практически до абсурда». По степени абсурдности житейских ситуаций, на мой взгляд, Аркадий Аверченко – предтеча творчества обэриутов.
Андрей Краевский рассказывает биографию писателя настолько увлекательно, что всем сердцем сопереживаешь перипетиям его судьбы. Я бы только поменял название статьи. «Хмельной бродячий ветер с моря», на мой взгляд, здесь не годится, поскольку речь в статье идёт о «полнометражной» жизни человека, от рождения до смерти. Но сама статья – совершенно замечательная. Особенно хорошо удались автору страницы, посвящённые жизни Аверченко в революционное время. Меня поразило, насколько хорошо Андрей знает нашу историю. Интересное было время! Рассказывая об Аверченко, Андрей Краевский много рассказал нам и о самом себе – в частности, о своём отношении к революции. И здесь я солидарен и с Краевским, и с Аркадием Аверченко. Если бы эти события застигли меня прямо сейчас, наверное, я бы тоже выступил против большевиков – в пику всему тому, чему нас учили в советской школе. Краевский приводит много интересных фактов из жизни писателя. Однажды к нему в «Сатирикон» пришёл автор и принёс рассказ, где были такие слова: «Она схватила ему за руку и неоднократно спросила: где ты девал деньги?». «Иностранных произведений не печатаем», – сказал Аверченко. Писатель был настолько популярен в России, что среди его читателей оказались даже Николай Второй и Владимир Ленин. Краевский пишет о том, что Аркадий Аверченко жил в достатке и комфорте, а его гонорары превышали доходы писателей Европы.
Книга Айдиняна и Краевского – хорошее подспорье для начального знакомства с Аркадием Аверченко и его прозой, которая всегда современна, ибо люди, к сожалению, не становятся со временем образованнее и культурнее, чем они были в начале прошлого века. Конечно, сатира – это специфическая литература, которая интересна далеко не всем. Многие люди предпочтут не бичевать пороки, а как бы не замечать их, жить на солнечной стороне бытия и не соприкасаться с грубостью и невежеством. Именно поэтому сатира всегда нуждается в спасительной помощи юмора. «Голая», не приправленная юмором сатира порой невыносима. А смеяться мы очень любим! Поэтому так популярны у нас «продолжатели» Аркадия Аверченко в роли «королей смеха» – Жванецкий и Задорнов.

«НИЧТО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, ИЛИ ПАГАНИНИ РУССКОЙ ПОЭЗИИ»
(Людмила Осокина, Причуды Влодова. Книжная серия «Судьбы выдающихся людей» (СВЛ). –  М., «Вест-Консалтинг», 2023. – 60 с., ил.)

Вокруг поэта Юрия Влодова ходит множество мифов, и порой сложно различить, где вымысел, а где правда. Людмила Осокина в новой книге демифологизирует образ поэта. Но при этом фактически создаёт новый миф. Писательнице свойственна дотошность и пристальность зрения. Другой спутник жизни проживёт рядом десятилетия – и ничего не заметит. «Наверное, многие будут несколько изумлены тем, что я о Влодове тут написала, – говорит Осокина. – Он, конечно, был в своих привычках несколько диковат. Но что делать? Каким был, таким и был, другим его уже не сделаешь».
Честно говоря, я не так часто читаю биографические произведения, где главный герой был бы настолько «без глянца». Читая книгу Осокиной, я вдруг подумал: «Кроме двух извечных русских вопросов «что делать?» и «кто виноват?», наверное, есть и третий, который можно сформулировать так: «Нужна ли нам такая правда?». У меня нет ответа на этот вопрос. Согласно Пушкину «тьме низких истин» противостоит на другом берегу «нас возвышающий обман». Иногда человечеству нужнее правда, иногда – «возвышающий обман». Людмила Осокина в книге о Влодове сообщает нам, в основном, «низкие истины», и это её неотъемлемое авторское право. Писательница старается быть объективной. Но порой её характеристики Влодова словно бы взаимоисключают друг друга, ведь человек он был непростой и сотканный из парадоксов. Например, вот он – «человек в футляре»: «Он был как бы в скорлупе, внутри себя, наружу старался не высовываться и случайным людям не запоминаться. Чтобы не опознали потом, как говорится, при новой встрече». А вот он, наоборот, распахнут и миролюбив: «Он старался быть с незнакомым человеком дружелюбным, изъявлял готовность к дружескому общению. Старался улыбаться и как-то обаять собеседника, чтобы вызвать ответное чувство приветливости. Вообще, во всем его облике была какая-то солнечность, теплота, приветливость, открытость. Он обращался с новым человеком как старый хороший знакомый, весь проникнутый дружелюбием и участливостью. Это действовало, и человек раскрывался перед ним, начинал рассказывать о себе, доверять ему свои проблемы, тайны как старому доброму другу». Ну чем не положительная характеристика? Поскольку поэт бывал разным, поймать его в фокус внимания непросто даже близкому человеку.
Особенности поэта трактуются Людмилой Осокиной достаточно мягко – как «странности» и «причуды». Однако в действительности Влодов выглядит со стороны настоящим дикарём. Но теневая сторона личности Юрия Влодова касалась исключительно тех, с кем он делил быт – официальных и гражданских жён. Для остальных поэт был коммуникабельным, весёлым и остроумным человеком. Подобно Рубцову, Есенину, Губанову, Михаилу Анищенко и многим другим знаменитым поэтам, у Влодова под влиянием алкоголя происходил полураспад личности. Он переставал быть приятным в общении, становился грубым, агрессивным, злопамятным и неуправляемым. Особенно страдали от него близкие люди – те, с кем он жил. В основном это касалось ревности, обычно беспочвенной. Но странности присутствовали у него и в трезвом виде. Конечно, звучит дико, что в 21-м веке поэт редко мылся, не носил нижнее бельё, по несколько месяцев не менял носки и никогда не ходил к врачам. А свои гениальные тексты хранил где попало и часто сваливал в кучу под диваном. Людмила Осокина в «Причудах Влодова» практически не цитирует его текстов. Стихи остались в другом, идеальном, не замутнённом ревностью и пьяными выходками мире.
Странности и причуды были свойственны многим знаменитым писателям. Так, Даниил Андреев всё время жил в параллельной реальности, проваливаясь в мир своих фантазий. В путешествиях он срезал с обуви подошву, чтобы визуально быть обутым, а на деле – босым. Велимир Хлебников спал в дороге на наволочке, набитой рукописями. Эти странности, так или иначе, работали на талант, были частью мировоззрения гениальных поэтов. Удивительно, но гармонично развитая личность порой не достигает вершин в искусстве или науке. И наоборот, люди, лишённые многого, люди с клеймом неудачников, нищие и бездомные, прорываются в вечность, кристаллизуя свой талант. Они вкладывают всю тайную мощь своей души во что-то одно, и это срабатывает! А всё остальное, и прежде всего – быт, – остаётся «за кадром», без внимания творца. Закидоны, чудачества, отклонения, эксцентричность – вот полный «джентльменский» набор причуд Юрия Влодова, о которых рассказывает нам в новой книге Людмила Осокина. Наверное, поэт был психически болен. Но, поскольку к врачам он не ходил, его болезнь так и осталось для всех невыясненной. Сложно, например, понять и объяснить, почему он всё время прятал от жены одежду, словно боялся, что она может её испортить.
Книга Осокиной в достаточной степени метафизична. Приключенческий элемент в ней отсутствует, развитие и драматургия – тоже. Черты характера поэта словно вынуты из конкретных событий и представлены «голенькими». А вот сам Влодов, как явствует из воспоминаний Людмилы, не любил показывать своё тело. Многие его странности шли от характера и воспитания. Причуды Влодова проявлялись у него не единожды, они повторялись постоянно, становясь константой. Ничто человеческое было ему не чуждо. Конечно, Влодов во многом был продуктом своего времени, эпохи застоя. Сегодня жить с такими отклонениями от нормы было бы на порядок труднее. Книга «Причуды Влодова» является испытанием не только для автора, но и для её читателей. Но всё же я склоняюсь к мнению, что исследователю творчества писателя необходимо знать в деталях его жизнь, хотя бы в качестве контрапункта. Всё-таки он был гений – без его стихов, к которым сам он относился небрежно, по-хлебниковски, рассказ о его жизни теряет смысл.
«Вот что говорит Людмила Осокина: «Хотя выглядел он ужасно, но брал своей гениальностью и умением запудрить женщинам мозги, особенно поэтессам. Желание замаскироваться, спрятаться, чтобы не запомнили, не опознали, – это его привычка из криминального мира. Ведь если он вёл воровскую жизнь в годы молодости, то его в любую минуту могли посадить, было за что. Отсюда – привычка быть незаметным, невозможность жить оседло. Его могли просто повязать по месту прописки, поэтому он был вынужден скитаться. Отсюда – звериная психология, ненависть к обычным людям. Он очень хорошо умел манипулировать людьми, знал их психологию, особенно женскую».
В сущности, «Причуды Влодова» продолжают у Людмилы Осокиной «Халупу», только в «Причудах» писательница словно бы самоустранилась из биографического действия, перенеся всё внимание на супруга. В «Причудах» она чаще выступает как сторонний наблюдатель. Людмила отмечает, что её воспоминания о Влодове могут не совпадать с отношением к нему со стороны других людей – тех, кто общался с ним редко и поверхностно. К таким людям он старался не поворачиваться тёмной стороной своей личности. Кроме «положительных» и «отрицательных» особенностей знаменитого поэта запоминаются и сугубо нейтральные. Рост его казался меньше реального из-за сильной сутулости. Тем не менее, Влодов мог «энергетически менять свою внешность». Согласитесь, не каждому такое по плечу. Но как раз для поэта это важная способность. В процессе чтения стихов мы способны менять внешность. Поскольку поэт родился в театральной семье, стихи читал он прекрасно. И не только стихи: «Он любил рассказывать всякие истории из своей или даже из чьей-либо писательской жизни, причем рассказывал это занимательно, в лицах, как настоящий актер, и все присутствующие валились со смеху».
Людмила пишет, что Юрию Влодову, как и знаменитому скрипачу Никколо Паганини, были присущи элементы демонизма. Он даже внешне немного походил на Паганини. Пока не требовал поэта к священной жертве Аполлон, его внешний вид мало напоминал вдохновенного мастера искусств. Безусловно, среди причуд гения, описанных Людмилой Осокиной, попадаются и смешные, и неудобные. Например, он ото всех болезней лечился… анальгином. Не слезал с телефона, читая стихи и болтая с друзьями без умолку. А бритьё для него было своего рода священнодействием: «Брился он не сидя перед зеркалом, нет, а на ходу, расхаживая по комнате, не глядя в зеркало. Заглядывал в него, когда проходил мимо, а так – весь процесс осуществлялся вслепую. Ходил, брился, размышлял о чём-то о своём. Это было сродни медитации». Безусловно, такие детали мог «подсмотреть» только близкий человек. Людмила сумела сохранить для будущих исследований реальный образ поэта Юрия Влодова, ничего в нём не приукрашивая. Поэт не играл – он жил такой жизнью. Хочу выразить благодарность вдове поэта Людмиле Осокиной за её ценные свидетельства.

