Тили-тили-тесто…
Палагея третий день колола дрова. Третий день тюкалась.
Здумала сэкономить: мол, к зиме-то и сама тихоньку переколю. За перву чурку взялась прытко.
До другой дело дошло толькя назавтре. Ну Пашка, ну племянник! Не паразит ли? Нарочи´ вить выбрал. Одне сучья! Да сырушши. Топор-от вязнет, выташшить неможнó. Кóлка подавалась туго. За три дни исколола шесь чурок. Осталась без рук и плюнула. Придётца раззори´тца на бутылку белой да позвать каково-нить тунеядца.
Сходить ли, чё ли, перехватить маленькя да отдохнуть?..
Лешай на, чайник-от на плите простыл. Придётца железну печку подтопить. Без горечево не вного набéгашь. И так уж ноги не носят.
Откинула пóлог, достала с печи лучину… В малировану чашку плеснула вчерашных штей, сунула на печку. Из битончика под столом зачерпнула сметанки. Отрушала краюху хлебца…
Докуль шапéрилась да направляла, бытто охота было поись…
Да, паря, давно ли челяди полна изба была?!
За стол-то сядут, дак успевай подавай. Да все добры ребята-то, все работяшши. Куды бы ни отправил, бегут вперегонки´, не оговáриваютца.
Жили бы дома, дак разе бы оне допустили мать ко дровам? Зá три-то дни не одну бы поленницу набу´хали.
Чё бытто плáчу? Не сама ли заставляла учитца-то? Кажин день приговаривала: мол, мы с отцом всю жись в навозе копошимся, дак хочь вы учитесь ладóм. Можеть, не будете по-нашему-то манту´лить. Оне как словом, так и делом: школу кончили — толькя их и видела! И сам, Матвей-от, не обробéл, убрался в Монастырь. Двенадцатый годок в сырой земле лежит. Вот и договорила: сижу одна в избе, што бухретка. Куку´ю. По-первости-то все глаза выплакала…
Вай! Хто это там мимо избы-то прошёл? Подбежала к окошку — паря, наш бригадир. Он это с кем идёт? Незнакомай… не наш чей-то… Но-ка я побегу, обреву´ их: не добрай ли какой мужик-от?..
Чё, што приежжай?
— Митрофанович, той-ка! Далёко идёшь?
Фёдор остановился:
— Да вот, в сельсовет направились. У тебя ничё не стряслось?
— Ничё не стряслось, слава Бох. Спросить хотела: у тебя слободных-ту мужиков нонче нету? Ну, таких, штоб не шибко вино пили?
Попутчик Фёдора ушагал вперёд, потом приостановился. А как увидал, што тот беседует, вороти´лся. Палаше он поглянулся ишшо сыздале.
Ишь какой форсистый, сразу и не скажешь, што шарамыга сóсланный. Дак на это чё глядеть-то?
Оне вить тоже всяки бывают. Она не успела ничё подумать, а язык вперёд мозгов выскочил:
— Фёдор Митрофанович, а этово ишшо никуды не определил? Давай ево мне дня нá два, нá три.
Дрова расколоть. Эти дни и столовáтца у меня будет,— Палагея повернулась к незнакомому: — Не сумлевайся, я не обижу — кормить сытно буду и уплачу хорошо. Хоть деньгами, хоть вином.
Бригадир было отворил рот, да приежжий остановил:
— А я согласный. Докуль оформлять будут, тут и поживу. Как тебя звать-величать? Не выгонишь?
— Не выгоню. Постелю тебе в сенях, да и спи. Звать меня Палагея Ильинишна.
— Меня Игнатом зови. Ну вот и познакомились.
Шшитай, што наняла меня. Еслив лопати´на подходяшша найдётца, дак счас и останусь,— подмигнул бригадиру: мол, не мешай.
Ударили по рукам. Фёдор собрался чё-то сказать, да Игнат перебил:
— Ну, хозяйка, кажи´ дрова.
— Нет уж, родимый, давай по-человечьи. Наперёд в избу зайди. Разболокайся, а я тебе штей подогрею, докуль печка не простыла. Ись-то будешь?
Игнат живо откликнулся из-за полога, видать, отошшал, горемыка, в дороге-то:
— Не откажусь. Штей-то, наипаче со сметанкой, я бы похлебал. Дома некому варить. В основном на сухом пайке, казённым питаюсь.
В две минуты всё со стола смёл! Ране хороший-то хозяин работников за столом и выбирал: ест хорошо — дак и работать будет в охотку.
Расси´живатца не стал, вышел и с ходу направился ко дровам.
Палаше охота поглядеть, как он работать будет.
Выглянула в окошко. Гли-ка, в мужичьем-ту на городсково нисколь не находит, мужик и мужик.
Ноги ладно стоят, широко. И топори´шше в руке как влитое. Сам небольшой, сухошшавый, а поленья-то хорошо отлетают.
Неловко стало, вроде как подглядыват за нём.
Отошла. Заглянула в чигун — штей ишшо на завтре хватит. В казёнке под рушником пóлон противень шáнег. Третьёводни ишшо стряпалась, а всё цéло — ись-то некому. В кобрегу´ всякой солени´ны полнó…
Обшем, ужну направлять ни к чему… Пойду-ка я пособлю дрова складывать!
Двоём-ту работа скорей подаётца! Один колет, друга складыват. Дак он и ей успеват помогчи´.
А Палаша к этому непривышна. За неё сроду нихто работу не делал. Неловко ей как-то стало, маленькя замешкалась, а тут Игнат передал ей полено.
Палаша заторопилась да дёрнула на себя. Игнат охнул, схватился за руку:
— Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! — из пальца торчала занóзишша с полвершка.
Палаша заполошно бросилась выручать:
— Ой, лешай на! Меня хто гнал? Не шавéль рукой-то, не шавéль, я счас выташшу.
Отстегнула с фартука пинку, ловко поддела занозу и выдернула её. Игнат охнуть не успел.
А она не переставала хлопотать.
— Я всё гляжу на тебя, Игнатий, да диву даюсь.
Сунь я своёму Матвею эдак полено-то, дак он бы собрал всех богов с боженятами. Видать, ты не простой мужик-от, грамотный. Вишь как: п-р-с-т — и всё!
Так и пошло. Позавтрикают — идут на дрова.
Пристанут — садятца тут же, на чурки. Разговаривают. Кому скажи, сроду не поверят, што Палашка по часу языком мéлет. И вить нихто шибко не выпытывал, а она останови´тца не может. Так-то подумать: об чём ей рассказывать? Не хуже других жись прожила. Грех плакать.
— У мамы с тятей одна росла, боле ребят Бох нé дал. Тятя, царство небёсно, хороший был. Не ругательный. Уж шибко чё не по нему, дак и то сáмо большó — закряхтит. А обо мне мря умирал.
Отказу ни в чём не знала. Взамуж-от не голой выходила. Из скота с собой дали нéтель полуторогодовалу, свинку су´поросну да куриц десяток.
Из обстановки — койку с периной, с подушками и со всёй постелей. А уж одёжи дак пóлон сундук.
Шуба нова была, борчáтка, пальто с бобровым воротом, дохá да две теплушки. На ноги катанки с галошами да на выход чёсанки белы. Платьёв было толькя буднишных пять ли шесть да два выходных. Нá голову надеть — не перешшитать катéток! И цветисты, и клетчаты, и с тистями.
