Александр Громов. БЛИЖЕ К ВЕЧЕРУ

Ближе к вечеру из дома Кулаковых донёсся истошный вопль, затем на улицу выскочила Алевтина Петровна и с невероятной для такой тучной пенсионерки прытью бросилась через дорогу, где чуть наискосок прибилась к земле хибара её бывшего зятя Виктора Красова. Никого она, разумеется, там не застала. Окрестности сотряс ещё один страшный крик, больше похожий на звериный, а потом сама Кулакова, уже обессилившая, вывалилась на улицу, где её приняли повылазившие, как сморчки после дождя, соседки, лица их выражали неподдельный испуг, но любопытство перевешивало.
Через полчаса весь посёлок знал, что Алевтину Петровну Кулакову обокрали и сделал это никто иной, как её бывший зятёк.
А кому ещё?
Витька с неделю как вернулся с очередной отсидки и всё это время мотался по посёлку и приставал ко всем с рассказами о своей непутёвой жизни. Его было жалко, но и надоел он изрядно: и так забот полон рот, а тут – Витька.
Ну, не задалась жизнь у человека, хотя как начиналась-то!
Жену ухватил красавицу, работал справно. Вскоре работа в посёлке пропала, мужики больше от безделия начали пить, а Витька пил как-то уж совсем безоглядно.
Потом начал воровать.
Первая ходка у него была за провода. Повадились они с однокашником Серёгой срезать их и сдавать в утильсырьё. И так развернулись, что со смешком стали даже поговаривать: это, мол, бизнес у них такой. Безнаказанность сыграла с ними плохую штуку: кореша оборзели настолько, что лишили проводов небольшой дачный массивчик, где главной достопримечательностью являлась дача директора кирпичного заводика, который, собственно, и определял существование посёлка. Заводик хирел, дача росла и, обнесённая забором из красного кирпича, больше напоминала стратегическое сооружение оборонительного типа, однако без электричества это сразу обратилось в сырой холодный склеп. Воришек тут же взяли с поличным, благо, в небольшом посёлке утаить что-либо трудно.
Да и они, привыкшие, что всё сходит с рук, особо не таились. Обоим дали по два года.
Вернувшись и помыкавшись по посёлку, приятели нашли сезонную подработку в фермерском хозяйстве, а подвела их совсем уж глупая вещь – водка. Получив расчёт, они загуляли и вполне могли бы обойтись самогоном, которого кто только не гнал в посёлке, но в какой-то момент им захотелось именно водки. А момент был поздний. Магазин же – недавно построенная коробка, разумеется, из красного кирпича – был один.
Почему молодая продавщица Таня отказалась им продать водку?
Ну да, были они уже здорово поддатые, ну да, было уже за одиннадцать вечера, но деньги-то были настоящие. Короче, разнесли они всю эту новостройку со всем её барахлом. Ладно хоть Таня жива осталась. Хозяином магазина был бывший директор окончательно развалившегося кирпичного завода. Он ребят помнил, и теперь им вообще едва не впаяли разбойное нападение, но обошлось: Серёге дали три года, Витьке – пять.
С этого момента их пути несколько разошлись: Серёга, вернувшись, перебивался сезонной работой на полях, а Витька, появившись в положенный срок в посёлке, заколотил дом и уехал в город, а через некоторое время дошли слухи, что там он снова на чём-то попался и опять загремел в места не столь отдалённые. И вот Витька вернулся в третий раз в совсем развалившийся без хозяина дом.
Как же Алевтина Петровна уговаривала дочку не выходить за этого шебутного парня. Куда там!
Иногда ей даже казалось, что чем сильнее уговаривает Катерину, тем быстрее та торопится уйти из дома. Ладно хоть настояла, чтобы та сразу не стала обзаводиться детьми. Потом, когда Витьку привлекли в первый раз, заставила подать на развод. Катерина уехала в город. Через пару лет вышла замуж. А детей так и не было.
И это чёрным оврагом легло между Катериной и матерью. И не перейти теперь – страшно…
По случаю уголовного факта участковый Петька Лямшин врубил «мигалку» и с удовольствием промчался на полицейском «козлике» по единственной асфальтированной в посёлке дороге, распугивая собак и маленьких ребятишек.