«ТАКАЯ ЖАЖДА В КАЖДОМ ДНЕ…»
(Антонина Белова, Время не виновник. Стихотворения. – М., «Академия поэзии», 2023. – 112 с.)

Название новой книги Антонины Беловой – концептуально. Мы часто сетуем на время, что родились не вовремя, и нам постоянно чего-то не хватает – того, что могло бы осуществиться в другую, более тёплую для жизни эпоху. Антонина Белова убеждена: время неподкупно и неподсудно. Надо, прежде всего, разобраться в самих себе. Наверное, мы просто не настроены на своё время, и оно, как музыкальный инструмент, в нас не резонирует: «У тебя – рябина, / У меня – шиповник… / Ягода невинна, / Время – не виновник». Новая книга Антонины Беловой – авторское избранное из шести предыдущих книг. Стихи Беловой стилистически можно отнести к Серебряному веку русской поэзии. Культ красоты, жертвенность, пассионарность, духовность – всё это звучит во многих стихотворениях Антонины:

Как раковина без жемчужин,
Я постигаю пустоту.
А ты, что был как воздух нужен,
В чём ищешь смысл и красоту?

Как океан, большой, безмерный,
С приливом мощным и глухим,
Своих пристрастий рыцарь верный,
Тебе ли чутким быть к другим?

Я знаю, ночью океану
Легко разрезать грудь свою
И зализать морскую рану
Уже совсем в другом краю.

И эту вечную свободу
Над зыбью влажной и морской
Он не отдаст любви в угоду
Для бедной раковины той,

Чьё сердце волны тайно лижут,
Не замечая пустоты.
И ей всё кажется, что ближе
Луной рождённые цветы.

И, словно в мягкой колыбели,
Она уже не помнит ран,
В своём прозрачном, хрупком теле
Вмещая целый океан…

Вот вам и мостик к стихам Серебряного века: Антонина взяла образ у Мандельштама и Гумилёва и наполнила стихотворение своими переживаниями, ведь женщина в чём-то похожа на морскую раковину. В новой книге много стихов о любви. Любовь у поэта всегда – с призвуком потери. Она словно бы заранее обречена, продолжая жить только в идеальном мире воспоминаний: «Там любовь расставляла сети, / мы вошли в них легко, как дети… / Не забыть тот зовущий взгляд – / так лишь звёзды в ночи глядят».
У Антонины Беловой есть несомненный дар художника. Книгу «Время не виновник» открывает её автопортрет. И в стихах дар живописца проявлен очень ярко. Вот, например, встаёт перед глазами молодая женщина, похожая на Богоматерь: «Под липами в июньском ливне / Стою с младенцем на руках, / И в грозовом купаюсь гимне, / Поющем в лютнях-облаках, / Ищу божественного смысла / И понимаю гнев высот…» («Гроза на Патриарших»). Слово для Антонины Беловой – высший судья: «Слово ж, чуткое и строгое, / Не давалось вновь и вновь, / Надо мной, слепой, убогою, / Трепеща: «Не суесловь!». / Ускользая строгой тайною, / В сердце тоненько звеня, / Излучая изначальное – / Свет нетленного огня».
Благодаря таланту живописца, Антонине хорошо удаётся передавать состояние души через пейзаж. Она много путешествует, и в странствиях находит единодушие с природой. Антонина умеет по-тютчевски из описаний природы выходить на широкие философские обобщения. Рифмы поэт использует самые простые, но зато неизменно точные. Ведь главное в стихотворении – состояние души, и рифмы не должны отвлекать внимание от происходящего в повествовании.
Казачка, рождённая в предгорьях Кавказа, Антонина умеет в разных странах находить что-то родственное своей душе. Помогает ей в жизни и магия имени. «Моё имя меня хранит, / в нём и музыка, и гранит», – признаётся она в одном из стихотворений. Антонина часто использует в стихах инверсии. В одном стихотворении таких инверсий может быть сразу несколько: «охры мазок», «Москвы предместья», «августа дни», «змейками длинными», «осени новь» («Осень подкралась почти вплотную…»). Мне показалось, что инверсии в текстах Беловой не всегда улучшают звучание – «мессы звуки», «зова эхо», «лета поздний отрок», «строгий чёток ряд», «тополя вкус», «рая сады», «из неба сот», «трав прибрежных сладость сна». Возможно, это у поэта «высокое косноязычье», о котором говорил Николай Гумилёв. Есть среди инверсий и бесспорные удачи, например, «я люблю этот неба избыток…».
Антонина Белова повидала множество стран и городов. Но чувствуется, что совершенно особый для неё город – это Петербург. Именно Петербургу посвящено в новой книге много ярких, душевных стихов:

Этот разный тревожный город…
Там, где воздух Невою вспорот,
невод западный,город-щит,
где поэт не один убит.

Всё пространство твоё живое
дышит рифмами и судьбою.
Я люблю тебя, строгий град,
не насытивший жадный взгляд

Реки, парки, дворцы, каналы –
это судеб живых анналы…
Белой ночи жемчужный свод,
город-призрак над топью вод.