И полушалки. Да две кашемировы шали! К лету дак папенька из Кежем привёз босоножки да портсменки. И Матвею-то хромовы сабоги сшили. Это уж штоб мне с мужиком не стыдно было в люди вытти. Он вить сиротой рос. Маменька ево шибко жалела. А тятя никак не хотел за нево отдавать.
Мол, бирюк бирюком — сперва молчит, а потом, глядишь, и поколачивать возьмётца. Слава Бох, не угадал — руку ни разу на меня не пóднял. Чево не было, тово не было. Можно сказать, што и не обижал, даром што молчун. А ребята ево побаивались.
Он их в узде держал. Дак как не забоишься? Ему и ругатца не надо было, толькя начнёт сбу´ривать исподлобья — у них в голове все вши умрут, не то што чево. И бить не надо. Чё греха таить? Он и со мной не шибко ласковый был. Матвей-то, не тем будь помянут, всё молчком да молчком. И у нево штоб над ухом нихто не зудел. Другой раз увижу, чё-то он неладно делат, а подсказать боюся. К нему вить толькя сунься с советами, сразу заревёт как припадошный: «Тебя не спросили, как делать!» Раз сказала, два сказала — нет, он по-своёму делат! Ну и лешак с тобой, как знашь. А моё дело сторона.
И перестала лéзти.
А Игнат-то разговариват как с человеком. Ей скрывать нечево. Не заворовáлась — зá руку нихто не поймал. Никому сроду не нагáдила. С однем мужиком век прожила. Хулить не за што.
Ей об Игнате-то тоже охота узнать, да как-то неловко. Думат: чё он расскажет? Как отправили на поселенне?
И вот сидят на чурочках. Разговаривают. Тут отворяютца воротá, заползат Захариха. Доковыляла до дровеника, поздоровалась:
— Здорова, Палаша. И тебе, Игнат Ананьевич, доброво здоровья! Я вить к тебе, пособи, ради Христа. Не знаю, сколь ишшо в сельсовет ходить.
Со снохой совладать не могу, выживáт вить меня из избы, будь она трижды проклятá. Как посадили Илюху, она и задичáла. Вóдит всяких, нажабаютца вина — дратца нады. А мине куды деватца? Ночами не сплю, караулю — хоть бы избу паперёсами не сожгли.
Палагея отворила рот. Вот дак здорово! Я ево на работу наняла, кормлю-пою как бездомново… нарядила в старьё, обула в отóпченки. Дак он хто, Игнат этот?
— Ну-ка, баушка, давай начнём сначала. Рассказывай: как звать, где живёшь, хто обижат?
Захариха приободрилась, сяла против его на чурку.
— Дак ты чё, не признал меня ли, чё ли? Ты вить в Кежмах-ту черезь заулок от моёй сестры срóдной жил, от Аришки-то. Я вить напрохот туды летала, всё у ней останавливалась. С тобой здоровались…
Ну! Гляди пушше-то!
Игнат хлопнул себя по лбу:
— А я думаю: где видел?! Счас признал, тётка Надя.
Дак это чё, твой Илья сидит?
— Не бай, скоро год как в каталажке. Люськю свою выгораживал, а сам сял…
— Дак с чево Люську-то? Я вить их обоих знал. Её не Раисой звали?
— Раиса-то у нево перва была. Тоже мир не брал…
До драки не раз дело доходило. Сам виноватый, тунеядничал. А она на работу гналá. Вынудил, паразит, разошлись. Ну и чё? Променял шило на мыло… Где он её надыбал, Люськю эту? Илюха до неё выпивать выпивал, ну не так штобы запивался, а она-то не пропускала! А пьяна баба — сам знашь: сказать ничё нельзя, всё ей нéлюбо. Мотóвка, даром што своими руками рубля не заработала. Ну и хлебнула я с ней! Она Илюшке-то незакóнна.
Как ево посадили, её сразу с казённой фатеры и попёрли. Она ко мне явилась. Житья никаково не даёт! Пьёт как пропасти´на. Да всё с мужиками, у самой-ту деньжонок нету. Счас опеть с каким-то схлеснулась… Дак уж моё взяли´сь пропивать. Как руки не отсохнут, у старухи всё уташшили. Не поверишь, в кобрегу´ не то што нонешных — лански´х запасов не остаётца! — тётка Настасья задрала подол, спустила чулок пониже колена.— Гли-ка, и коленка, и всё стегно синём-синё! Это вчерась.
У ней вить у пьяной-то не все дома! А тут явилась, навеселé, конешно, но не так штобы… Дай-ка я с ней поразговариваю. Должна же добры-то слова понять! Потерпи, говорю, маленькя, умру — мне с собой ничё не нады будет… Всё вам останетца.
А она хохочет: дескать, ковды ты ишшо загнёшься, а мне сёдни опохмели´тца нечем. Вот вить какá кур – ва! Подхватила стеклянку рыжиков солёных — и в дверь. Я хватилась — последни рыжики-то! Ты, говорю, много их собирала? Но-ка поставь счас же на место! Паря, она не долго поворачивалась:
«Подавись ты своими рыжиками!» — да изо всёй силы как запузырит в меня стеклянкой-то! Спасибо, хоть не убила. Вот сволотá навязалась на мою голову. Креста, говорю, на тебе нету. Отольютца тебе мои слёзы… Дак с грехом пополам вытурила её…
— Тётка Надя, а ты в милицию-то на неё заявляла?
— Я ково заявлю? Была бы грамотна, дак как бы не заявила. А ходить ходила, обсказывала минцанеру-то. Сроду бы не пошла, она меня вынудила.
Дак я потом раздумалась: вот почево я её в избу-то пустила? Сама кругом и виновата. Милиция-то ни при чём…
— Как это ни при чём? Хто за тебя засту´питца, еслив не милиция? Люди специально на этом сидят, деньги получают. Давай договоримся: я с понедельника еслив дела примáть буду, тожно и к тебе заверну. Всё обскажешь. И не сумлевайся.
Захариха призадумалась, потом махнула рукой:
— А чё мне на людей глядеть? Утре и приду! У пьяниц-то одна шайка-лейка! У этих хватит совести, за бутылку родну мать не пожалеют… Печёнкой чую, што добром не кончитца.
Старуха хотела сунуть Игнату узелок с яичками (за то, што выслушал, да за совет), побоялась, што осéрдитца. Заковыляла на выход. До самых ворот оглядывалась да кланялась.
А у Палаши язык к нёбу присох. Ради Христа, я на ково наячилась? Вот дак работник!
— Ну чё, Палагея Ильинишна, пошли чайку пошвыркам? — Палаша моргнула.— Мотри-ка, обыгалась…
— Ладны, Игнат Ананьевич. Почаёвничам.
Она и на своёво-то хозяина не ругалась, а на чужово мужика много не наревёшь, хоть сколь сердися… Весь вечер в молчанку играли. Спала тоже худо. Утром кое-как сползла с койки, выходит нá избу, а Игнат уж за столом сидит. Чайник скипятил, чашки на столе стоят. Сам не пьёт, её дожидáт.
— Палаша, не сердись. Садись за стол. Спрашивай хоть об чём, всё обскажу, толькя не дуйся,— не выдержал, заулыбался.
Палаша-то если на ково и сердилась, дак на себя: пошто никово об нём не узнала у бригадира-то?
Но всё же не удержалась:
— Ну и чё лыбишься? Э-э-э, смешно дураку, што рот на боку. Давай завтрикай. А потом потолкуем.