Сначала до дома Кулаковых, потом – на другой конец посёлка до дома Серёги Транькова, где, как и ожидалось, он обнаружил пьяного Витьку, который гужбанил в компании бывшего подельника и ещё двух прибившихся на дармовщинку приятелей.
Прямо посередь стола промеж бутылок и стаканов стояла раскрытая заветная шкатулка Алевтины Петровны. Сам Витька лыко уже не вязал, но когда его выводили, замекал что-то про сотку, которую он просил у старой тёщи, всего сотку просил, а она такая-сякая обидела его… сильно обидела.
С этим Витьку и увезли в участок для протрезвления, шкатулку с почти не растраченными деньгами вернули хозяйке, а Петька, довольный быстрым раскрытием преступления, отправился сочинять протокол.
К вечеру следующего дня старушки потянулись к церкви.
Обыкновенно собирались пораньше возле оградки и чесали языки.
А вот Алевтине Петровне нынче в храм отчего-то идти было тягостно. Словно это её уличили в воровстве, и теперь стыдно людям на глаза показываться. Не добавляло настроения и то, что в течение дня никто не заглянул проведать – ни соседки, ни хотя бы знакомые.

Алевтина Петровна человеком в посёлке была весьма уважаемым.
Худого никто ничего сказать не мог. Конечно, Алевтина Петровна иногда чувствовала, что завидуют ей. Так ведь и было чему. Но ведь не с неба свалилось – она же горбатилась дни и ночи напролёт, ни света белого, ни дома не видя.
Долгое время трудилась счетоводом в совхозе, из которого потом, как построили кирпичный завод, и вырос посёлок, а Алевтина Петровна перешла на завод работать бухгалтером. Когда же тот стал хиреть, она устроилась в набиравшую тогда силу налоговую инспекцию, откуда и вышла на заслуженный отдых.
Вот теперь-то, думала, заживёт!
Но тут неожиданно умер её дорогой Ванечка, с которым прожили почти сорок лет. Дочка, приехав на похороны, с матерью почти не общалась, поплакала на могиле и укатила обратно в город.
Алевтина Петровна как-то враз погрузнела, потухла лицом и стала похожа на других старух в посёлке. И неизвестно, как бы она справилась с навалившимся одиночеством, если бы однажды не попала в церковь.
Под церковь в посёлке определили пустующую столовую кирпичного завода. Возникли проблемы с бумагами, юридические сложности, земельные, и Алевтина Петровна, работая в налоговой, весьма активно помогала их разрешению. Её пригласили на открытие. Но тогда она и не могла не прий ти: собралось всё начальство, даже из области архиерей приезжал. Событие запомнилось необычностью собрания почти всех жителей посёлка и пестротой: в памяти остались перемешавшиеся галстуки на белых рубашках и линялые платочки на седых головах. А также золотистый цвет, который сопровождал архиерея.
Всё это впечатлило, но не тронуло. А тут церковь оказалась единственным спасением.
Выплакавшись, Алевтина Петровна быстро освоилась и весь свой опыт и деятельную энергию направила на приход. И скоро уже отец Николай не начинал ни одного важного дела, не посоветовавшись с Алевтиной Петровной.
И, надо признать, что в решении мирских заморочек равных ей не было. Её не только уважали, но некоторые даже побаивались. Впрочем между «уважали» и «побаивались» границы весьма широки и размыты.
И вот теперь она сама «побаивалась». Как представит собравшихся возле оградки, так ноги сами подкашиваются и никуда идти не хотят. Ну да, многих смутило содержание шкатулки, но так ведь это заработанное. Ни копейки она не украла. А то, что завод развалился, в том вины её нет: она всего лишь бухгалтер. Пусть и главный. Или дело в Витьке, который всё твердил про сотку, которую она ему пожалела? Да плевать ей на эту сотку! Пусть бы подавился!