Мне кажется, люди редко сейчас задумываются о чистоте души, и напрасно. Сохранить себя во враждебном внешнем мире – важная задача для любого человека. Даже улыбка звезды у Беловой – «по-младенчески чиста». Жажда чистоты проходит через всю её книгу. Чистоты и душевного равновесия. Вот эти строки Беловой, на мой взгляд, очень важны для поэта, провозглашая её жизненное кредо: «Чтобы всё, что есть пустое – / Страхи, зависть, суета – / Всё оставить за чертою, / Чтоб душа была чиста». Стихи Антонины перекликаются со строчками Николая Рубцова: «До конца, до тихого креста пусть душа останется чиста!». Любимый  цвет у неё – белый: «белой ночи струится фата, словно белая тайна листа». А нелюбимый – серый.
Белова – поэт, напоминающий людям о духовных ценностях. Есть в стихотворениях Антонины противопоставление мира красоты тяготам жизни. Два жизненных полюса, борьба и единство противоположностей. Островки красоты – словно бы награда человеку за жизненный стоицизм. И красота у Беловой побеждает:

Собор открыт, как сердце у святых,
и мрамор стёрт подошвами до края,
и на мозаиках пурпурно-золотых
луч веселится, радостно играя.

Поэту удаётся передать несуетное, нерастворимое счастье бытия. Вспоминаются строки из Евангелия: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Этот мотив часто звучит у Антонины Беловой. «Журавли унесли моё лето, / но на сердце светло и легко». Душа у поэта – «птица в инее». Стихи Антонины ритмичны и музыкальны. И время у неё – действительно не виновник, поскольку вечность объемлет всё на свете: «Вечное небо, небо Господне / в городе царском плывёт надо мной, / время земное – вчера и сегодня – / словно сокрыто его пеленой». Надо стремиться жить в вечности, в музыке. «Музыка не знает зла» – убеждена Антонина Белова. Мы видим, что многие её строки – афористичны. Стихи из новой книги Антонины – живые и настоящие. Даже в ранних её стихах мы ощущаем: в мир пришёл поэт, труженик, искатель: «Такая жажда в каждом дне / по правде – чистой белизне, / зимою – жажда по траве, / по беспредельной синеве / апрельского тугого неба, / как жажда рта по вкусу хлеба…». Ранние стихи, которыми заканчивается у Беловой новая книга, дают нам возможность оценить в целом её творческий путь: что получило развитие во времени, а что – было дано изначально:

Я улетаю, я сгорела
на этом празднике огня,
воспоминанье – моё тело,
пусть пепел подберёт земля.

ЖИВОЕ ПРОШЛОЕ
(Эльдар Ахадов, След. – М., Издательские решения, 2023. – 74 с.)

Это небольшое по объёму издание продолжает у Эльдара Ахадова серию книг благодарности людям, которых он встретил в жизни, начатую книгами «Люблю и помню» и «Добрые люди». «След» – это живая память о важных для писателя людях. Однажды, перебирая домашние архивы, Эльдар Ахадов обнаружил на оборотной стороне старой фотографии письмо друга своей юности. Это всколыхнуло в его душе воспоминания о старом товарище. Книги, подобно стихам, тоже способны расти «из сора», из неожиданных находок. А ведь такую книгу способен написать каждый. О людях, оставивших неизгладимый след в душе. Конечно, рассказывать о родителях, братьях и сёстрах – решение для писателя слишком простое и банальное. Эльдар пишет о замечательном человеке, друге своей юности Игоре Копейко. Наверное, в юности дружба более избирательна – ты хочешь расти и выбираешь друзей именно по духу.
Есть что-то неуловимо общее между Игорем и Эльдаром. Думаю, дружба именно так и возникает. Друзей объединяет пассионарность, перфекционизм, неизбывная жажда во что бы то ни стало состояться в мире. «Моя первая в жизни книга стихов была собрана именно Игорем в 1982 году. ВРУЧНУЮ!!! 24 раза!», – говорит Эльдар. Настоящая дружба – это не только платоническая любовь, но и преданность, верность, готовность «выпрыгнуть из себя» ради друга. Игорь был человек порывистый, отчаянный – и, вместе с тем, думающий, пытающийся анализировать. Эльдар Ахадов рассказывает о своём товарище с нескрываемой любовью. Из новой книги я узнал о музыкальных пристрастиях автора книги. Это второй концерт Сергея Рахманинова, который Эльдар часто слушал в компании Игоря Копейко.
Второй концерт Рахманинова – квинтэссенция русского духа, распахнутого в мир. В нём звучит много восточных мотивов, и друзья бесконечно слушали это произведение великого русского композитора в Баку, насыщаясь его звуковой энергетикой. У Игоря Копейко была высоко задрана планка собственной состоятельности. Творческая неудовлетворённость не давала ему возможности спокойно жить и работать. Ему всё время хотелось достичь большего. Как будто он видел некий идеал – и никак не мог покорить его в своём творчестве. Рассказ Эльдара кинематографичен. Так и видишь его, обложенного подушками, чтобы не устать во время позирования художнику. Сожжение, на глазах позирующего, холста с неудавшимся, по мнению художника, портретом – жест отчаянный и сакральный. Начинаешь понимать, почему Гоголь мог сжечь том «Мёртвых душ». Я никогда не видел Игоря Копейко, но Эльдар рассказал о нём так, что я зримо представил себе этого человека и прожил с ним часть своей жизни. Собственно, жизнь и держится на таких людях, как Игорь. Без них она стала бы скудной и однообразной. Мы не только – современники, мы – продолжение друг друга. Может быть, Эльдару удастся доделать то, что не успел доделать его друг Игорь Копейко.
«О не лети так, жизнь!», – воскликнул однажды популярный актёр Леонид Филатов. Хочется остановить мгновение, вне зависимости от того, прекрасно оно или нет. Сократ говорил, что характер человека – его демон. У Игоря была, судя по его текстам, какая-то «бедовость», болезненный перфекционизм: «Только боль одна и даёт нам ощущение жизни. Боль света. Как смерть. Как жизнь. Боль рождает свет». Вспоминаются строки Блока: «Радость – страданье одно». Новая книга Эльдара Ахадова снабжена рисунками Игоря Копейко и факсимильно набранной первой книгой поэта. Эта книга, изданная в белорусском Солигорске в 1982 году, когда там работал молодой Ахадов, носила странное для русского уха название: «Дуэнде». Это персонаж испанской мифологии, что-то вроде гнома-домового.
А ещё в «Следе» представлены философские мысли из писем Игоря. «Художник – прежде всего тот, кто способен открывать и восхищаться, кто умеет любить до забвения и не боится быть ребёнком». «Сегодня я чувствую себя совершенно счастливым. И совершенно одиноким. И свободным, потому что только таким и может быть подлинное счастье, другого я не знаю… Единственное, что я имею, это работа – на полных оборотах, вразнос, взахлёб, потому что остановка – это гибель». А вот здесь, возможно, сокрыта тайна гибели Игоря Копейко (он упал с высоты): «один японский художник-авангардист в приступе вдохновения бросился с небоскрёба на разостланное на земле полотно, создав тем самым посмертную картину. Он нашёл самый непосредственный способ самовыражения…». Это фрагмент из письма Игоря к Эльдару. Была ли его гибель несчастным случаем? Или он пытался повторить опыт японского художника? Никакого полотна на земле в момент гибели Игоря Копейко найдено не было. Эльдар Ахадов в новой книге создал замечательный портрет своего друга, художника. Словно бы взамен того, сожжённого автором. Рукописи не горят. Не горит память.
Книга Эльдара Ахадова посвящена не только памяти Игоря Копейко. Поэт также рассказал в новой книге о других близких людях, которые сыграли важную роль в его судьбе – об Анатолии Хлебникове, Николае Стенине, Иване Ушакове, Константине Цитлидзе. В основном это коллеги Эльдара по работе в качестве маркшейдера. А ещё с одним героем книги Ахадова мне посчастливилось быть лично знакомым. Речь идёт о красноярском писателе Михаиле Стрельцове. Михаил часто бывал по литературным делам в Москве. Мы встретились в Музее Серебряного века на вечере Ирины Горюновой. Михаил показался мне человеком весёлым и жизнерадостным, «моцартовского» плана. Естественно, мы заговорили с ним и об Эльдаре Ахадове. Стрельцов попросил меня выделить несколько экземпляров моей книги об Эльдаре – «Взгляд из вечности» – для библиотек Красноярского края. Но книги появились у меня уже после того, как Михаил уехал из столицы. Решили передать их с нарочным – знаменитым красноярским писателем Евгением Поповым, который участвовал в нашумевшем ещё в советское время альманахе «МетрОполь». Попов оказался человеком с большим чувством юмора. Когда я спросил у него по возвращении: «Ну как, довезли книги?», он моментально отреагировал: «А Вы хотели, чтобы я их выбросил из самолёта?». Безвременный уход из жизни Михаила Стрельцова – наша общая утрата.
Новая книга Эльдара Ахадова называется «След». Это книга-поступок, книга-деяние. Достаточно ли мы сделали в жизни для того, чтобы оставить свой след? Каждый вправе задать себе этот вопрос. А закончить эту статью я хочу строчками из раннего своего стихотворения:

И, простят потомки мне за смелость,
Но, идя навстречу звёздной мгле,
Лишь одно
       на свете
              мне б
                      хотелось –
След души
               оставить
                           на земле.

