Валентина Григорьевна ДРАГАН.
Родилась 15 декабря 1917 года в городе Абдулино Оренбургской области.
Когда началась война, ей было 24 года.
«Мой Ленинград»
Для меня, начиная с 1936 года по 22 июня 1941 года, был самый счастливый период жизни в Ленинграде. Там жил мой родной брат Михаил, который был на два года старше меня. Его призвали в армию. Он попал в Кронштадт, в береговую охрану. До призыва он получил специальность паровозного машиниста, в береговой охране стал водить бронепаровоз.
Я должна была окончить физико-математический факультет педагогического института имени Герцена. Я готовилась к защите диплома, назначенной на 24 июня.
До защиты диплома оставалось все меньше времени. Все активно готовились. Я и четыре мои подруги занимались не в общежитии, а на кафедре, где я работала, – там было спокойнее. Мы друг другу помогали, советовались, как лучше подготовиться. Договорились, что 22 июня мы соберемся рано утром, чтобы окончательно подготовиться, решили, что будем заниматься до пяти часов, а потом должны отдохнуть, искупаться, погладить платья. На вечер у нас были заранее куплены билеты в драмтеатр. А на 23 июня был назначен выпускной вечер – последняя возможность побыть всем вместе перед разлукой, перед разъездами по месту работы.
Война
22 июня очень рано, когда в комнате еще все спали, я ушла в институт встретить своих подруг. Одна из них была местная, приехала даже раньше меня. Начали заниматься, прослушать нужно было каждую из нас. Около 12 часов дня решили сделать перерыв на обед. Очень хотелось пить. По привычке, чтобы сократить путь от нашего корпуса до Казанского собора, пошли по тропинке, ведущей к изгороди нашего институтского сада, где был лаз, которым мы часто пользовались. Через него мы вышли на Казанскую площадь, необычайно многолюдную.
На Невском громкоговоритель оглушал бравурными маршами. Было солнечно и жарко. Здесь постоянно продавалась газировка; в этот день за ней была большая очередь. Я подала продавщице три рубля, заказала пять стаканов. Она нам налила и стала обслуживать следующих. Я попросила у нее сдачи. Она, извиняясь, сказала: «С этой войной у меня память отшибло, я потеряла голову». – «С какой войной?» В это время к нам подошли наши ребята, со смехом сказали: «Бросьте зубрить, девочки. Началась война! Пойдем бить немцев!» А из репродукторов гремели страшные слова Молотова о том, что сегодня ночью без объявления войны Германия напала на Советский Союз, что немцы бомбят наши города. Сразу вся жизнь моя перевернулась.
Я поехала в Поповку к брату Мише. Их не было дома. Хозяйка сказала, что они рано утром ушли на новую квартиру наклеивать обои. Дала мне адрес. В это время подошли два Мишиных друга, и мы пошли искать их новую квартиру. Войдя, мы увидели Мишу, стоящего на табуретке и наклеивающего обои. Его жена Галя подготавливала ему новую полосу обоев. Рядом в большой корзине спала их трехмесячная дочка Людочка. Радио у них не было, и поэтому они даже не знали, что началась война. Друзья сообщили Мише, что они уже получили повестки из военкомата и принесли ему тоже.
С этого часа Миша опять стал служить в Кронштадтской береговой охране. Опять стал возить на бронепаровозе бронеплощадки, на которых были установлены тяжелые дальнобойные орудия, охраняющие Ленинград.
Наши мальчики ушли на фронт
Среди них был и Алеша Бусев, который потерял на войне ногу. Он мне запомнился тем, что отличался от всех особым интересом к науке. Я была дружна с его молоденькой женой Аней, которая со мной работала в лаборатории кафедры органической и технической химии. Она была на один курс старше меня.
После войны Алексей Иванович Бусев стал крупным ученым, под руководством которого были защищены десятки диссертаций.
24–25 июня все оставшиеся в городе выпускники получили дипломы, направления на работу и сразу выехали. В это время было принято постановление Куйбышевского райкома партии об отправке рабочих и служащих района на оборонные работы. Я была кандидатом в члены КПСС еще с 1939 года. Поэтому решила сначала отправиться на оборонные работы, а по возвращении сразу поехать по направлению вуза. От нашего института были посланы учителя, служащие и рабочие. Предполагалась поездка на 4–5 дней. Велели взять с собой еды на два дня и одеяло. Наша задача – защищать Ленинград с Лужского направления.