— Дак шибко и рассказывать-то нечево. В милиции всю жись отработал. С Татьяной разошлись.
Давно уж… Ребёнка у нас не было. Счас отправили на пензию. Вот и потянуло в родны места. Думалдумал… Хто меня дёржит? Ни кола ни двора. Дай, думаю, съежжу — избушку присмотрю. В порту Федьку стретил. Он меня и сосватал к вам. А в самолёте всё плакал, што участкового у вас нету.
Поработай, мол, хоть сколь-нить. Наготово-то без минцанера худо. А нового к осенé послать обешшались, не раньше.
— Вай, а я-то, вся беспута, тебя вить за ссыльново приняла. Уж и так, и эдак крутила: што за мужик?
Откуль взялся? Уж хто-то ангарский — дак у знакомых бы остановился… Так и утвердилась, што тунеядец сосланный!
Игнат расхохотался:
— Да, паря, надумала дак надумала… Не голова, а дом советов! Спросить-то чижало было? Давай садись чай пить. Да обговорим всё.
— Нам с тобой ково обговаривать? — тут Палагея подняла глаза.— А ты куды это подчепури´лся?
Гли-ко, и бороду сбрел, и дикалоном набрызгался…
Уежжашь куды?
— Дак я и говорю: присаживайся… Понимашь, я не люблю кругами-то ходить. Погляну´лась ты мне шибко. Три дни под одной крышей прóжили, а я бытто век тебя знал. Вот как скажешь — так и будет.
В обшем, пошёл я в сельсовет. Еслив соглашусь поработать, жить всё лето буду на Болтурине.
Дают мне там обчежитте на время. Ну и чё — соглашатца мне ли нет? Имей в виду: еслив согласье дам, у тебя до осени время будет. Посоветуешься с дитями, подумашь…
— Да… подумашь… Подумашь, да не скажешь.
— Ну, сразу не отказывашь, и то слава Бох… До Болтурина-то сколь килóметров? Недалёко вить?
По выходным на пироги бегать буду.
— Вай, с этими килóметрами тоже закружáлись.
Сколь себя помню, сроду пять было. Чё это — пять-то? Рукой подать. Ни машину, ни коня сроду не просили. Кому в школу, кому в больницу — все пешком бегали. А летось наехали каки´-то… Однако, неделю пóлзали по дороге с инструментами.
Дак намеряли семь! Счас из-за них лишных два килóметра ходить приходитца.
Ушёл Игнат. А у Палаши — ни дела, ни работы.
Эсколь годов об мужиках не задумывалась. Стыд сказать, грех утаить — а за нево бы пошла. За этим мужиком — и в огонь, и в воду! Ей-бох, пошла бы, хоть с закрытыми глазами. Увижу ево — сердце бу´хат, вот-вот выскочит. Кому скажи, дак засмеют.
А с другово боку поглядеть — и худой мужичонка, да всё оборóнка. А уж Игнат-то не какой-нить…
Не чета нашим мужикам, нет, не чета! За чё ни возьмётца, ничё из рук не выпадат. Ну дак чё говореть — худово на работу в милицию работать не возьмут!
Всё бы ничё, да народ-от ково скажет? Скажут, Палашка ума решилась. Шестой десяток доходит — она взамуж засобиралась. Прославлюсь на всю деревню. Вай, каку задачу-то зáдал!
Опеть по-другому рассудить — работы в своём дому хватат. То крышу починить, то проконопатить… Дрова, да снег всю зиму чистить, воду таскать. Один огород сколь здоровья отымат!
Плачешь, да делашь — исть-ту охота! Вёснусь эвот — гряды садить, а я с поясницей расклячилась! Люди полоть зачинают, а я ишшо не отсадилась…
Вай, дефка, ково делать-ту?! Откуль лешак выбросил этово Игната?
…Сбéгаю-ка я к Устинье, пушай картишки раскинет. Хуже не будет. С мужиком сойтись — это тебе не лучину переломить.
Живо сгреблась, побежала.
— Как думашь, Устя? Мужик-от видать, што добрый. И ты гли-ка: давай, грит, жить вместе.
Та ополоснула руки, достала колоду карт, подсяла ко столу:
— А чё тут думать-то? Я тебе и без картов скажу: в шестьдесят годов не каждый день сватаютца. До меня доведись — не отказала бы.
Тут Палагея спомнила, как на той неделе Устинья отчехвостила её за то, што Палаша позвала Шурку направить крышу на бане. Думали, живо сделат, а он три дня прошепéрился с этой крышей…
— Однако, здря я к тебе сунулась. Я вить знаю, из-за чево ты меня взамуж выпехнуть хошь…
Всё за Шурку своёво трясёшся? Язык смузóлила тебе говорить: не нужон он мне. Сошлась бы ты с ём, сколь народ-от смешить будете? Чё на меня пялишься? В карты гляди!
— Гляжу. Вишь, бубновый король выпал… А в голове у нево дама пикей. Это ты. И король этот к тебе со всёй душой. Сама гляди, а то скажешь, што вру. Гли-ка, гумага ложитца. И твой интерес.
Это вить выпало тебе знашь чё? Взамуж звать будет. Всё честь по чести, распишетесь вы. Не тряси головой-то! Соглашайся!
— Так-то так рассказывашь, да это всё на твой аршин. А нашим бабам толькя на язык попади!
Завтре же в Кежмах услышат. Бóле-то боюся, што Васькя, меньшой-от, узнат. Сколь годов отца нету, а он всё меня к кажному мужику ревнует. Как дойдут слухи, сразу ко мне прилетит. Не здря третий день шшоки сарáпаютца… это уж у меня ко слезам.
А сёдни и´четца весь день. Точно, он поминáт!
— А ты на ребят не оглядывайся. Всех одна подняла, всех в люди вывела. Ишь, ревнует он! А чё тут не живёт? Пособлял бы мамке-то. Я думаю, это ево невеска науськиват. Штоб после тебя, не дай Бох, избу твою нé с кем делить было. Ну-ну, перестань! Вот помело, ково-нить да сказану´!
Иди лучче домой да подчепури´сь. Ты в девках-то у нас башше всех была! Одна коси´шша чё стоила.
Все ребята на тебя зáрились. А наряжалась — как куколка. Я так и думала: мол, эта ни за што тут не останетца. Счас-то смешно, а товды всем рассказывала: мол, Палашка в Москву поедет, на Любовь Орлову учитца будет. Вот те крест! Не веришь — спроси у нашей рóвни, всяк скажет.
Тебя оболокчи´ в базарну одёжу — нихто тебе твоих годов не даст. Прямо девка!
Палаша подошла к зергялу, погляделась. Заправила под платок волосы, одёрнула юбку. Маленько подумала и сняла фартук.
— Дак мне перед кем выхвалятца-то? По всему дню в огородишке…
— Как перед кем? Счас жених из сельсовету явитца, а у невесты подол в саже.
Палагея было замялась, но всё же решилась:
— Знашь чё? Всё ж-ки как-то мне не по себе. Ладно — народ… я вить и сама-то не знаю, чё делать.
До меня доведи´сь, тоже бы осуди´ла. Ну-ка, три дня мужика знаю — и нá тебе: взамуж побежала.
Скажут: это што за нетерпёж?!