ЭСТЕТИЧЕСКОЕ НОВАТОРСТВО АЛЕКСАНДРА ЛАЗАРЕВА
(Александр Лазарев, Такие пироги. – М.,Издательство «Перо», 2023. – 128 с., ил.)

У Александра Лазарева попеременно выходят книги стихов и прозы, что заставляет читателей гадать, какое амплуа у него – главное. Я думаю, что главные – оба, поскольку в каждом из этих жанров у писателя есть свои козыри. Вот и в этот раз, признаться, Александр удивил меня тем, что «построил» издателя и верстальщика книги в угоду принципиальной своей концепции. В чём она заключается? Александр подробно рассказывает об этом в предисловии к новой книге, которое он написал в форме диалога между Автором и Журналистом. Дело не только в том, чтобы убрать из текста чёрточки переносов. Александр Лазарев ратует за смысловые переносы: «По применяемой мною разбивке строк, они организуют фразу, обязывают подбирать слова: например, более короткие в написании эпитеты, которые вдруг могут оказаться более точными. Также стараюсь, чтобы в большей части строки и ритм был не хаотичный».
Для чего это всё делается? Послушаем автора: «Книга должна быть максимально удобной для чтения, восприятия, для сопереживания». И ведь трудно что-то возразить! Но если, скажем, я поставлю перед издателем такую задачу, он может вообще отказаться меня печатать. Где-то вёрсткой занимается теперь искусственный интеллект. Как заставить его соблюдать эти правила? Как бы там ни было, я рассматриваю новаторство Александра Лазарева как важный шаг в эстетизации процесса издания прозаических книг. Со стихами, конечно, всё намного проще.
Теперь о самой книге. «Такие пироги» – автобиографическая повесть, раздробленная на лирические фрагменты. Это поезд воспоминаний. Безусловно, это проза поэта. После «Мёртвых душ» Гоголя я бы даже осмелился заявить, что «Такие пироги» – «поэма». Вот как автор описывает звёздную ночь своего детства: «Вспорхи летучих мышей, какие-то вскрякивания, шорох ежей, призывное пение лягушек, и вдруг… звон в ушах от внезапной тишины на четыре такта паузы ночной жизни насекомых и птиц». «Такие пироги» – это гимн прошлому, стремительно уходящей от нас эпохе: «Жалко мне молодых! Никогда они не попробуют живую пшённую кашу на надоенном с утра молоке под пузырящейся корочкой цвета червонного золота, запечённую в древнем чугунке и поданную бабулей на ухвате из русской печи. Не проедутся на телеге, покачиваясь на стожке сена, а то и верхом на спокойной кляче… Не услышат блаженное покрякивание поросёнка, валящегося на бок при почёсывании ему пуза. Не спать им под самой крышей на душистом сеновале, под умиротворяющий летний дождь, и вдруг проснуться ранним утром от суматошного сообщения наседки: «Я раз-ре-ши-лась!». Не слышать задорного хорового пения под гармонь. Не дружить им так искренне и бескорыстно… Всего этого у них уже не будет в этом суматошно-бестолковом и не очень уже родном для людей мире». Согласитесь, это поэма. А у Александра Лазарева, с его фирменной разбивкой строк, текст смотрится и читается ещё лучше!
Это такая проза, которую хочется обильно цитировать – всё «вкусно», с толком и расстановкой, язык великолепен: «интерес к женскому племени у меня был пиковый, запредельный и редкостно ранний». Уменьшенный формат делает книгу очень удобной для чтения. В детстве и юности автор много путешествовал как спортсмен. Сумы, Паневежис, Йошкар-Ола – география спортивных поездок Александра впечатляет. Впоследствии Лазарев работал в спортивной медицине. В новой книге он вспоминает и об этом периоде своей жизни. На приём к нему приходили интересные и своеобразные люди, о которых невозможно забыть. Встречаются в книге и философские рассуждения: «Человечество делится на две несопоставимые доли: не имеющих денег и… редкостных, кого деньги имеют. Увы, среди редкостных критически мало человеков, ибо за лихую возможность вступления в трепетные отношения с деньгами тем обособленным приходится платить частицами, а то и ломтями своей души. Так уж устроен этот свет». Мысли, конечно, не новые, но Александр рассказывает об этом так ярко, такими эксклюзивными словами, что это впечатляет. Можно с уверенностью сказать, что главный герой новой книги – это её язык. О каких-то вещах, о которых и говорить вроде бы «не принято», Лазарев ухитряется рассказать легко и поэтично.
Книга хорошо продумана и структурирована. В ней есть зачин (бабушкина деревня), развитие (спортивные лагеря СССР и врачебная практика в «Спартаке» и «Динамо»), кульминация (для меня это – «Ехал грека через реку», рассказ, посвящённый памяти друга, который был автору как alter ego), и развязка. В целом, «Такие пироги» – это взгляд автора на прожитую жизнь с высоты своих лет. Колесо обозрения, вращаясь, высвечивает разные эпизоды его жизни. В сущности, «Такие пироги» – это продолжение книги «Жисть», которую издавала Дана Курская в «Стеклографе». «Сколько ценного утрачено по недомыслию и рассеянности! – сетует Александр Лазарев, – нет у меня фотографий с Бесковым, Федотовым, Газзаевым, Черенковым… Ну вот зачем я всегда выходил из кадра при появлении фотографа или телеоператора?». Действительно, излишняя скромность не «украшает человека», а вредит ему. Но есть память. И есть слово. Они и противостоят у поэта энтропии, сберегая для современников и потомков его живую «жисть».

«Я ЛЮБЛЮ ТРЕВОГУ И ТРЕПЕТ…»
О поэзии Софьи Паперной

Стихи Софьи Паперной необычны и талантливы, в них есть свой особый мир. Ритмические верлибры позволяют создавать собственную интонацию. В текстах Софьи присутствует то, что Виктор Шкловский называл «остранением»: её поэзия разрушает стереотипы. Это синтетичный стиль письма, в котором есть всё – и размышление, и красота, и гармония. Софья работает в смешанной технике – реалистичные картинки перемежаются у неё с сюрреалистичными. Как это состыкуется в одном произведении – большая тайна. Возможно, это тайна и для самого автора. Однажды познакомившись с её текстами, вы будете всегда узнавать её творческий почерк. Такова магия подлинного искусства. Обычная бытовая картинка у Софьи Паперной может взорваться неожиданной сюрреалистической метафорой. Например, в ярком портрете бабушки: «В её складках на лбу застряли вырезки из газет».

Обвожу реальность пунктиром –
Вырезаю сердечки и черепки.
В это время бабушка встаёт кормить свои мысли видом из окна.
Она поднимает свою тяжёлую косу и наливает в чайник жёлтую воду.
Ей давно уже не снятся сны.
«Чья ты дочь?…», – думает она.
От тела ничего не осталось, а человек есть.
Душа ушла в пятки, натёртые душными туфлями.
Она повторяет –
«Здравствуйте, девочки».
Она знает –
Упадёшь к маме под одеяло и уже не вернёшься.
В её шкафу все вилки заржавели по весне.
В её складках на лбу застряли вырезки из газет.
В ушах зазвенело 3 года назад.
Её ноги в тапочках приросли к паркету около кровати.
«Выложи деньги на подоконник в полнолуние!», –
говорит она.
Ох, бабушка, любимая моя бабушка,
Пусть никогда не застынет твой выдох.