Провожали нас с Витебского вокзала. На привокзальной площади в ожидании поезда под духовой оркестр танцевали, пели. Ленинград еще не испытывал ни налетов, ни обстрелов, ни бомбежки. Мы еще не представляли, что такое война, были уверены, что до Ленинграда немцы не дойдут. Одеты были по-летнему. Я, например, надела белый сарафан в цветочек, кофточку-фигаро и босоножки. С собой взяла полотенце, одеяло и смену белья.
Вечером был подан для нас товарный состав, по-военному – эшелон (организационная форма отправки ленинградцев «на окопы»). Крыши вагонов прикрывали ветки деревьев, и поначалу многие приняли маскировку за украшение. Ехали всю ночь без единой остановки и утром оказались около полностью разрушенного полустанка.
По команде «Быстрым шагом!» отправились на место работы за 10–15 км от полустанка. Проходили мимо опустевших селений, местного населения не было видно, только военные. Мы пришли на смену тем, кто работал до нас, рыл противотанковые рвы выше человеческого роста. Нужно было продолжать эту работу. Разместили нас в пустых амбарах, разбили поротно и повзводно. Спали на соломе. Прикрепили к воинской части на довольствие. Только там мы узнали, что такое война.
С первых же дней вдоль трассы стали летать немецкие самолеты и сбрасывать листовки с призывами бросить работу и перейти к ним. Указывался даже путь перехода. Никто не бросил работу и не пытался перейти к ним. Тогда немцы на бреющем полете стали обстреливать трассу. Появились первые жертвы. Пришлось работать только ночами, а днем спали в амбарах.
Недели через две днем нас срочно подняли в поход. Шли обратным путем, только не по дороге, а вдоль нее по лесу, так как немцы обстреливали дорогу. В лесу догорали сигнальные костры немецких диверсантов и их пособников для наведения вражеской авиации. После ночной работы и пешего пути, голодные и уставшие, мы дошли до того же полустанка. Там нас ожидал пассажирский состав. По команде «Быстро!» мы разместились в нем. Обрадовались, думали, что сейчас отправимся домой, в Ленинград. Но поезд пошел в другую сторону, дальше от Ленинграда. Без остановок довез нас до только что разбитой станции Челово, недалеко от Луги.
Ночью немцы разбомбили эту станцию – от нее остался только остов, а от станционного поселка остались только печные трубы. Пахло гарью, жителей не было видно. Всюду валялись еще не убранные трупы животных. Погибших людей уже убрали. Уцелевшие люди укрылись в ближайшем лесу. Нам тоже приказали быстро бежать в лес. Лесом нас повели на новое место работы. Опять расселили по амбарам, прикрепили к другой воинской части на довольствие. По ночам мы опять рыли противотанковые рвы.
В то время под Лугой шли яростные бои, слышалась канонада, по ночам небо озарялось огненными вспышками. Земля дрожала. Фронт с каждым днем становился ближе, поэтому нас спешно отправили в другой район.
Пришли в заброшенное село. Усталые, голодные, оторванные от воинской части, снабжающей нас продовольствием. Пришлось нам самим из неубранной пшеницы и брошенных свиней варить на кострах кашу. В результате начались желудочно-кишечные заболевания. Наконец, нас вновь прикрепили к воинской части и сообщили, что станция Челово взята немцами. Жить пришлось нам в лесу, так как поселок стали бомбить. Работали только по ночам, а днем отлеживались в лесу, прислушиваясь к рокоту канонады и наблюдая за неравными воздушными боями.
Этой же ночью к нам приехал представитель фронта. На закрытом партийном собрании он обрисовал нам обстановку и передал благодарность от К. Е. Ворошилова. Сказал, что после нашего ухода станция Челово с большими боями была занята немцами. Сообщил, что Ленинград оказался в блокаде, что к нам на смену никто не приедет, а работать необходимо. Было принято решение работу продолжить. Он забрал нескольких больных, дал указания выдать нам ватники, штаны и сапоги, так как мы обносились. По ночам стало холодно.
Работы продолжались, но фронт стал подходить к нам вплотную, и мы оказались отрезанными от воинской части. Вокруг нас только немцы. Мы оказались на занятой врагом территории в окружении. Однажды ночью проводник-железнодорожник бесшумно провел нас через линию фронта. Шли цепочкой, молча. На небе часто вспыхивали немецкие осветительные ракеты, испускающие мощный ослепляющий белый свет. Нужно было сразу лечь где придется и не шелохнувшись лежать до тех пор, пока свет не погаснет. Так благополучно мы перешли линию фронта и оказались на своей территории.