— Оно конешно, на каждый ротóк не накинешь платок. А ты с другой стороны погляди. Наши-то матеря как взамуж выходили? Примерно, моя мамушка тятю первый раз увидала, как оне свататца к ней из Рожковой приехали. В другой раз — на венчáнне. А прожили всю жись душа в душу.
И твои вить тоже из разных деревень были. И чё?
Худо жили?
— Не бай, это счас завели моду по три года дружить.
— Вот-вот! Дак им куды торопитца, молодым-то?
А наши года уж под горку покатились.
— Вай, Устя, дай тебе Бох здоровья! Правду што, побегу домой.
Игнат с журналом в руках сидел на крылечке.
Её поджидал.
— Ты ково там чертишь? Журнал-от, однако, новый. Годный ишшо. Вай, весь лист исчертил!
— Вот, с судóку сижу. Не видел, как ты подкралась…
— Вóсподи, спаси и сохрани!.. Это што за судока?
Ради Христа, где ково подцепил?
— Да это на наш ребус находит, толькя японскай…
— Тьфу ты! Испужал меня до смерти! Я уж думала, чем-то захворал,— Палаша пристроилась на ступеньку.— Ну, чё с Болтурином-ту надумал?
— Всё, Палаша! Отказался я. Ну их к лешему. Всех денег не заработашь. А нам вного ли надо? Две пензии, да на книжке есь, нá избу-то копил. Конешно — в шисьдисят годов жених из меня не первосортный… Чё молчишь? Уду проглотила?
Можеть, я тебе не по нутру, дак ты скажи сразу…
— Нет, не скажу! Не скажу, што не по нутру. Я тоже не молодуха. Скажу как есь, а ты не перебивай.
Сёдни весь день думаю. Врать не буду — поглянулся ты мне. Про любовь говорить — мы уж не в таких годах. А вот што доброво мужика в деревне с собаками не найдёшь, это верно. Я, примерно, всё лето спать ложусь — думаю, и с постели встаю — думаю: ково нанять огород загородить?
Все столбы сгнили. А на задáх, видал, цело прясло упало. Поднять некому. В прошлом годе фулюганьё все огурешны гряды обчистили. Дак не столь съели, сколь истоптали. Не знаю, сеóгоды садить ли нет… А давай-ка, Игнат, сядем за стол. Я пива натцежу. Пьёшь пиво-то? Черёмушно-то?
— Я чё не пью-то? На нём вырос. Палаша, мне как-то неловко спрашивать, а мечтаю с первово дня. Как зашёл в деревню, сразу на ум пало. Сама знашь, как жили после войны. Пироги-то мама стряпала по большим христовым празникам, а в основном бурдуком питалися. Дак еслив ты знашь как, свари-ка мне бурдучку´…
Палагея цедила пиво, разливала по стаканам.
Ставила на стол закуски. А сама приговаривала:
— И бурдуку´ наварю, и пирогов настряпаю. Я уж до чево истосковалась об семье-то! Будешь у меня как сыр в масле кататца. Присаживайся, Игнаша, ко столу.
Игнат взял стул в углу, Палаша остановила:
— Нет уж, садись суды. Хозяин у меня сроду на этом месте сидел.
— Ну, родна, выпьем с устáтку, даст Бох — не последню. Давно я домашно-то пиво нé пил.
Выпили. Съели по чашке пельменей.
— Вай, Игнаша, чё-то мне с одново стакану в голову ударило!
— Дак ты весь день крошки в рот не брала.
— Дак ты чё думашь? Испереживáлась вся… Уж и так, и эдак… А! Хоть как сделай, на каждый роток не накинешь платок. Так и так скажут: молоды бабёнки мужиков натти не могут, а старуха отхватила! Давай уж еслив сходи´тца, дак сразу.
Не молоденьки. Пó сердцу ты мне. Я не без глаз, вижу: смирный да работяшший. А я, спроси в деревне, счас бы хоть с каким ужилась. Ты, Игнат, не думай, я на твоё богатство не зарюсь. Сколь у тебя на сберкнижке лежит — не спрашиваю. Не маши´ руками, сама знаю, што с простым карманом не много наскáчешь. Ну вить и я не кака-нить. Изба своя, всё хозяйство есь. И хозяйка не из последних, дом вести — не хвостом трясти. Тратитца на меня не нады. У меня и на похороны отложено — и одёжа, и деньги. А как же? И схоронить, и на поминки…
— Я её взамуж зову, а она мне об поминках! Двоём-то, глядишь, подóле протянем. Мне вить тоже нелегко, шшитай, всю жись один. Тебя не обижу, не бойся. Вместе будем внучат рóстить. Ишшо и дедушкой поживу. Я уж об этим и не мечтал… Чё тебе рассказывать, как одному-то жить, наипáче старику? Случись чё — изголовье поправить некому. А с тобой-то я ишшо о-го-го! Так што тут и у меня свой интерес. Спасибо, родна, што в сéмью примáшь. Умру — можеть, и на мой гроб кто-нить слезу уронит…
Молитва на ночь
Свекровка испереживалась — давно не опровéдывали. Дак запереживашь — не молода уж, девятый десяток доходит. А чё сделашь? Мужик-от всю зиму дó дому не дотыкатца, из одной командировки в другу. Не до гостей.
А вчерась с вечера наказал, штоб никуды не убегала. Дескать, порáне с работы вырвусь, дак поедем к маме.
Сколь ни торопились, успело стемнять. Само-то основно — успеть посветлу´ чижолу дорогу проехать. По горам-то всё не слава Бох — то склизко, то мóкро. За два шага никово не видать — петля на петле. Я дак эту дивногорску дорогу и днём-то пóнага ненавижу, а ночью и дóсталь.
Да, паря, годá-то берут своё. Ране эти килóметры и за дорогу не шшитали. А счас едешь-едешь — конца-краю не видать. К ночé добрались. Мало-мало в баньке ополоснулись, поужнали — и на бокову´.
Баушка наша осталась давлення мерять да таблетки пить. Обшем, шапéрилась по избе да новости рассказывала. Я слушала-слушала и задремала…
Не знаю, сколь проспала, разбудилась — хто-то разговариват во весь голос. Тéмесь, хоть глаз выколи. Это хто чево? Неуж в кутé телевизер оставили?.. Дак голос чей-от знакомай… Вай, мы вить в деревне! Она, баушка-то, кому ково рассказыват? Прислушалась:
—…яко Спаса роди´ла еси душ наших…
Сообразила: молитву нá ночь творит.
— Восподи, за всех усопших молюся. За младенцев моих… видать, за мои каки-то грехи Ты им нисколь пожить нé дал, сразу прибрал. Чё уж я таково сделала? Ну да Тебе, Восподи, видней. За мужа, отца ребят моих, молюся. Прожила я за ним как у Христа за пазухой. Заздря ни разу меня не обидел. Сколь уж годов нету ево. Сама-то я давно хвораю, тоже бы уж пора… а вот живу… Обо всех усопших молюся… Не знаю, Восподи, можеть, это и грех? Одново мнука схоронили, а другой-от на восемнадцатом году вышел и´з дому и с гóлком.
Боле ево нихто не видел — ни живово, ни мёртвово.
Вот я всё и думаю: ну как живой он? А я уж давно за упокой молюсь. Дак вить двадцать два года об нём ни слуху ни духу… За маминьку мою молюсь и за папу. За дядю Петю, што вырастил нас как своих. А ишшо за мамашу, свекровку мою. Всех челядят нá ноги поставила, спасибо ей. За сестру мою молюсь. Бывало, што и стырили с ней, наипаче маленьки-то. Ну дак хто без этово вырос? Сёдни расстырили, назавтре опеть вместе.