В стихах Паперной привлекает свежий взгляд на привычное и каждодневное. Мелкие детали складываются у неё в большие полотна. Стихи Софьи, с одной стороны, социальны, с другой – космичны. Её старики, окружённые детьми и внуками, одиноки перед космосом. Они должны уйти из этого мира, поскольку всё живое на земле подчиняется единому закону, который хорошо сформулировал философ Анаксимандр: «Из каких начал вещам рождение, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности». Для природы это не трагедия, а вот для человека и его родных – большое несчастье. Никому не хочется покидать мир даже в немощи и дряхлости. Тяжело прощаться. Софья Паперная поэтично рассказывает о таком расставании: «Дети приходят, / Смотрят, / Помнят глаза – / Потому что они прощаются. / Дети приходят, / Они говорят: / «Там облака и / Как во сне – / Невозможно моргать».
Мне кажется, Софья нашла свой личный выход из этой драмы. Этот выход – поэзия. Особенно явственно это ощущается в мистерии о Сергее Ивановиче. Человек ушёл, но каждый вечер возвращается, окружённый звёздами: «Мороз целует Сергея Ивановича в нос и в щёки красной помадой. / Огромное небо и звёзды разбрасывают по коже маленького Сергея Ивановича дрожащие мурашки. / Сергей Иванович набухает от любви. / Сергей Иванович блестит. / Сергей Иванович счастлив. / Сергей Иванович…». Так пишет о неживом человеке Софья Паперная. На мой взгляд, это стихотворение у неё – одно из самых удачных. Поэту удалось найти трансформирующийся стиль, от очень короткой строки – к максимально длинной, практически прозаической. Но чёткий ритм и повторяющиеся периоды подсказывают нам, что это, безусловно, не проза, а поэзия.
Софья пишет о стариках не ради сострадания. Конечно, она им глубоко сочувствует. «Слёзы – моя одежда», – говорит она. Но это не главное в построенном ею мире. У Паперной порой соединяется «в одном флаконе» несоединимое: сон и полёт, жизнь и смерть. «Вырезаю сердечки и черепки», – говорит Софья. «Плачущий смех. Кислая рябина» – совмещённые противоположности звучат у неё как оксюморон. У Софьи Паперной есть склонность к созданию собственных мифов. Вот что говорит о её стихах известный поэт и культуртрегер, руководитель проекта «Культурная инициатива» Данил Файзов: «Софья Паперная делает именно то, что и должен делать поэт, неважно, признанный мэтр или дебютант, – она не просто произносит слова, но берёт на себя смелость демиурга». И здесь я солидарен с Файзовым – она творит так же, как французский нобелиат Сен-Жон Перс, – смешивая реальную действительность с собственной мифологией.
Стихи Софьи словно бы протестуют против того мнения, что у поэта обязательно должна быть судьба, какие-то экзистенциальные испытания. Нет, это не обязательно – можно писать просто о том, что видишь вокруг. Главное – не о чём, а как. Стихи Паперной – поэзия полутонов. Но их гамма создаёт впечатление предельной жизненной наполненности. Многие стихи у Софьи чётко ритмизованы. «Темно. / Седые пальцы перебирают секунды до рассвета. / Он / Развешивает ноты на ветках / Для ранних птиц. / Пойте! / Слеза оттирает след бабки на полу. / Пальцы перебирают секунды до рассвета. / Он / Ждёт её открытые глаза! / Зеленеют деревья, / Падают звёзды, / Киснет молоко под луной, / Которую ночь / Старик смотрит в небо. – «Время…». / Ты не грусти, старик – говорят птицы. / Твой час мимо тебя не пройдёт!» («Седые пальцы»). В силлаботонике, в отличие от верлибра, многие ритмы изъезжены и затёрты до дыр. Сочинишь что-нибудь хореем или анапестом, а музыка стиха будет напоминать кого-то другого, например, Пушкина, словно ты случайно подсел на чужого конька.
Быт у Софьи Паперной космичен, а её космос – не только внешний, но и внутренний. «Всё во мне, и я во всём», как выразился однажды Фёдор Тютчев. Небо и земля у Софьи зеркально отражают друг друга. «На земле разбрызгано небо», – говорит она, – «Небо застыло. / Земля раскачивается на ветру. / Тут, под облаками и дождями растёт моя жизнь, / А вырастают деревья. / Я рассматриваю вечер: / Улетают птицы и листья, / Возвращается голый ветер. / Иду. / Мои следы превращаются в даль, / Туда уходит день / И хранится с другими днями. / Сквозь ночь я вижу время, которого у меня нет. / Пока я хожу до утра, / Меня провожают секунды, / Тёмные, издалека, / Те, в которых звёзды. / Звёзды и я».
Софьи Паперной удалось, на мой взгляд, сказать новое слово. В её поэтике есть элементы, которых я не встречал у других авторов. Это, например, пространные, иногда из нескольких предложений, заголовки стихотворений, которые выглядят как преамбула или увертюра к основному содержанию. Это своеобразное ноу-хау. Среди художественных троп, которые использует Софья, внимание привлекает «обратная» метафора, когда большее по размеру воздействует на меньшее: «Небо опускается на глаза». Не «глаза смотрят на небо», а наоборот. Мы видим здесь обратную перспективу, о которой говорил Павел Флоренский. У Софьи – интересное образное мышление. Метафоры у неё не отвлекают от повествования. Они – точечные, они – «вкрапления»: «Чей-то голос тянет за уши старика». И, конечно, удивляет в её стихах одновременность жизни и смерти: «Мы похоронили собаку, / Там, / Где ты плакал. / Что теперь будет с улицей? / Зайди за угол, / Видишь место? / Там теперь пусто. / Мы похоронили собаку. / Там, / Где ты плакал, / Мёртвая бабочка, / А может, она спит / И летит». Верлибры Софьи могут иногда, в качестве неожиданности, использовать и рифму, как вишенку на торте.
У Софьи Паперной – высокая культура речи, где присутствуют и вкус, и такт. У неё – душа ребёнка, словно бы родившегося с готовым знанием жизни и смерти. Помните, у Высоцкого есть песня «Я не люблю»? У Софьи есть стихотворение, в котором она, наоборот, рассказывает нам о том, что она любит, о своих пристрастиях. Как бы создавая автопортрет. «Я люблю голос, заблудившейся в эхе…». «Я люблю держать замерзшую руку». «Я люблю окунаться в запах воздуха, оставленного дождём». И, в самом начале стихотворения, она говорит: «Я люблю тревогу и трепет, если вынуть их из меня – останутся кожа да кости». Удивительное для молодой девушки признание! Искренность и талант Софьи Паперной позволяют предполагать, что её ждёт большое будущее.

«СКВОЗЬ МЕНЯ ПРОТЕКАЮТ СТИХИ…»
(Ирина Ковалёва, Вечный город. Сборник стихов. – М., РадиоСофт, 2022. – 156 с.)

Многие поэты питают свою лирику несчастьем и словно бы сами его к себе притягивают. Чем хуже, тем лучше: всё вернётся сторицей в творчестве. Ирина Ковалёва, наоборот, всегда настроена на позитив: «Под этой вот плакучей ивой, / Чьи листья сплетены в тесьму, / Я обещала быть счастливой / И буду – вопреки всему». И в её стихах мажор, пожалуй – преобладает. На мой взгляд, это мировоззренческая черта. «Предаваться грусти и тревогам – / Значит пребывать в разлуке с Богом», – говорит Ирина, человек верующий. В стихах Ковалёвой есть певческая свобода. Неуёмность, пассионарность, экспрессивность, доброта к окружающим людям питают её лирику. Ирина умеет останавливать мгновение, словно бы фиксируя его в стихах: «Остановись, застынь, замри, / Дай дух перевести немного!». Каждое стихотворение пишется у неё с нуля, вдохновенно, без привязки к какому-то определённому жанру:

Тесно жмутся к лишайнику мхи
У крылечка без всякой разметки.
Сквозь меня протекают стихи,
Будто дождь сквозь вишнёвые ветки.
Знай, записывай чьи-то слова,
Специально их не подбирая.
А в саду подпевает айва
Мирозданье собой подпирая.