Опять по ночам мы рыли рвы, а днями прятались в лесу. Наконец нас днем вывели из леса, и мы оказались около железной дороги, где стоял замаскированный эшелон. Быстро рассадили нас по вагонам и без единой остановки привезли в блокадный Ленинград.
Блокада
Сразу хотелось бежать домой, но в городе был комендантский час. Только в 7 часов утра, сбросив истоптанные сапоги, разбежались по своим квартирам. На оборонных работах я пробыла полтора месяца.
Я сразу же поехала в Поповку, чтобы узнать судьбу Миши и его семьи. Оказалось, что он жену с ребенком в июле эвакуировал в Абдулино, к папе. Дом, где они жили, был полностью разрушен при массированной бомбардировке города через две недели после их отъезда. Миша водил бронепоезд, на котором были установлены дальнобойные орудия, снятые с военных кораблей, введенных в город. Они вели постоянную ожесточенную перестрелку с немецкими орудиями, обстреливающими Ленинград.
После возвращения с оборонных работ мне соседки по общежитию сообщили, что брат моей школьной подруги Федя Фильченко погиб смертью храбрых. От них я узнала, что немцы его поймали и заживо сожгли на костре как руководителя партизанского отряда. Что наши войска освободили село, где Федор погиб, и что портрет Федора висит в актовом зале студенческого клуба.
Я пошла в госпиталь, расположенный в здании студенческого клуба, и увидела портрет Федора на двери в актовый зал.
Вошла в актовый зал. Там, на полу, густо покрытом соломой, вплотную друг к другу лежали тяжело раненные бойцы, которых ночью привезли с фронта тем же поездом, которым мы приехали, и разложили по матрасам. А на стене зала висит в траурной рамке еще один портрет Федора Фильченко и краткая запись о том, что выпускник исторического факультета был заживо сожжен на костре немцами за руководство партизанским отрядом и в назидание жителям села.
Вечная память Федору Фильченко, геройски погибшему за нашу Родину.
Я вступила в ополченческий отряд института, несла караульную службу. Вскоре отряд был расформирован. Все мужчины были призваны на военные заводы, где ремонтировали танки, машины. Я вступила в штаб местной противовоздушной обороны (МПВО). Мы дежурили на чердаках и крышах, сбрасывали с крыш зажигательные бомбы.
Город стал неузнаваемым. Ощетинился, стал строго соблюдать затемнение окон и улиц, которые были переполнены людьми, прибежавшими из пригородов. Чтобы не натолкнуться друг на друга, люди носили фосфоресцирующие значки. Была введена карточная система. Рабочие получали по 500 г хлеба в день, остальные – по 250 г. Все рестораны были превращены в столовые. Спешно убирались или замаскировывались уникальные скульптуры и памятники. Замаскировывались купола и пики соборов и дворцов. Все силы были направлены на защиту родного города.
После массированной бомбежки Бадаевских продовольственных складов стал быстро уменьшаться хлебный паек. Не стало столовых. Перестал работать городской транспорт. Немцы стали бомбить чаще, сбрасывали тяжелые бомбы, разрушающие дома. Начались пожары. Немецкие войска обложили город. На улицах стало меньше народу, люди стали умирать с голоду.
Наш институт получил спецзадание от командующего фронтом. Нужно было изготавливать ампулы с зажигательной смесью для противотанковых бутылок. Для выполнения этой задачи была создана бригада из четырех человек. Я, как химик, была назначена бригадиром. В одном техническом институте я получала сплав натрия и калия. По внешнему виду он был похож на ртуть, а по весу – в несколько раз легче ее. Транспорт не работал, приходилось ходить пешком. Я приносила сплав в обыкновенном эмалированном ведре под толстым слоем керосина, накрыв его крышкой. Погода была слякотная, дождливая. Было страшно споткнуться или попасть под обстрел. Я знала, что этот сплав при соприкосновении с водой сразу вспыхивает, развивая очень высокую температуру. В своей лаборатории этим сплавом мы заполняли тонкостенные ампулы и запаивали их на газовых горелках. Затем укладывали в коробки с ячейками. На фронте бойцы опускали ампулу в бутылку с водой и бросали во вражеский танк. При ударе бутылка и ампула разбивались, и жидкость вспыхивала с выделением высокой температуры. Танк загорался.