Она перевела дух, помольчала.
— «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Мария, Восподь с Тобою; благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоево, яко Спаса родила еси душ наших». Я, Восподи, хочу попросить у Тебя об живых. Сперва за сыновей моих. Один-от тут живёт. Жалко мне их. В деревне вить хто работяшший-то, тем отдыхать нековды. По всему лету треплютца в огородишке. Да избу ремонтировают да перестраивают. Изба-то матеру´шша, это вить толькя сказать — три этажа! Я говорю: вам почево этот сарай-от? Одной приборки — сколь времи´шша нады! Нет — нисколь себя не жалеют! Как здоровья хватать не будет, хватятца — правильно мама говорила. У другово опеть работа шибко чижола.
Вот и болит за них душа. Ты, Восподи, не думай, я бы за худых да беспутых просить не стала — уж никому не нагáдили, нигде ничем не замарались.
Оборвала себя:
— Вай, паря, нисколь памяти-то не стаёт. Я сколь раз молитву-то прочитала? Однако два раз…
«Богородице Дево, радуйся, Благодатная Мария, Восподь с Тобою; благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоево, яко Спаса родила еси душ наших»… Мнучата вот тоже все далёко живут. В Красноярском-ту двóи толькя осталися, спаси и сохрани их. Две в Ленинграде, одна в Новороссийском… (Уж поближе-то женихов не нашлось!) Ну да Бох с нимя, лишь бы всё ладно было. Из ребят меньшой-от опеть в Америках. Уж годов двенадцать, как не тринадцать… Де же он живёт-то? Вот лешакова память (прости, Восподи!). Записано вить у меня, листик на швейной машине лежит… Дак огонь-то как зажгёшь? Ребят разбужу… Ну ладно… Это вить шибко чижало в чужой стране-то жить. И люди-то все не наши… Спóмлила! Флорида! Это как всё равно у нас Красноярск, так у их Флорида. А город-от называтца Орландо. Ну, адрес-от, конешно, не знаю… Дак вот, Восподи, дай Ты ему хоть каплю разуменья, штоб на чужой-то стороне не пропал парнишка. Невесок всех тоже прости и не обойди своёй милостью. А ишшо, Восподи, хочу попросить Тебя об Митрии Анатольевиче да Владимире Владимировиче. Оборони их ото всех болестей, Восподи, это наши президенты. Гли-ка, оне сколь работают — ночей не спят. Наставляй их на путь, а наказывать не наказывай. Ты не хуже меня знашь, как чижало со страной нашей развратной сладить.
Пособи Ты имя, ради Христа. Не для себя прошу, для народу. Про всех ли, чё ли, спомлила? Вай, я про Колю-то помянула ли нет? Однако, забыла.
Дак вот, меня вся деревня пужáт: мол, почево с этим тюремшиком связалась? А мне чё, што он тюремшик? Свои пятнадцать годов он отсидел.
В сиротском дому рос, ево хто добру-то учил?
А счас здоровья-то не стало, он и вино бросил.
Уж каждо утро ко мне зайдёт, опроведат. И дров натаскат, и снег вычистит, и в лавку по хлеб сходит.
А главно, што чаю со мной попьёт и все новости перескажет… Ну вот, счас и спать можно. «В руце Твои, Восподи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой: Ты же мя бласлови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь».
Баушка наладилась поверну´тца на бок. Не с первово разу, но всё же перевалилась. Вздыхат.
Видать, не спитца.
— Восподи, ишшо Тебя спросить-то забыла! Вот раздумаюсь я: а всё же Ты меня берегёшь. И парализовало меня, и в кобрег я падала, и с поветей обрывалась. А сколь раз я убивалась — не перешшитать! Потом мозгами пораскину: то ли берегёшь, то ли всё же наказывашь? Уж сколь годов я маюсь, свету белово не вижу с этим давленнем. Голова-то с ним отдыху не видит, день и ночь раскалыватца.
Ноги парализованы были, тоже наготово отказываютца ходить. А счас ишшо одна нéмочь привязалась — вот болит у меня бок, никакой моченьки нету. Всем на свете лечу, нихто не берёт! За што всё же мне мученне-то это? Гли-ка, стáре меня в деревне уж никово не остаётца. Не то што старики, а и старушня вся вымерла. Никуды не годна стала, небо копчу´. Ишшо маленькя — придётца из-под меня горшки вытаскивать. Это вить не дай Бох никому. Так-ту самай бы раз убратца… Вай, Восподи, поторопилась я, чуть не забыла! Счас умирать никак нельзя. Деньги на похороны-то я уж было накопила, да пришлося внучке отправить.
Я ей обешшалась помогчи на свадьбу, как взамуж засобиратца. А без копейки как умирать? Не дай Бох, осердятца: чё это мать не подумала, нечем и помянуть! Нады утре сошшитать, сколь осталось.
Ну, месяца за три-четыре подкоплю… Можно и умирать будет.
Я так и не дождалась, ковды она уснула…
Наутро мужики убежали у´ды на налимов ставить, а мы остались домовни´чать. Чё-то наша баушка невесёла. Спрашиваю, не захворала ли, оборонишна мать.
— Я здорова-то не живу. Подумываю: не съехатца ли с ребятами? Дак не знаю, уживусь ли с невеской-то… Уж у ней карахтер, а у меня-то ишшо хлéшше… Хотя, конешно, недолго уж осталося…
— Ково думать-то? Собирайся, да поехали с нами.
Уж шибко не поглянетца — обратно увезём.
Гляжу, баушка моя в лице переменилась, крéсти тца:
— Даже думать забудь. Не поеду я к вам!
— Ишшо не башше! Пошто не поедешь-то? Не к чужим зову, к родному сыну.
Мне бытто обидно показалось. Это уж какá такá? Сроду с ней не стырили ни об чём. Сам-то у меня трясётца над матерью, уж она отказу ни в чём не знат. Ково бы ни попросила, ково бы ни придумала — всё предоставит. Осердилась на ково-то?
Я какэсь растерялася. Сижу, молчу, перебираю в голове: чем не уноровили?
— Ты, родима, не думай, вы тут ни при чём. Я за эти года нагляделась. Отцель в город-от знашь сколь старух переехало?! Дак жива-то ни одна не воротилась. В городах-ту, родима, старухам подолгу не живётца. Сколь раз замечала: не успеют увезти — через месяц-два, глядишь, повернулась!..
Уж не знаю, то ли из-за климату, то ли от тоски.
Вот и везут домой хоронить. Вишь, сколь канители с вашими переездами. Я уж тут, сколь Бох даст, ишшо поживу.
Двенадцатая палата
В палате лежало шесь баб. Четверых сёдни выписали. Остались двоём. Пóпили чайку, засобирались здремнуть. Слава Бох, тихо, и кровати не скрыпят…
Нет, не здря говорят: свято место пусто не быват.