«Жизнь – не вчера и потом, / Жизнь – это здесь сейчас», – говорит поэт. Это не творческий максимализм. Это, пожалуй, черта характера, в котором сплетаются мягкость и твёрдость, трудоголизм, решимость состояться, оставить свой след. «В спине моей спрятан Кавказский хребет» – говорит Ирина. Многие стихи Ковалёвой посвящены судьбе поэта: «Когда поэт влюблён в кого-то, / Взаимность – не его забота». Действительно, даже в любви поэт самодержавен. Он готов проиграть в любви, потому что победа – это его чувства, их высота и подлинность. Чтобы жить в гармонии, нельзя повышать на близких голос, считает Ирина: «Журналы состоят из полос, / А переходы – из полос. / Не повышай на близких голос, / Чтоб хорошо тебе спалось».
У Ирины Ковалёвой есть своя система ценностей. Многие её стихи внутренне полемичны. Так, например, она спорит с руководством Третьяковки о том, что нужно выносить из галереи в первую очередь при пожаре. «Платон мне друг, но истина дороже», – говорил Аристотель. Ирина Ковалёва мыслит иначе:
«Я не из тех, кто в спорах частных / К победе лезет вон из кожи / И знать не хочет несогласных: / Мне дружба истины дороже. / Пускай Платон или Сенека / Своих идей хотят держаться, / Я выбираю человека, / Который может заблуждаться». Это достаточно популярная сейчас точка зрения, когда в споре с истиной побеждает дружба. Истина часто абстрактна, а дружба – горяча. Дружба – вещь не одноразовая, и предавать её не хочется, особенно если друг – старинный. Другу можно простить ошибочность его взглядов. Тот, кто умеет дружить, как правило, умеет и любить: «Человек человеку – таблетка: / Вспомнишь только – и сил прибывает».

Ты рано встаёшь, а я поздно ложусь,
Мы пересекаемся в точке рассвета.
Я знаю, что странной немного кажусь,
Но, кажется, ты меня любишь за это.
Мы странная пара – не пара вообще,
Да, в общем-то, парой нам быть и не надо,
Чтоб тайно бродить по колено в хвоще
Заросшими тропками райского сада.

Ирина – человек всесторонне талантливый. Школу она закончила с золотой медалью, а Литинститут – с красным дипломом. «Училась на «отлично» и до сих пор учусь», – говорит она. «Вечный город» – книга разнообразная. Особенностью творческого почерка Ирины Ковалевой является то, что она всегда даёт стихотворениям названия. У поэтессы прекрасный звук: «И Тула будто бы сутулится, / И притулиться негде в ней. / Господь от нас очистил улицы. / Ему, конечно же, видней!.. / Кто с Ним сейчас вступает в прения, / Тот разрушает благодать. / Господь решил урок смирения / Всему живому преподать… / В машине, самолёте, катере / Ни в Рим нельзя нам, ни в Тотьму, / чтоб дочь, пути не видя к матери, / Взывала прямиком к Нему».
Это стихотворение называется у Ирины «Урок смирения» и посвящено борьбе человечества с пандемией ковида-19. Где сложно, где происходит драма – там обязательно возникает образ Всевышнего. Люди верят в то, что так задумано и всем управляет Божий промысел. «Любовь сама себе награда», – говорит у Ирины Ковалёвой апостол Павел: «Апостол Павел шёл в Коринф, / Чтоб о любви сказать, / Что в ней Христовой веры свет, / Надежды луч Его, / Что если нет любви в ответ, / То это ничего…». Но любить человека – сложно, тем более – безответно. «Что ни слово, то в глаз, а не в бровь, / Не поспоришь – аж губы немеют. / Все вокруг говорят про любовь, / Но любить, но любить не умеют», – сетует Ирина Ковалёва. Ловлю себя на мысли, что не имею ничего против глагольных рифм в исполнении Ирины. Во-первых, они не банальны. Во-вторых, они очень точные, почти омонимические: немеют – умеют, спел – успел.
Ирина Ковалёва – культуртрегер, президент международных фестивалей искусств «Генуэзский маяк» и «Степная лира». Она родилась во Всемирный день поэзии, 21 марта, в семье врача. Как руководитель фестивалей, она много путешествует. Ирину обожают итальянцы. И она отвечает им взаимностью. В книге «Вечный город» проникновенные строки посвящены памяти итальянского скульптора Эрмано Киезы: «Смахну слезу с опухших век, И как тут не всплакнуть – Ушёл хороший человек, И больше не вернуть… / И кажется, уже вот-вот / И скрипнет ключ в замке, / В дом, как обычно, он войдёт, / Неся батон в руке. / Он прожил свой неполный век, / Как будто песню спел. / Ушёл хороший человек, / Проститься не успел». Поздравляю автора с хорошей книгой, зеркалом её духовного роста.

«ЖИЗНЬ УМНЕЕ НАС»
(Фреда Калин, Три жизни доктора Сигала. Повесть. – Нью-Йорк, 7 искусств, 2023. – 83 с.)