Вспоминается один случай, связанный с этой работой, характеризующий новую жизнь в блокадном Ленинграде.
Однажды я шла через арку между нашим корпусом, где была лаборатория, в направлении от Казанского собора к главному корпусу института, где находился ректорат. Это было в конце лета или начале сентября. Несла в сумке документы, имеющие отношение к нашему заданию. Было обеденное время. Вдруг в самой арке на меня нападают подростки, человек десять, выхватывают сумку и уже собираются убежать. Я им кричу, что в сумке нет продовольственных карточек, ничего съестного. Что там только документы для работы. Они остановились, убедились, что сумка им бесполезна, бросили ее и убежали. Вот такой эпизод, который мог помешать нашей работе. Хорошо, что все обошлось.
Наша работа была высоко оценена на фронте. Четвертого ноября приехавший представитель фронта от имени командующего объявил благодарность ректору института и нам, исполнителям. Об этом есть запись в моей трудовой книжке.
Но продолжать работу стало невозможно, так как не стало ни газа, ни электричества, ни воды, ни тепла.
Вскоре меня назначили председателем студсовета. Нужно было полностью освободить студенческое общежитие на улице Желябова, 27. Там, кроме оставшихся студентов, поселились иногородние, прибежавшие в город еще летом. В холодном темном помещении люди умирали от голода и холода. Нужно было перевести живых в бомбоубежище, а умерших перенести во двор института. Вывезти умерших на кладбище было не на чем – не было горючего, поэтому умерших нужно было складывать около главного корпуса в штабеля друг на друга.
Из общежития нужно было перенести кровати, матрацы и одеяла в бомбоубежище, в подвал исторического факультета (с 1992 г. факультет социальных наук, на Гороховой улице). Оно представляло собой длинное, во всю длину корпуса, помещение шириной 4–5 метров. Кровати установили вдоль стен почти вплотную друг к другу, оставив только проход между ними. Кроме переселенцев из общежития там поселились преподаватели, служащие, рабочие института, беженцы, т. е. все те, кто нуждался в убежище. Помещение не отапливалось, освещалось только двумя коптилками – впереди и в конце длинного подвала.
Паек стал мизерным: рабочие получали 250 г хлеба, а все остальные – по 125 г. Однажды дополнительно выдали по 200 г земли, пропитанной расплавленным сахаром. Это было как результат долгого горения Бадаевских складов. Тем, кто помогал в устройстве бомбоубежища, выдавался кусочек столярного клея. Размочив, его можно было проглотить. Чтобы сохранить силы и тепло, все лежали, надев на себя все, что у них было. В соседнем корпусе был «титан», где можно было получить кружку горячей воды раз в день. Постоянный голод все время заставлял думать о еде. Лежа в постели, укутавшись чем придется, вслух вспоминали о том, что любили или не любили есть перед войной. Мечтали о том, например, что можно было бы приготовить из одного только картофеля, сколько и каких блюд. За хлебом нужно было идти в магазин, расположенный по другую сторону Мойки, переходя ее через Красный мост. Люди слабели, и не каждый мог пойти. Поэтому те, кто помоложе, покрепче, брали их талоны и приносили им мизерные доли хлеба.
Радио только отсчитывало минуты и сообщало об очередных обстрелах. Почти каждый день приходилось выносить из бомбоубежища умерших и складывать их перед фасадом главного корпуса нашего Педагогического института в штабеля высотой более метра, мимо которых постоянно приходилось проходить. Они не вызывали страха, и, только тогда, когда горел Гостиный двор и от зарева вспышек тела умерших как будто оживали, шевелились, было страшно ходить мимо их.
К концу декабря обстрелы участились. Они чередовались по районам, с перерывами на 15–20 минут. По ходу снарядов стороны улиц делились на очень опасные и менее опасные.
Накануне нового, 1942 года немцы стали обстреливать одновременно все районы города, нагло заявив, что это новогодний подарок ленинградцам от фюрера. Но голод заставлял выходить из бомбоубежища за хлебом. Более сильные помогали ослабевшим, приносили им их мизерные доли хлеба.