Привели под вечер старуху. С виду-то она ничё, сохранная. А до койки адва доковыляла. Сперва отдышалась, потом уж поднялась, слóжила все свои причиндалы в яшшик да в шкап…
— Ну чё, девки, будем знакомы. Как вас звать, с порогу я не запомлю, а меня зовите Зоей Матвеевной. Семьдесят семь годов. Привезли с пупочной грыжей,— она сидя стянула ботинки, поставила их в кошель, обула тапки.— Вы не поверите, делали уж мне эту грыжу. От силы годов пять прошло. Ну и чё? Кишку эту вытянули, мотали её, мотали…
Замотали и воткнули обратно. Так и хожу с этим шишаком… Погодите, девки, манéнько — опóсле доскажу…
Ушла с телефоном в колидор, взялась всех обзванивать.
— Ну вот, дитям долóжилась. Остался дружочек.
Этот обождёт.
Лида заинтересовалась:
— Это, што ли, мужик, или дружите просто?
— Дружу… Надоел с этой дружбой хуже горькой редьки! А попробуй не позвони — сам вить начнёт досажáть, отчёт спрашивать. Ну-у, што ты! Я ево вдоль и поперёк знаю, боле сорока годов вместе работали. Потом ево баба умерла, мой умер… царство им небёсно… А с этим стретилися в лавке незначай, поразговаривали. Стали в гости ходить по-стариковски: то он ко мне зайдёт, то я ево опроведаю. А счас обнаглел! Требует, штоб я к нему ходила да жрать таскала! А я ему: ты фигу не хошь? Вари сам! Дак ему ишшо нéлюбо. Ты, грит, молода-то уважительна была. Коне-е-ешно, ты же у меня начальник был! А счас я тебя кормлю — стало быть, я и начальник!
В дверь просунулась чья-то голова:
— Девочки, давайте по кроватям, счас принесу градусники, будем тинпературу мерить.
Зоя Матвеевна не обробела ответить:
— Чё её мерять-то? Нормальная тинпература…
Закончила с горем пополам разболокатца, усялась на койку.
— Я каково лешева сижу? Ково дожидаюсь? Кому нужна старуха, штоб с ходу к ней бежать? — кряхтела-кряхтела, всё же выцарапалась из ямы.— Вот почево он меня в приемной эдак лáпал? Всё брюхо болит! Ох ты, Восподи, как на этой койке спать-то?
Вся скрыпит, тово гляди рассыплетца!
Сняла халатишко, улеглась.
В это время дверь отворилась, зашли три врача с медичкой.
— Баушка, не укладывайся. Я вить сказал, што придём тебя поглядеть. Как себя чуствуешь? Полегче стало ли нет?
— Ой, лешай на! Давеча ты один и то всю меня ошшу´пал, а счас ишшо троих привёл… Ково-то не доглядел ли, чё ли?
Самый сурьёзный, с усами, видать, начальник ихный:
— Подымай подол-от, подымай! Да кажи своё брюхо,— полóжил руку, помял.— Вишь, баушка, мягче стаёт. Ничё, вылечим. Уберём грыжу, забéгашь как молода. А счас начнём с капельницы.
— Дак у меня её уж убирали так-то… Я думала, што грыжу вырежут — и у меня сразу брюха не будет. А оно, вишь, чуть не до коленок виситца.
Не поверишь, я взамуж-от выходила — худушша была, в чём толькя душа держалась: вся одёжа на мне как на колу´. Сабоги хлябают. А мужик всё нахвáливат: мол, до смерти люблю таких звонких.
Смех и грех… Через год роди´ла, сразу стала толше в три раза. Ну всё, думаю, скажет: почево мне така корова? Он и тут вывернулся: дескать, на што мне худобá? Штоб в койке её граблями искать? Ну всё, поглядели, дак идите. Я сёдни из мóчи вышла, не успела легчи´, вы уж тут как тут.
— Зоя Матвеевна, на эвот, выпей,— медичка сунула кружку.— Еслив чё на дне останетца, подлей туды водички, размешай и тоже выпей.
— А это чё? Не отравлюсь?
— Не должна. Это барий. Часа через полтора пойдём тебе кишки глядеть, после капельницы.
— Оне куды девáютца, кишки-то? Все тут. Хоть не ложись! Не успешь ноги вытянуть, оне опеть каку-нить лихоманку придумают!
Тут подскочил ишо один в халате:
— Ну-ка, подыми подол ишшо раз. Повыше-повыше…— ткнул пальцем в бок.— Так больно?
— Больно…
— А тут больно?
— Больно…
— И тут тоже больно?
— Вай, ради Христа, дак как не больно-то будет, ковды сёдни ты уж пятый мне в это место тычешь?!
Опеть в дверь заскочила медичка:
— Вот привела вам новеньку. Знакомьтеся, Алина.
Она ненадолго. Обследуют и домой отпустят. Ты, Алина, ложись суды. А эта койка у вас вить тоже простá? Девочки, постелите на неё клеёнку, к вам послеоперационную везут,— вильнула хвостом — только её и видели.
Постéлю направить не чижало. Тут и с носилками явились. На них девчончишка — под простынёй не видать. Перевалили её на кровать. Скрючилась, бедна, лежит, не шевели´тца. А минуты черезь дветри как завоет! Да всё громче и громче, прямо навзрыд девка ревёт, слезами захлёбыватца, а сама спит. Да давай по койке кататца, тово гляди — голову об ставни´к зашибёт. Или, оборонишна мать, глаза себе выцарапат. А пушше-то испужались: мол, не дай Бох, еслив рану на живу´ нитку сшили, да она разойдётца. Дефка-то от наркозу ишшо не отошла, никово не понимат. Глядит нáдико. Давай мы с Лидой-то её держать, по голове гладить да уговаривать. Уж шибко нам её жалко, челядёнок ишшо — годов четырнадцати. Да без мамки, одна!
Повести´ли медичку: мол, делай ково-нить. Она, правда, слова не сказала, прибежала с уколом.
Мы по своим койкам расходитца не стали — не дай Бох девка опеть би´тца начнёт. Нам не чижало.
Покараулим.
Гляжу, Алинка с ума сошла, испужалась с непривычки.
— Чё,— говорю,— в больницах-то ишшо не бывала?
— Бывала. Мне в этой больнице операцию делали. Аппендицит вырезали. Четыре года прошло.
У меня тут деда работат анестезиологом.
— Это, по-простому, наркозник ли, хто ли? А счас с чем попала?
— С аппендицитом.
— Ишшо не башше! Новый вырос? Свят дух Восподний, я таково ишшо не слыхивала.
— Так получилось. Когда мне операцию делали, деда уежжал. А тот дяденька, который вырезáл, был пьяный. И потом я долго болела. Сейчас говорят: мол, всё неправильно зашито, много спáек… А можно мне в розетку около вас зарядку включить?
— Чё нельзя-то? Она не моя, включай… Дак оне опеть операцию делать собрались?
— Не знаю… Вот сделают обследование, потом деда профессора привезёт. Скажут. А я эту палату знаю. Мне когда семь годов было, тут моя мама умерла. У ней сердце слабое было…
— Ох ты, ради Христа! Худо без мамки-то? Некому пожалеть. А папка?
— Есть. Хороший. Только он женился… И родили сестрёнку. А она такая ненавидная! Вся в свою мамочку. Всё время ябедничает. И я почти всё время живу у деды с бабой.
— Им годов-то полно?
— Да, совсем старенькие. Бабуле пятьдесят семь, а деду вообще скоро шестьдесят…
— Это разе старость? Оне ишшо твоих ребят помогут вырастить.
Ничё боле не успела нам обсказать, позвали на УЗИ . Алинка всполошилась:
— Ой, а можно чуть-чуть попожже? Я только причешусь и ресницы подкрашу.