Но когда она только увидела, кто стучится в её калитку, вся злость на этого поганца, исковеркавшего жизнь дочери, а теперь, получается, и её собственную, заклокотала в ней, она вскочила и с невесть откуда наполнившей силой оторвала эту мерзость от калитки и отшвырнула, словно в пропасть бросила, чтобы никогда, никогда не попадался этот гад на её пути.
Да, это был гнев. Но гнев справедливый. Решив так, Алевтина Петровна стала собираться.
И ни про какую сотку, про которую якобы лепетал этот изверг, слышать она тогда не могла. Это надо было объяснить, а то треплют поди невесть что.
Сидевшие возле церкви прихожанки, завидев Алевтину Петровну, примолкли.
– С праздником! – поздоровалась Алевтина Петровна.
Те что-то прошелестели ответное, Алевтина Петровна поджала губы и прошла внутрь. Привычно окинув взглядом порядок, она стала обходить иконы и прикладываться.
Дойдя до свечной лавки, спросила:
– Как у вас тут?
– Слава Богу, помаленьку, – ответила старушка.
Алевтина Петровна двинулась дальше, но обернулась.
– А чего вы все пришибленные такие?
– Так это… Вы не знаете разве?
– Чего я не знаю? Я сегодня весь день дома… по хозяйству возилась…
– Так ведь Витька помирает.
– Какой Витька? А. Что значит, помирает?
– У него какую-то последнюю стадию цирроза печени обнаружили и даже в область везти не стали, говорят, дня через два-три кончится.
– Что ж, как жил, так и помрёт.
– Так-то так, – вздохнула старушка, – только ведь всё равно жалко… Он ведь и некрещёный поди…
– И что?
– Как – что? – изумилась старушка. – Их ведь, некрещёных, и судить не будут, сразу в геенну, так вот… – и старушка кивнула головой в сторону стоящих за спиной книг, словно призывая тех в свидетели.
Алевтина Петровна нахмурилась и отошла. Что заставило её нахмуриться? То ли то, что бывший её затёк помрёт некрещёным, или то, что Серафима Сергеевна пожалела его? А за что жалеть-то?
И в это время молоденький дьякон, стараясь подражать взрослым, басовито протянул:
– Востаните!
Алевтина Петровна перекрестилась и отошла на своё место поближе к Царским Вратам.
И вдруг, когда дьякон Серёжа повернулся и боком пошёл в алтарь, Алевтина Петровна ахнула: так это же Витька! Молодой Витька!
И как она раньше не замечала подобного сходства. Такой же высокий, чернявый, только у сына бывшей подчинённой Алевтины Петровны (была у неё такая невзрачная безмужняя Маша, сидела где-то в техническом отделе, а кто тогда на заводе не был в подчинении у Алевтины Петровны? Разве что директор… да и тот…) лицо слегка покрывала щетинка, а у Витьки, когда он из армии пришёл, красовались под носом щёгольские усики. Ох, лучше бы в армии остался – стал бы каким-нибудь героем: война отчаянных любит, а то вон оно как обернулось… А если бы тогда по церковной линии пошёл, как их дьякон, сейчас бы и до архимандрита дослужился… Только не было тогда в посёлке церкви.
И откуда Серафима взяла, что он некрещёный? А кому было тогда крестить? Её-то ещё бабушка окрестила, а этих-то – кто? Господи, так ведь и Катя некрещёная…
Может, оттого и не сложилось у них, что некрещёные и невенчанные. Да а когда её креститьто было – всё работа одна. Да и не думала тогда о церкви, только после смерти Ванечки и пришла…
А если некрещёных, и правда, сразу в ад? И захотелось бросить всё и лететь к дочке, лететь через разметавший их чёрный овраг. Это ведь она заставила её аборт сделать. Как раз когда Витьку поймали, и заставила. А ведь могла тогда директора уговорить, так ведь ещё и подзуживала: так несносен был ей безалаберный зятёк.
Церковь погрузилась в сумрак, сторож Василич, он же и псаломщик, вышел с зажжённой свечой читать Шестопсалмие.
И одинокий, раскачивающийся, когда Василич приближал свечу к Псалтыри, огонёк больно кольнул в сердце. Ванечка, Ванечка… Как же темно без него стало.