Однажды мы втроем, собрав несколько талонов, каждый завернутый в бумажку с фамилией, взяли с собой наволочку от подушки и отправились за хлебом в магазин. Нужно было дождаться сигнала «Отбой тревоги», успеть добежать до Красного моста через Мойку, перебежать его, по улице добежать до угла и повернуть направо: там будет магазин, успеть забежать в него.
Туда добежали благополучно, получили хлеб на все талоны, сложили в наволочку все кусочки хлеба. Я крепко завязала узлом наволочку.
При сигнале «Отбой тревоги» мы побежали в обратный путь. Только завернули за угол – опять тревога. Остановились как вкопанные. Огляделись и увидели объявление на стене дома: «Опасная сторона улицы». Нужно ждать отбоя тревоги. Наволочку с хлебом я обеими руками прижала к груди. Были случаи отнятия хлеба мародёрами.
Вдруг я почувствовала чей-то взгляд. Оглядевшись, я увидела, что у моих ног, привалившись к стене, лежит пожилой человек и пристально смотрит в мои глаза. Одет он был в осеннее пальто. На ногах летние туфли, на голове – фуражка, обмотанная каким-то тряпьём. Он лежал на голом асфальте, не двигался, не говорил. Говорили только его глаза. Они умоляли меня о помощи, просили кусочек хлеба. Он понял, что я двумя руками прижимала к груди кусочки хлеба, полученные мной в магазине, расположенном за углом. Я растерялась. Мне жалко стало его, но я помнила, что хлеба ждут такие же умирающие, как он. Дать ему свой кусочек я тоже не могу: для этого я должна развязать узел наволочки, найти там свой кусочек, дать ему, опять завязать узел наволочки. Это невозможно: могут вырвать у меня из рук наволочку с кусочками хлеба для таких же умирающих, как он.
В это время раздался сигнал «Отбой тревоги». Все побежали на безопасную сторону улицы. Побежала и я, забыв умоляющий взгляд умирающего беженца, видимо, прибывшего в Ленинград из пригорода.
Беженцы в Ленинграде погибали в первую очередь. Как оправдывала я свой поступок всю свою оставшуюся жизнь! Казнилась, уже будучи в госпитале в Кольчугино в 1942–43 году. От этого поступка я и получила диагноз «вегетоневроз в выраженной степени». И страдала от него. И страдаю до сих пор, вспоминая прошлое.
Надо было бежать быстрее, пока нет тревоги. По безопасной стороне я добежала до Красного моста. Мельком увидела, как из проулка, параллельно Невскому, выскочила лошадь, впряженная в телегу, везшая ящики с хлебом. Видимо, в тот магазин, где мы получили хлеб. На возу сидела молодая, крепкая женщина, усиленно подгонявшая лошадь. Она была одета в тулуп, в шапку-ушанку, обута в валенки. Только я успела по боковой стороне Красного моста добежать до улицы, как без сигнала тревоги на середине моста разорвался немецкий снаряд. Он разорвал на куски лошадь, возницу, повозку, залив весь мост кровью.
Следующий снаряд попал в наш химический корпус, разворотил угол нашей лаборатории, где я два года до защиты диплома работала лаборанткой.
Взрывной волной меня швырнуло на землю. Я упала на живот, крепко прижимая к груди обеими руками наволочку с драгоценными кусочками хлеба. Быстро вскочила на ноги и побежала в институтский двор. Боли я не чувствовала, только был страх от случившегося, почувствовала, как из правой коленки течёт кровь и замерзают капли ее на ноге. Был сильный мороз. Во дворе института был постоянный медпункт, который обслуживал пострадавших. Там мне йодом прижгли обе рваные раны на правом колене, забинтовали, не зашили в спешке и проводили в бомбоубежище. Там я раздала кусочки хлеба и улеглась на свою кровать, закутавшись чем попало. Теперь я почувствовала боль, сама стала беспомощной, пока не зажили раны. Теперь и мне помогали.
Эвакуация
В январе 1942 года была открыта «дорога жизни», началась эвакуация. До Ладожского озера была проложена узкоколейка, а затем на грузовых машинах по замерзшему озеру переправляли эвакуированных на «Большую Землю». А обратно на тех же машинах перевозили продукты для ленинградцев. В первую очередь стали эвакуировать детей и специалистов, нужных стране. От института мне как молодому специалисту предложили эвакуироваться. Я отказалась уезжать с первым эшелоном, не повидав брата Михаила, о судьбе которого я ничего не знала. Но он сам разыскал меня и уговорил эвакуироваться, сказал, что фронт быстро продвигается на север и что он не сможет встречаться со мной. Раньше он иногда ко мне приезжал и привозил немного хлеба, урезая от своего пайка. Если бы не его помощь, я бы не выжила. Миша сказал, что ему будет спокойнее за меня, и проводил до Финского вокзала. Это была наша последняя встреча.