Яркое начало повести Фреды Ямпольской, пишущей под псевдонимом Фреда Калин, захватывает и не отпускает до самого финала. Ритмизованный зачин повести напоминает классическое «Гости съезжались на дачу» или «Всё смешалось в доме Облонских»: «Картина прожитой жизни представлялась Леону в виде двух треугольников: профессионального и женского. Противоположно наложенные друг на друга, они формировали шестиконечную звезду. Её углы пустели постепенно. Сегодня опустел последний». По размаху событий и подробности описаний повесть Фреды Калин близка к роману. Это – маленькая энциклопедия еврейской жизни. Семейные истории, рассказанные в повести Фреды, составляют панораму жизни в исчезнувшей ныне Стране Советов, а затем – в эмиграции. Английские и еврейские слова в русском тексте создают в повести необычную трёхъязычную атмосферу. Фреда делает иноязычные вкрапления умело и тактично, со вкусом. Бросается в глаза лингвистическая одарённость автора.
Необычно и «параллельное» повествование, которое писательница использует в этом произведении. Это настоящая машина времени, на которой герои путешествуют из прошлого в будущее и обратно. Оказывается, силой воображения можно перемещаться так бесконечно. Словно ты едешь по американским горкам из жизни в смерть и обратно: вот маленькая Соня резвится, играет, а вот уже её оплакивают. Только что герои были детьми, а вот уже и финиш, хотя жизнь не была короткой. Как же быстро пролетает жизнь человека! Фреда Калин взяла на себя отважную миссию – донести до читателей мысль о ценности каждого прожитого мгновения. Фреда критически осмысливает жизнь в Советском Союзе, где человек еврейской национальности порой не мог реализовать свои профессиональные амбиции. Сцены прощания уезжающих героев с родиной написаны на высоком эмоциональном накале. Действительно, жизнь прожить – не поле перейти.
Повесть охватывает три периода жизни врача-учёного Леонида Сигаловича.
Фактически, каждый человек за одну биологическую жизнь проживает несколько маленьких жизней. Замечательно сказал об этом поэт Николай Гумилёв в стихотворении «Память: «Память, ты рукою великанши / Жизнь ведёшь, как под уздцы коня, / Ты расскажешь мне о тех, кто раньше / В этом теле жили до меня». Повесть Фреды Калин называется «Три жизни доктора Сигала» – хотя, на самом деле, у человека может быть и больше таких жизней. Просто три – число магическое, и оно соответствует «треугольникам» Леонида, профессиональному и женскому. Синхронно с изменениями в жизни главного героя меняется и его имя: Лёнечка – Леонид – Леон. И это тоже триада.
Повесть Фреды кинематографична. У писательницы есть редкое для прозаика качество – умение маленькой деталью обрисовать характер человека или особенности его внешности. При помощи таких деталей и чувства героев становятся понятными без долгих объяснений. Например: «Он швырнул ключи на столик в прихожей. Их стук о мрамор напомнил лязг пустых бидонов в грузовике, трясущемся по диабазу». И мы ощущаем досаду главного героя. А вот как автор передает особенности роста Леонида – через ходьбу: «Переступая через ступеньку – иначе не позволяла длина ног – Леон поднялся в свой кабинет. Достал из бара недопитую бутылку коньяка, раскурил трубку и упал в кресло». Автор словно бы останавливает кадр с крупным планом Леонида Сигаловича. Помимо прямой речи своего героя, Фреда Калин транслирует его мысли, и мысли «вслух» также придают повествованию объём. Это очень похоже на то, что в пьесах обозначено ремаркой «в сторону». Мысли Леонида – такая реплика в сторону. В результате у Фреды получился взгляд одновременно сверху и изнутри.
Фреда Калин поднимает в повести интересную философскую проблему. Мы привыкли, что человеку всегда есть к чему стремиться. А что делать, если всё, к чему ты стремился, исполнилось, а жизнь продолжается? Менее всего человек защищён там, где он успешен. «Не к добру людям исполнение их желаний», – говорил ещё Гераклит. «Научиться всему и доказать», – таковы были мечты доктора Сигала. И вот он и научился, и всем всё доказал. И оказался в патовой ситуации: «Звенящая тишина? Громкое молчание? Давящая пустота? Пожалуй, такой оксюморон больше всего соответствует моей ситуации…». Кризис подкрадывается к человеку не сразу. Можно даже не сразу почувствовать его приближение. Он начинается тогда, когда последняя капля переполняет чашу – the last straw to break the camel`s back. Это может быть какая-то особо болезненная утрата – такая, как Соня в жизни Леона. Существует не только кризис среднего возраста, но и кризис старшего возраста. Об этом рассказывает в «Трёх жизнях доктора Сигала» Фреда Калин. Что нужно человеку для счастья? «Для счастья надо быть интересным самому себе», – резюмирует Фреда.
Фреда Калин отменно разбирается в мужской психологии и вообще во всём «мужском». Поэтому ей хорошо удаются произведения, где главный герой – мужчина. Писательнице удалось создать глубоко психологичное произведение. Фреда рисует портреты Лёни, Сони, Иосифа, Милы, Джулии с необыкновенной любовью и сочувствием. Ни один герой, при одном главном, Лёнечке, не стал для писательницы второстепенным. Все герои – живые, легко представить их среди нас. «Жизнь умнее нас», – говорит в критическую минуту мама Леонида. Нужно довериться жизни, её течению – и она выведет нас к свету. Доверие к жизни – важная вещь для человека.
Фреда Калин – не новичок в писательском деле. Однажды её произведения обратили на себя внимание Людмилы Штерн. Той самой, которая писала о Бродском и Довлатове. Фреда считает Людмилу Штерн своей крёстной, которая дала её путёвку в мир литературы. «Три жизни доктора Сигала» интересны не только по персонажам и сюжету. Повесть афористична, её герои то и дело говорят такое, что хочется взять на карандаш. Когда Мила мучается сознанием своей вины, ребе говорит ей: «Если ты виновата, Он даст тебе знать, иди и живи». Или вот такая фраза: «В молодости чувства безвозвратности не существует». Прекрасно работает в тексте и цитата из Анатоля Франса: «Случай – это псевдоним Бога, когда он не желает подписываться своим именем».
Герои Фреды Калин обладают отменным чувством юмора – даже людей из разных социальных слоёв объединяет умение остро пошутить. Лишённая мужской помощи, Зина, женщина из низов, обращается к рукастому, сметливому Лёнечке – с просьбой гаечку на кране подтянуть: «А то ж оно капаит и капаит – уже в башке дырка». А вот шутка от Иосифа: «Нос с горбинкой, как у него и у папы, це-ле-со-о-бра-зен для шахматистов и фехтовальщиков. А, например, для боксёров такой нос – опасный а-три-бут, потому что им его непременно сломают».
Повесть Фреды Калин – «бенефисная»: в ней всё вращается вокруг главного героя. В повести много диалогов, что больше свойственно не прозе, а драматургии. Герои произведения персонифицированы, они обладают яркой индивидуальностью, неповторимым языком и своеобразной манерой изъясняться. Например, Леонид, когда волнуется, немного заикается, а когда не волнуется, говорит без заикания. Особенности речи каждого персонажа писательница часто передаёт графически, по слогам. А какие чудесные у Фреды пейзажи – жаль только, что их в повести не так много. Хочется наслаждаться природой подольше.
Порой писательница достигает глубины, работая на контрасте. Когда Леон ощутил эйфорию от предельной полноты бытия, начинается болезнь его жены. Это происходит почти одновременно – хорошее и плохое. Холодный воздух устремляется навстречу тёплому, и возникает атмосферный фронт. Жизнь по природе своей – неоднородна, радость часто сменяется горем. И с этим ничего нельзя поделать. Жизнь учит стоицизму и смирению в ожидании следующей белой полосы.
Треугольники Леона, образующие гексаграмму Звезды Давида, образуют ещё и символистический пласт повести Фреды Калин. Главный герой повести Фреды не случайно – врач. Профессия врача помогала людям выжить в непростое время, поскольку была везде востребованной – на всех уровнях, в любой социальной группе. Однако в этой профессии заложена мина замедленного действия: врач часто не может исцелить своих близких – либо потому, что у него совершенно другой профиль, либо потому, что болезнь запущена и лечению не поддаётся.
«Три жизни доктора Си гала» – это история одной семьи. Однако один из персонажей повести выбивается за рамки семейной истории. Это Джулия. Она внезапно появляется в океанском круизе, когда Леон, утомлённый жизнью, планирует выброситься в океан во время шторма, замаскировав самоубийство под несчастный случай. Беседуя с Джулией на палубе лайнера, Леон пересказывает ей эпизоды своей биографии. Он страдает морской болезнью, поэтому действует по принципу «чем хуже, тем лучше». Фреда Калин использует в повести сразу несколько зеркал, в которых отражается главный герой, и одно из таких зеркал – это Джулия. Диалог Леона с Джулией на корабле – философское осмысление жизни героя. На корабле возникает момент равенства жизни и смерти. Судьба Леона, подобно мифологической амфисбене, могла двинуться как в одну, так и в другую сторону. Но внезапно умирает Джулия, «смертью смерть поправ», и это не даёт возможности Леону, срочно востребованному в качестве врача, осуществить задуманное. Такую остросюжетность специально не придумаешь. В биографическую повесть вторгаются элементы детектива. И с этого момента, после неудачной попытки самоубийства, для главного героя наступает «вита нова». Появляются дети и внуки, о существовании которых Леон даже не догадывался, и он возрождается к жизни. Фреда сохраняет интригу до последней страницы: непонятно, чем всё закончится. Ложный финал на корабле по-гоголевски перетекает в театральный разъезд: в эндшпиле главный герой не должен остаться один.
«Три жизни доктора Сигала» – повесть умная и поучительная. Ей присущи совершенство драматургии и высокая культура образного мышления. Она показывает жизнь выдающегося человека как в его силе, так и в его слабости. Повесть захватывают до такой степени, что с героями не хочется расставаться. В финале повести у читателей возникает надежда на союз Милы и Леонида. Теперь им никто и ничто не мешает быть вместе. Но нужно ли это им самим? Нельзя два раза войти в одну реку. Но для этих двоих всё, в сущности, впервые, ведь юношеские влюбленности «не считаются». Под одной крышей, вместе они ещё не жили, и всё для них может быть в новинку. Мудрый автор не ставит точку. Фреде удалось и произнести волшебное слово, и не произнести его, даря читателям надежду на четвёртую жизнь доктора Сигала. И поэтому – браво, Фреда Калин! С её героями хочется жить. И, в заключение, хочу сообщить заинтересованным читателям, что с повестью Фреды теперь можно ознакомиться в журнале «7 искусств», который начинает публиковать её, начиная с октябрьского номера нынешнего, 2023 года.