— Ишшо чё придумашь? На тебя там какой лешак глядеть-то будет? Собирайся живо!
Увели нашу девку на весь вечер. Я никак не думала, што врачи всю ночь вошкаютца с обследованьем-то. Ни днём, ни ночью спокою не видят.
— Ну,— говорю,— Лида, называтца — дали нам выспатца. Дело к ночé, а мы всё девку оглаживам…
Завтре, глядишь, ишшо каку-нить пригóнят…
Опеть полна палата будет.
Как словом, так и делом… Идёт медичка, ташшит капельницу баушке и нову соседку ведёт.
Сама занялась нашей Зоей Матвеевной. А девка-то сразу смекну´ла, ково мы там дéлам двоём у койки, напустилась на нас:
— Чё вы там делаете? Нашлись добреньки! Чё вы к девке лезете? Не видите, што она от наркозу отходит? Не мешайте ей, отойдите счас же, не лезьте! Всё равно она ничё не понимат!
Дак какэсь нас оттаскиват, ревёт лихоматом.
Нам не до неё, а она ишшо тошней раззорятца:
— Я четыре операции перенесла, нельзя её шевелить. Пушай сама отходит. Лежит тут барыня, а вы скачете кругом! Думаете, она вам завтре спасибо скажет? Аха, держи карман шире, даже не подумат!
Вот помяните моё слово!
Из своёво угла заревела старуха:
— Ва-ай, дефки, строчно бегите по медичку! Ой, тошно мне-ка, край-край приходит!
Я было сперва подумала, што она нарачи´ ревёт, штоб эту большероту заглушить. Потом оглянулась — она вся красна, жилы на шее надулись…
Нековды переспрашивать, побежала! Тут уж фершалица с места врысью рванула:
— Ой, вы уже? Чё-то шибко скоро…
— Чё у тебя скоро? Убирай скорей эту городьбу´, а то все ваши шланги порву! Ради Христа, скорей!
Вытаскивай меня из ямы-то! Да не пялься ты — в уборну нады строчно! Ой-ой-ой!.. ишшо и залихоти´ло… Это хто чево заспелось… ой, однако, конец мне…
Медичка струхнула, давай всё убирать:
— Дак мы вить не сами, нам дохтор сказал — простимулировать, вот мы и поставили…
Баушка хваталась руками за край матраса, за ставник, за медичку… никак не могла поднятца из корыта.
— Да штоб вам всем померéшшилось с вашей симуляцией!.. ташши хоть ведро ли, ково ли!..
Докуль та бегала, Зоя Матвеевна с Божьей помочью всё же сяла на край кровати, девки исхитрились подсунуть под неё утку… Она, бедна, наготово ослабела, вся побелела, пот ручьём… какэсь голова с плеч покатилась!..
Мы-то испужались не на белай свет, всех затрясло. И про девку забыли. Да она, видать, с укола, затихать стала. Только склыктывала, да нет-нет рукой дёрнет. Ну, слава Бох, хоть одна обыгалась.
Фершалица пригнала уборшицу. Та явилась тоже с недобóром: старуху вить нады обихóдить, всё кругом прибрать, постелю переменить… Ты што! Зоя-то боитца слезть с судна: не дай Бох, мол, опеть погóнит в уборну. Уж лучше посидеть лишну минуту. А уборшица привязалась, давай поминутно заглядывать:
— Ну чё, можно уже убирать?
Куды тебе торопи´тца? Хто тебя гонит? Фершаличка всё же насмелилась, зашла:
— Как вы, Зоя Матвеевна, полéгчило? Простите, ради Христа! Мы-то чё, тоже подневольные.
Врач назначил специально, штоб у вас всё нутро прочистить…
Зоя уж маленько оклемалась, но пошевели´тца пока не могла — руки висели плетьми. Всё же не вытерпела:
— Да ставь ты чё хошь! А мне-то пошто не об – сказали? Собрались меня чистить, а я ни сном ни духом! У вас голова на плечах есть ли нет?
С нонешными лекарствами и молодой-то не всяк успет до уборной добежать, не то што така колода, как я. Наипáче еслив вместе с поносом ишшо и залихоти´т! Ну-ка — из рóту бежит и отовсюль! По добру´-то пошто было заране на постелю клеёночку не полóжить? Под кровать бы судно поставили да ведёрко. Да каку-нить тряпи´цу на обтирку. Неуж чижало было? А вы гли-ка чё наделали! Старуха кругом всё облеквáсила, а счас посиживат на утке, меж ногами ведро дёржит. Уборшице работы на весь вечер хватит. А, не дай Бох, загляни хто добрый в палату, скажут: у старухи не все дома…
Ну чесно слово, со стыда бы сгорела!
Наша новосёлка бросила свой кошель на пол, брякнулась на кровать, нога на ногу. Первым делом воткнула музыку, давай звонить по телефону.
Да разговариват, видать, всё с мужиками. А сама хохочет, сама хохочет, какэсь закатыватца. И вить ишшо успеёт за всимя в палате глядеть! Всё заметит и замечанне сделат обязательно. Одна не так лежит: дескать, после операции не на том боку спать нады. Друга не таким мылом моетца — пахнет нескусно и кожу всю стянет. А баушка и овсе неправильно на утку устроилась! Как хошь, а я дак пóнага ненавижу, хто в кажду дыру с советами лезет! Ну, думаю, эта зараза даст нам тут всем прикурить, нервов не хватит — всё леченне насмарку…
Кончила она переговоры. Давай про себя рассказывать. Мужик у ей есть, двое челядят. Всё ладóм, живут хорошо. Сама она работат на автобусе. Да на большом. Да не билеты продаёт, а шофери´т! Дак мы и´здива вышли. Вот оно чё! С мужиками круглы сутки, вот она и базлáт. Мужичьё разе доброму научат? Пить, курить да материтца!
Она и обличьем-ту мужик мужиком.
Рассказыват, а сама всё с напором, с напором!
Да спомнила про бедну девчёнку, давай опеть нас отчитывать. До тово нас отвороти´ла от себя!..
Выключили электричество, легли. Ладно, лешак с тобой, хоть не болтай. Поглядим, как завтре после операции запоёшь.
Ишшо до завтрику врач зашёл, порасспрашивал, каки лекарства переносит, ково ей нельзя. Да как выспалась… Она и тут отличилась!
— Доктор, я вчерась забыла сказать, мне вить нады две операции сделать!
— Ну-ка, ну-ка, што за операции? Видать, я худо направленне прочитал, напомни.
— Дак у меня, вишь,— она откинула со спины свою копну,— маленько пониже плеча жировик растёт. Однако уж боле кулака. Чё-то всё бытто маленький был, а счас мешать стал.
— Ты, девка, не одичала ли? Тебя суды почево направили, не забыла? Желчный пузырь вырезать!
Это вить разны операции-то!
— Да чё разны-то? Я всё натóдель продумала! Слушай сюда. Я за свои деньги обследованне прошла.
У меня все гумаги с собой,— полезла в кошель, выташшила документы, суёт ему под нос.— На, погляди. Значит, так: сперва вы мне убираете этот жировик, потом переворачиваете нá спину да и делайте чё вам нады! Я вить не здря ума болтаю, это штоб лишный раз наркоз не ставить. И вобше, это у меня пятая операция, не нады меня учить!
У дохтура — глаза на лоб!