Я выехала вторым эшелоном. Поездом доехали до замерзшего Ладожского озера. Был сильный мороз. На берегу стояла небольшая изба, куда можно было зайти по очереди погреться. Посреди избы была печь-буржуйка, топившаяся круглосуточно. Вдоль стен стояли скамьи, на которых кто-то спал, изба переполнена людьми, сесть негде. Прибывших со мной это возмутило. Но нам сказали, что лежали не спящие, а умершие с первого эшелона, которых некому выносить, все приехавшие были обессилены.
Грузовые машины подходили одна за другой, разгружались на берегу и забирали эвакуированных на «Большую Землю». Когда очередь дошла до нас, мы битком набились в кузов, прижавшись друг к другу, защищаясь от морозного ветра. Было страшно ехать, так как по пути встречались проруби, образовавшиеся от разрывов немецких снарядов. Немцы периодически обстреливали озеро. На половине пути машина вдруг остановилась. Водитель стал требовать с каждого из нас по 100 рублей. На войне всякое бывает, не исключено и мародерство. Мы возмутились, некоторые стали плакать, убеждать, что у них нет денег. Вскоре подъехала служебная машина. Офицер спросил шофера: «Что произошло? Почему машина остановилась?» Шофер побледнел, а мы наперебой рассказали о случившемся. Офицер посадил своего шофера на нашу машину, а нашего шофера увез с собой.
До берега добрались благополучно. На берегу стояла большая столовая, где нас сразу накормили горячим гороховым супом с мясом, дали по 300 г хлеба, гречневую кашу и горячий сладкий чай. Мы набросились на еду, быстро съели все, что нам дали. Это было большой ошибкой – в результате многие там же умерли. Ожидался очередной обстрел озера. Поэтому нас сразу повели на посадку к ожидавшему грузовому составу. На дорогу дали по целой булке хлеба, по два брикета гречневой каши и по одной плитке шоколада. И опять некоторые (особенно мужчины) набросились на выданные в дорогу продукты, из-за чего вскоре умерли.
Погрузились быстро, и состав тронулся. Некоторые даже не успели залезть в вагон. Посреди вагона стояла разогретая для нас печь-буржуйка, рядом с ней ящик с углем. По обе стороны вагона были двухэтажные нары, покрытые соломой. Широкая раздвижная дверь открывалась и закрывалась с трудом, поэтому при посадке некоторые успели поставить свои вещи, а сами не смогли залезть.
Раньше всех влезла в вагон семья из четырех человек с кучей чемоданов и узлов. Они заняли всю правую сторону вагона. Сразу расстелили свои постели, улеглись, закутавшись одеялами. Семья состояла из мужа, жены, подростка лет двенадцати и родственницы. Ни с кем не знакомились, не общались. Ни получать уголь для топки, ни топить печь, ни открывать и закрывать тяжелую дверь они не помогали.
В левой стороне вагона кроме меня разместились семь человек: молодая женщина с грудным ребенком, две пожилые преподавательницы из нашего института и одна семья из трех человек – пожилого инженера-кораблестроителя, его жены и домработницы, помогающей им. Инженер был очень слаб, не мог ходить. Он сидел на стуле у печки в валенках, длинном драповом на меху пальто и меховой шапке. Постоянно просил жену: «Анечка, дай мне шоколадку». А та отвечала: «Ты давно уже съел ее». Я решила его как-то отвлечь разговорами. Стала расспрашивать, куда бы он хотел поехать? Он рассказал, что еще до войны его сестра после окончания мединститута стала работать в Башкирии, в городе Уфе, и он хочет поехать к ней, она его вылечит. Я ему рассказала, что хорошо знаю Уфу, что там жила моя сестра с мужем и я к ним несколько раз ездила. Моя родина Абдулино, недалеко от Уфы. Разговор отвлек его. Инженер стал просить меня не оставлять их с женой, помочь им доехать до Уфы.