Только пожить для себя собиралась, а Господь вон как судил: забрал Ванечку. За что? Такой тихий и покладистый мужик был. Она его, когда ещё в совхозе работала, заприметила и женила на себе. Да, именно сама на себе, и ни разу не пожалела об этом.
Да и Ванечка всем доволен был.
Один раз только, пожалуй, и осерчал, когда узнал, что она решила от второго ребёнка отказаться.
А что было делать? Она-то как раз в рост пошла: позвали на кирпичный завод бухгалтером. Уж как она предохранялась, как дни высчитывала, и уж если какие сомнения, то тут ни-ни – никакого допуску Ванечке не было, а вот не убереглась… Так и пришлось на аборт идти. Ванечка и так души в Кате не чаял, а тут пылинки сдувать стал. Ну так Алевтине Петровне и проще: она всё больше уходила в свои бухгалтерские дела. Росла. Без неё теперь на заводе и кирпич не смел не в ту бухту пристроиться.
А когда Катя за этого Витьку собралась, Ванечка сильно переживал, но ни словом не попрекнул – одна Алевтина Петровна и боролась. И когда Витьку арестовали, только Алевтина Петровна продолжала действовать. Это она пошла к директору и настояла на заявлении, а потом заставила Катю сделать аборт и развестись. Всегда за всех решала: такой уже у неё, получается, сильный характер.
Включился свет, и вспышкой полоснуло: а любила ли она Ванечку-то? Или всё же только себя? И когда молодого агронома в удобные мужья определила, и потом, когда на нужные ей работы пристраивала? И с дочкой: о ком она думала? О ней разве?
Алевтина Петровна знала, конечно, что аборты – тяжкий грех, и на первой же исповеди покаялась. Но как-то буднично: грех, мол, так обстоятельства сложились. А теперь увидела, что это она обстоятельства так складывала. И сложила.
Её подтолкнули. Алевтина Петровна непонимающе обернулась: под помазание к батюшке вытянулась вереница людей.
«Куда я? Куда? Нельзя же мне!..»
Но кто-то, она так и не поняла кто, уверенно вёл её под руку, и она, оперевшись на эту руку, пошла.
Надо было поцеловать Евангелие, и она в ужасе, что сейчас с ней случится что-то страшное, закрыла глаза и тихонько прикоснулась краешка холодного оклада.
Но ничего не случилось, и отец Николай обильно помазал её елеем.
И от запаха, от растёкшегося по лицу, словно слёзы, масла размягчилось вроде уже так всё сдавившее внутри и отступило.
Господи, думала Алевтина Петровна, отчего же мне так хорошо? Я стольких людей погубила, а мне хорошо?
А я и благодарить-то не умею…
– Алевтина? – опять её кто-то трогал за руку. – Ты что, Алевтина?
Перед ней стоял батюшка, в другой руке он держал объёмный, больше похожий на сундук, походный чемоданчик и озабоченно вглядывался в лицо. Сам маленький, бородёнка реденькая, ещё не седая, а глаза живые и взволнованные.
– Что случилось, Алевтина Петровна?
– Тут, отец Николай, вот какое дело, – Алевтина Петровна с удивлением услышала свой начальствующий голос, – надо одного человека покрестить.
– Хорошо, – сказал батюшка и отпустил руку. – Надо – так покрестим. Вот завтра после службы…
– Нет, – возразила Алевтина Петровна и сама себя испугалась.
– Прямо сейчас надо крестить, – и почти приказала: – Пойдёмте скорее.
– Это отчего же такая спешка? – батюшка чуть отступил, словно испугался, что Алевтина Петровна и впрямь сейчас его схватит и повлечёт на требы.
– Витька, тот, который с тюрьмы вернулся, знаете, наверное, умирает, а он некрещёный. Так вот надо крестить.
– С чего ты решила, что он помрёт?
– У него цирроз в какой-то последней стадии, и его лечить отказались.