ДВЕ ДУШИ, ДВА ЯЗЫКА, ДВЕ РОДИНЫ
О поэзии Андрея Грицмана

Лирика Андрея Грицмана исповедальна. У Андрея есть, по его собственному выражению, «право говорить». Поэту удалось объять почти необъятное: он реализовался и как верлибрист, и как силлаботоник, и в русской, и в американской лирике. Более того, ему удалось создать стиль-трансформер, хорошо подходящий для обоих языков. Казалось бы, Грицман разбрасывается, добавив ещё один язык. Но нет, стремление писать и по-английски вывело его, на мой взгляд, на новый уровень, новую орбиту. Brilliant ability! Стремление развиваться, идти «за флажки», за пределы самого себя, «за терпенье своё» достойно самого глубокого уважения. «Ничего не понять, не ведая, / где те струны, что за пределом / цвета, звука. Но, с тьмой беседуя, / вдруг поймаешь звук между делом». Мы видим, что поэт не отказывается окончательно от звука в пользу аритмии. В этом же стихотворении есть такая фраза: «две души за пределом истины». Разнородные составляющие обогащают поэта. Но важно правильно выстроить между ними баланс, чтобы сотворчество двух начал не превращалось в полемику. Двуязычие Грицмана идёт ему в плюс. Это не хобби, не развлечение – поэт учился на литературном факультете университета Вермонта, получил степень магистра по американской поэзии. Работа над английской поэзией помогла ему сделать шаг вперёд и в русскоязычной лирике, сформировать уникальный голос. Многомерность творческих исканий делает Андрея Грицмана по-настоящему интересным автором. Особая стилистика стихов Андрея, нестандартность его лирического мышления напрямую связаны с двуязычностью. У меня в девяностые годы тоже была возможность писать одновременно по-русски и по-английски. Но я посчитал, что погружение в один язык приведёт к постепенному отмиранию другого языка и побоялся идти по этому пути. Вот почему мне интересен положительный опыт Андрея Грицмана.
Знакомство с творчеством Грицмана началось для меня с его прозы. Я читал книгу «Поэт и город». Меня поразили культурологические статьи Андрея, ошеломил очерк о трагическом наводнении в Нью-Орлеане. А творчество Пауля Целана я стал рассматривать с тех пор именно сквозь призму взгляда Грицмана. Стихи Андрея Грицмана более камерны, чем его проза. В прозе и в эссеистике он – общественный деятель и философ, который ставит перед собой культурологические задачи обобщения творческого опыта других писателей. А стихи у Андрея – тихая, тонкая, подспудная лирика, где он всматривается во внутренний мир. Русскоязычной поэзии Грицмана вторит его англоязычная поэзия – столь же камерная, тонкая и деликатная. Можете заглянуть в его английские стихи и убедиться в этом сами. Они такие же по стилю и духу, как и его русские стихи. Постмодернизм Грицмана не атакует читателя аллюзией в лоб. Аллюзии из прочитанного и давно усвоенного проговариваются у поэта вскользь. Например, вот у него Пушкин: «Когда-то я здесь пиво пил и в ближний парк гулять ходил». А вот – Есенин: «Не жалею, не зову, а лучше / ты включи компьютер, посмотри». Есть и Набоков. Но это – естественная вещь для лирического постмодерниста. У Грицмана чужая строчка – только зачин, только искорка для разговора – нередко совсем о другом, чем у классиков, чьи крылатые строки помогают разгореться поэтическому костру.

Облако, озеро, только нету башни.
Дышу в пронизанном солнечном срубе.
Сосед Тургенев пройдёт на охоту с ягдташем.
Зайдёт, присядет за стол, Earl Gray пригубит.

Головой покачает: постмодернисты!
А потом вздохнёт: Бедная Лиза.
Перед нами обоими лист стелется чистый,
Посидит, уйдёт, вспомнив свою Полину.

Он уйдёт, и стих его тает белый,
Как следы января в холодящей чаще.
Незримый джип затихает слева.
Слава Богу, Сергеич заходит всё чаще.

Слава Богу, вокруг гудит заповедник,
И здесь, в глубине, нету отстрела.
Пусть это будет полустанок последний,
Где душу ждёт небесное тело.

Летит оно, скорей всего, мимо.
Висишь среди крон в деревянном кресле.
Вокруг леса шелестят верлибром,
Да ветер гудит индейскую песню.

В лирике Андрея Грицмана присутствует нечто неуловимое, что связывает между собой Россию и Америку. Две родины соединились в сердце поэта. Многие рецензенты отмечают необычность творческого почерка Грицмана. Друг Бродского Евгений Рейн отметил, что стихам Андрея присущи «напряжённый лиризм и изысканная наблюдательность». «В стихах Грицмана не видно никакой очевидной зависимости. Поэт сам изобрёл свой самолёт и прилетел на нём в Россию», – остроумно заметил Рейн.
Вадим Месяц пишет, что Грицман – «поэт ветра». Ветер – сквозная тема его творчества. И «хамсин», и много-много других разновидностей ветра. Что ещё важно знать об Андрее Грицмане? Он – потомственный врач. «Здоровые люди стихов не пишут», – говорит Андрей. Поэт много времени проводит за рулём автомобиля, и это также отражается в стихах. По собственному признанию Андрея, стихи он пишет «с голоса», по-мандельштамовски. «Это – азбука Морзе, / разбросанная бисером / по страницам. / Каждая единица / обозначает молекулу дыхания, / а обозначив, исчезает, / тает на языке, как мята, / оставляя меты тут и там, / не заметные никому, кроме / членов тайного общества, / никогда не вышедшего на площадь».
Безусловно, жизнь, особенно в непривычных условиях эмиграции, не всегда улыбается человеку солнечной стороной. Но у Андрея Грицмана есть внутренний стержень. «И тогда пошёл не в разнос, в себя», – вспоминает поэт. Рильке говорил, что стихи – это опыт. Поэзия Андрея Грицмана подтверждает сказанное Райнером. Ей свойственна эстетическая бескомпромиссность: «Горечь, переплавленную в слова, – / плеснуть в лицо – умникам, умозрителям», – с болью в душе говорит поэт. Андрей Грицман выступает против войны: «Вот и хватило на век наш / Беспамятный / Крови текучей / Горючего чёрного / Жовто-блакитного от возгорания / Рваное жовто-блакитное знамя / Реет над нашим обугленным зданием».
Пожалуй, главное сокровище поэта – это его душа. Он умеет убегать из одной полноты бытия в другую – на поиски неизведанного: «Ощутить счастье обитаемого / острова в океане. / Дождаться момента наступления / твоего лёгкого женского сна, / плывущего всё дальше от меня / к берегам девичьего детства. / Улучив момент, выскользнуть из постели, бесшумно выломать дверь счастья, / выскочить наружу, / бежать куда глаза глядят / мимо чужих фосфоресцирующих окон, / оставляя клочья шкуры / на ветвях деревьев» («Господи, как я хочу начать сначала…»). На мой взгляд, это очень важное для поэта качество. Многие наши классики не умели ладить со счастьем и норовили его разрушить. Чем хуже, тем лучше, тем больше «звенящих» стихов. Андрей Грицман умеет творчески преобразовывать состояние счастья. Оно не разрушает его изнутри, не заставляет самоуспокоиться и топтаться на месте.
Судьба Андрея Грицмана необычна. Поэт рассказал о своём творческом пути в авторском предисловии к книге «Вариации на тему» («Время», 2009), в интервью Владимиру Коркунову для «Литературной газеты». Андрей обладает аналитическими способностями, которые позволяют ему взглянуть на своё творчество одновременно «со стороны» и изнутри. Многие истины открылись ему благодаря эмиграции. Так, в Нью-Йорке похоронена его мама, тоже москвичка по месту рождения. «Право на землю, – говорит Грицман, – человек получает, когда в неё ложатся его близкие». По сути это очень правильные мысли. И ностальгия у этого поколения эмигрантов – принципиально другая – они в любой момент могут вернуться на историческую родину. Вот что об этом сказал Андрей Грицман: «Лирическая поэзия – ностальгия по времени, сжатому в кристалле стиха. У нашего поколения переселенцев ностальгическая нота не обязательно имеет отношение к стране, к земле и т.п., а скорее к прустовскому „утраченному времени“, ощущаемому «перемещённой душой».

Опубликовано в Южное сияние №3, 2023