— Ну-ка, учёная, собирай манатки, ишши себе врача в другой больнице. Мы операции по заявкам не делам.
Как ни в чём не бывало сунула гумаги обратно в кошель, побежала догонять врача…
…Не было её без малово два часа. Чё-то долго её терюшили. Мы уж из терпення вышли дожидать…
Услышали далёко! Голос-от мужи´чий, што тебе из трубы. Ревёт коровой на всю больницу!
— Я кому сказала, отпусти меня! Я кому сказала?
Мне на воздух надо, дышать мне нечем! Отпусти, сволочь. Хошь, штоб я тут задóхлась?!
— Не реви ты, не реви… Приехали в палату, потерпи маленько…
— Не затыкай мне рот, коза малолетняя!
С телеги сама на койку ни за што переползать не хочет. А силкóм таку´ тушу стаскивать — мужиков звать нады. Да кое-то как всё же свалили. Она и там не лежит, дéкуетца!
— Отворяйте окошки, счас же отворяйте! Отойди с дороги, урод, ты ходишь! Вам всем надо, штоб я задóхлась, а вот выкусите! Сама убегу!
Жаба в рот бабе! Ей по бокам-то у койки железны сетки пóдняли. Видать, тоже боятца: не дай Бох соскочит, её хто тогда удёржит? А она бьётца и бьётца, тово гляди, все загорóдки вышибет.
Санитарам-то чё? Привезли да ушли.
Остались одне бабёнки, совладать с ней никак не можем. Фершалица сбегала по сонный укол.
Дак, дефка, она лежит, машетца руками и ногами, никак не даётца поставить! Медичку до слёз довела.
Она, бедна, и так из мóчи вышла.
Это вить не секрет, врачи-то и так днюют и ночуют на работе. Да еслив мы все начнём тут концерты ставить, их надолго ли хватит? У врачей нервы-то тоже не жалезны. Ты, погляди, думаю, фершалица к ней с добром, а она рожу воротит!
Иди, грит, к такой-то матери! Вот какá страми´на!
Тут, видать, фершаличка тоже осердилась, заревела:
— Но-ка замолчи! Думашь, от твоёво дичанья легче станет? Больно ей! А ну-ка разбереди´шь рану да завтре чистить придётца?! Чё потом делать будешь? Што за круговá баба!
— А ты хто такá, штоб мне указывать? Я сказала, уйду, лучше не лезь,— опеть замахала своими мотовилами.
— А я вот возьму да позову врача, пушай тебя, как умалишённу, ко кровате ремнём привяжут!
Борóнишь лежишь, слушать лихо!
— Ябеда-корябеда! Я вижу, што у вас тут одна шайка-лейка. Ну, я на вас найду управу! Быстро давай мой телефон! У меня сосед минцанером работат, вот вызову его, вы у меня тут попляшете!
Посадит вас в каталажку, и Вася не чешись!
Уж ревела она, ревела, а потом ишшо и по-матерному всех отправила. А чё поделашь? Дуракам закон не писан.
Медичка-то молодец оказалась, успела ей укол в голяшку воткнуть!
Помаленьку-полегоньку стала затихать. Слышим, заскулила:
— Ради Христа, отворите хто-нить окошко… ой, задыхаюсь, воздуху мне не хватат… дайте хоть глоток воздуху свежево… вай, это што за народ?
Вы пошто не подойдёте-то? Не видите, што умираю, дайте хоть раз питну´ть! Сидят как исусики…
Дайте стакан соку яблочного…
— Дак тебе вить нельзя сразу-то после операции.
Потерпи, не челядёнок.
— Вот мымры! Да заплачу´ я вам за сок, подави´тесь вы этими деньгами! Я вить еслив с койки-то подымусь, дак вам тут небо-то с овчинку покажетца, лучче дайте! — и давай опеть ругатца на чём белай свет стоит.
Сколь ни сердись, а жалко бабу. Окошко-то не отворить, на улице морозишша. Намочила салфетку, обтёрла ей рот. Потом, думаю, пообмахивать ли, чё ли, её, взяла полотенчишко. Стою, машу´.
А она не перестаёт:
— Сердца у вас нету… фашистки навязались. Не видишь, худо мне,— и закатила глаза…
Я испужалась: лешак знат, чё с ней! А не дай Бох — сурьёзно? Побежала по медичку:
— Ково делать с фулюганкой-то? Соку просит.
— Сок нельзя, пушай воду хлебáт. Глотка три можно.
Пришлось подержать ей голову, отхлебнула маленькя. Глаза вроде проясняютца, глядишь, перестанет буровить. Она и вправду полежала, открыла глаза, заговорила как человек:
— Если не обиделась, помахай ишшо. Пожалуйста.
Так и махала, докуль она не захрапела.
Наутро спрашивам:
— Ну как, поглянулось, как тебя в наркозе-то обмахивали? Или не нады было подходить? Ты вить какэсь дичала, подотти-то страшно, не то што чево. Или не помнишь?
— Простите меня, я не нарачи… Ну мне до тово тóшно было! Я прямо помню, что мне воздуху не хватало… дышать прямо нечем было…
— Во-о-от! А девка вечёр тоже не с добра плакала… Мы вить никак не хотели к тебе подходить, да пожалели… Не от ума, поди, ревела…
— Всё! Я поняла. Забыли, ладно? Меня Кристиной зовут.
Из уборной приковыляла Матвеевна:
— Девки, слыхали, чё мне сёдни врач-от сказал?
Штоб я весь день голодовала! Я ему патрóшу: мол, у меня вить сахарна болéсь, мне ись часто нады…
А он слова до себя не допускат. Дескать, с утра брюхо набьёшь, мы тожнó не найдём, чё у тебя болит. Уж еслив шибко чижало будет, воды в рот набери. Да не здумай проглатывать, пополошши´ во рту и выплюнь. Ну-ка! Я и так отошшáла. Сó свету сживают. От болести не загнусь, дак голодом заморят. Ва-ай, сижу на постеле, а в глазах какэсь тёмно, никово не вижу. Там, однако, обход начали.
Скоро суды явятца.
Лида вставила:
— Я ишшо небольша была, лежала в больнице.
Врач-от такой ста-а-аренький был, из ссыльных.
Дак он нам сказывал, што голодом чуть ли не все болести вылечить можно. Станет середи´ палаты, палец в потолок, бороду задерёт и скажет: «Голод, холод и спокой! Будете соблюдать — сто лет проживёте…»
— Оп-па-на! Правильные речи! Давайте-ка быстро по местам. На што жалуемся? Как буйная наша ночевала?
Кристя сравнялась по цвету со своими рыжими волосами:
— Спасибо, дохтор. Всё ладно. Я уж на своих ногах ходила умыватца.
— Молодец. Сёдни суббота, по-доброму-то выходной. Шибко разглядывать вас не буду. Пробегусь по палатам, в основном поглядеть, хто после операции,— врач повернулся в мою сторону: — А вас погляжу. Счас увидал на истории: завтре именины ли, чё ли? Ну дак вчерашны анализы в порядке.
Бóлей-то никаких нету?
— Дак, это самое, слава Бох! Нихто не болит.
— Тогда звони домой, пушай подъежжают. А я пока гумаги подпишу.
Ну вот.
Отлежала свой строк.
На врачей грех жаловатца, но попадать суды — не дай Бох никому!
Опубликовано в День и ночь №1, 2019