– Н-да, – то ли констатировал, то ли задумался батюшка. – Чтой-то вы тут все помирать разом собрались…
– Пойдёмте, отец Николай, – продолжала настаивать Алевтина Петровна. – А то ведь без крещения он и на суд не попадёт.
– На какой суд? – удивился батюшка.
– На Страшный, – шёпотом уточнила Алевтина.
– Это кто ж такое сказал? – ещё больше удивился батюшка.
– Серафима, – Алевтина Петровна недоумённо посмотрела на старушку за свечным столиком, а та замерла, как застигнутый врасплох на карауле солдат, выпучив глаза и прижав по швам руки.
– Да-а, – протянул батюшка, – с Серафимой не поспоришь: она у нас богослов известный… Где ж ты, матушка, это вычитала? А?
Да «вольно» уже, отомри… Что Господь в Евангелии говорит?
То-то, ты бы, Серафима, Евангелие почаще читала. А Господь говорит, что слушающий слово Моё и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит. Вон разбойник на кресте в последнюю минуту Господа исповедовал и в рай вошёл. Так что я лично на счёт Божеского суда ничего решительно сказать не смею. А ты, – обратился батюшка снова к Алевтине Петровне, – стало быть, хочешь, чтоб его судили?
– Нет. То есть да, – Алевтина Петровна смешалась. – Я, в смысле, чтобы Господь судил…
– Алевтина Петровна смутилась ещё больше, потому как не могла решить: хочет, чтобы Господь судил Витьку, или нет? Ведь если Он судить будет, то – каюк Витьке.
И она в растерянности замолчала.
– Но! – батюшка поднял свободную руку вверх и перстом указал на небо. – Крестить надо.
Только тут вот какое дело: я сейчас еду в Елшанку, там Катерина Власьевна кончается. Да не охай ты, – батюшка посмотрел на Серафиму. – Все помрём, а тут уж человеку за девяносто перевалило, она и так с нами намучилась, когда церковь поднимали. Вот Господь на заслуженный отдых и забирает. Внук вон её приехал. Надо её причастить. Это перед столь дальней дорогой обязательно. Так что, Алевтина Петровна, сходи и сама покрести своего Витьку. Ты глаза-то не округляй. Ты же причащать не можешь? Не можешь. Такие полномочия только у меня. А крестить любой православный может. Так что вот, считай, тебе Господь послал богоугодное дело. Ну, чего ты рот разеваешь, как рыба на песке. Витька, как ты говоришь, помирает. Так?
Ну, спрашиваю, так?
– Так, – ответила Алевтина Петровна и снова не узнала свой голос: тихий он какой-то стал и нерешительный.
– Вот хоть слово из тебя вытянул, а то: давай, беги… Нужно спасать человека? Нужно, говорю?
– Нужно.
– Вот сходи и покрести.
– Да как же я…
– А я тебя научу. Стой-ка… – батюшка поставил свой сундук и быстро ушёл в алтарь, а Алевтина Петровна замерла, словно вынули из неё всю уверенность и силу.
Батюшка вышел и протянул ей небольшую баночку с водой.
– Вот тебе крещенская вода.
Давай оживай, оживай. Да держи ты! Что за люди?! Как руками водить – все могут, а как что сделать – так руки отнимаются.
Так, держишь? Хорошо. Теперь запоминай. Читаешь следующую молитву: «Крещается раб Божий Виталий во имя отца. Аминь, – и тут кропишь его водой. – И Сына.
Аминь, – и снова кропишь. – И Святаго Духа. Аминь», – кропишь третий раз. Поняла? Поняла, спрашиваю?
Алевтина Петровна кивнула.
– Вот и молодец. Потом крестик наденешь. Серафима, дай-ка крестик. Обычный давай. С гайтанчиком. Всё, ступай теперь с Богом. Ну?
Алевтина Петровна, всё ещё не совсем понимая, что происходит, послушно повернулась и сделала несколько шагов к дверям церкви.
– Да, – сказал вдогон батюшка, – возьми кого-нибудь с собой.
Серафима, ты, что ли, сходи с ней.
Да оставь ты деньги, никуда они не денутся. Крестик не забудь.
Ну, с Богом, Господь с вами.
Алевтина Петровна совсем не помнит, как они дошли до больницы, помнит только руки, которые крепко сжимали баночку. И кто-то её опять поддерживал. Наверное, Серафима.
Поселковая больница вид имела облупленный и бесперспективный, и порог её Алевтина Петровна переступила с трепетом и страхом. И страх этот был необычный, какой случается у всякого человека при опасности, или даже при неизвестности, или сложности дела, а было ощущение, что она подступает к некой великой тайне, и страшно было не от самого приближения к тайне, а от того, что она по обычному своему своеволию сделает что-то не так.
В больнице их как будто ждали и сразу повели по длинному с тусклым светом коридору.
В большом холле, где, наверное, отводилось место диванам, какому-нибудь фикусу и прочей отдыхательной атрибутике, стояли разделёнными стульями шесть коек, на которых, безразличные ко всему, лежали люди. Возле одной койки сидел полицейский.
– Мест не хватает, – развела руками сопровождавшая женщина, то ли медсестра, то ли врач, и указала на молоденького полицейского: – Вот.
Полицейский оторвался от телефона, на котором гонял какую-то игру, с любопытством взглянул на пришедших, потом вскочил и пододвинул стул Алевтине Петровне. Она села и только тогда взглянула на койку. Господи, неужели это Витька?! Перед ней лежал сморщенный, изжёванный жизнью старичок, а ведь ему ещё не было сорока.
Она недоумённо посмотрела на полицейского, потом на сопровождавшую их женщину. Та утвердительно кивнула.
– Как же это, Господи?! – вырвалось у Алевтины Петровны, и старичок открыл глаза. Они были бесцветны и равнодушны.
– Витенька, это я, – сказал Алевтина Петровна, подумав, что тот не узнаёт её, но тут же, по тому, как саркастически дрогнул уголок губ, поняла: узнал. – Витенька, ты крещёный? – спросила она.
Он снова открыл глаза, на этот раз во взгляде блеснул испуг.
– М-м, – просипело что-то изнутри, и Алевтина Петровна заторопилась.
– Сейчас-сейчас, миленький, мы тебя спасём.
Она открыла баночку.
– Крещается раб Божий Виталий, во имя Отца, – она постаралась как можно больше захватить щепотью воды и брызнула на Виталия. – Аминь.
Вода легла на него обильно, он даже моргнул и продолжал напуганно смотреть на Алевтину Петровну.
– И Сына, – она снова щедро окропила его. – Аминь.
И третий раз.
– И Святаго Духа. Аминь.
Наступила пауза. В баночке оставалось ещё немного воды, и Алевтина Петровна, наклонив её, вылила всю на лицо Виталия.
Тот часто заморгал и улыбнулся. И такая светлая получилась у него улыбка, словно из какой-то далёкой-далёкой молодости.
Что-то прохладное коснулось руки, и Алевтина Петровна поняла: это Серафима протягивает крестик. Она отдала пустую баночку, взяла крестик, а другой рукой приподняла голову Вите.
Она оказалась лёгкой, почти невесомой. Надев крестик, Алевтина Петровна аккуратно положила голову на подушку и потянулась поцеловать его, вдруг поняла, что поцелуй придётся в лоб, ужаснувшись, качнулась и поцеловала Виталия в губы.
Тот неожиданно схватил её за руку (сколько уже раз хватали её сегодня за руки), притянул к себе и принялся целовать. Алевтина Петровна попыталась выдернуть руку, но, увидев глаза Виталия, поняла, что смотрит он не на неё, а куда-то дальше. И руку целует не ей…
И тут она наконец заплакала.
Сколько раз за этот день слёзы собирались и всё застывали, словно солдаты от окрика командира, а тут всё в ней раскрылось. Одной рукой она утирала их, а другую руку не отпускал от своих губ раб Божий Виталий.
Дальнейшее по нынешним временам не столь занимательно: ни убийств, ни свадеб. Виталий выжил. Сейчас он при храме работает то ли сторожем, то ли псаломщиком. В общем, как-то они с Василичем делят эти нехитрые должности.