Меня, как самую молодую, комендант назначил бригадиром вагона. Обязал следить за печкой, получать уголь, на больших остановках по паспортам и эвакоудостоверениям получать на всех хлеб. Он объяснил, что наш эшелон идет до Иваново, оттуда в Кольчугино, где нас примут в госпитале.
Эшелон шел медленно, подолгу останавливался на полустанках или прямо в поле, пропуская военные эшелоны. Поэтому у нас были перебои с получением хлеба. Однажды на одной узловой станции наш эшелон остановился на шестом, самом дальнем пути. Комендант сказал, что мы будем стоять четыре часа, что нужно на всех получить хлеб в эвакопункте, расположенном рядом с вокзалом. Я взяла с собой двух женщин, забрав у всех паспорта и удостоверения. В эвакопункте были большие очереди к нескольким окошкам, где выдавался хлеб и ставилась отметка о получении. Вдруг к нам подошел сосед по вагону (фамилия его была Жук) и сказал, что он занял очередь к другому окошку, что, может быть, она пойдет быстрее, чем наша. Поэтому он попросил все наши удостоверения и сказал, что, если его очередь подойдет раньше нашей, он нас позовет с паспортами. Я согласилась и отдала ему все удостоверения. Вдруг немного погодя по репродуктору сообщили, что наш эшелон, стоящий на шестом пути, отправляется. Все выскочили из помещения и увидели только хвост нашего эшелона. Мы бросились к начальнику вокзала. Он нас успокоил, сказал, что произошла ошибка, что он уже сообщил, чтобы наш поезд был остановлен на следующей станции. А нас, оставшихся 30–40 человек, заберет прибывающий пассажирский поезд и довезет до нашего эшелона. Среди оставшихся нашего Жука не было. По распоряжению начальника вокзала нам выдали хлеб без удостоверений, просто по паспортам.
Когда мы возвратились в свой вагон, я стала раздавать всем хлеб и паспорта, протянула и Жуку с семьей. Я потребовала вернуть мне все эвакоудостоверения. Все возмутились, сказали, что Жук получил хлеб на всю свою семью еще перед отправкой эшелона. На всех наших удостоверениях стояла отметка о выдаче хлеба. Мы пригласили в вагон коменданта эшелона, который убедился в том, что Жук присвоил наш хлеб. Мы потребовали высадить эту семью. Их высадили и больше мы эту семью не встречали.
Пока мы занимались этим скандалом, тихо, незаметно умер наш кораблестроитель. Эшелон готовился к отправке. Вдоль всего поезда, от вагона к вагону, проходили санитары с носилками и забирали умерших. Анечка подозвала их к нашему вагону, спешно обшарила карманы своего мужа, забрала документы, часы, деньги. Вместе с помощницей сняли с него меховую шапку, меховое пальто, валенки и передали его санитарам. Санитары забрали и умершего накануне грудничка.
Эшелон отправился дальше. Ехали очень медленно, часами стояли где-то на перегоне, пропуская военные эшелоны. Хлеб можно было получить на больших станциях. Опять мы сутками голодали. В вагоне стало холоднее, после высадки семьи Жук и смерти инженера нас осталось всего шесть человек. Из окошка дуло холодом. Подавленные всем случившимся, все лежали, укутавшись чем могли, только строго следили за топкой печи. Наконец мы доехали до Иваново, где нам сообщили, что наш эшелон отправят в Кольчугино. Там до войны был крупный металлургический завод, а после его эвакуации на его территории открыли госпиталь для ленинградцев. Там нас ждут. Все приуныли – хотелось уехать как можно дальше от войны. Я обратилась к начальнику вокзала с просьбой отправить меня с каким-нибудь поездом на мою родину в Абдулино, к папе. Начальник мне сказал: «Посмотри на себя в зеркало. К папе ты живой не доедешь. Тебе нужно лечиться. В Кольчугино есть госпиталь, созданный для таких, как ты, вывезенных из Ленинграда. Там вас будут лечить хорошие врачи. Вот когда тебя подлечат, тогда и поедешь к папе». Я посмотрелась в зеркало, которое он мне дал, и не узнала себя.
В Кольчугино эшелон прибыл поздно вечером. Несмотря на поздний час, жители города приняли нас с любовью и заботой. Буквально на руках вынесли из вагонов, привели в теплое светлое помещение заводской столовой, рассадили за столиками и дали по стакану горячего молока с белой булочкой. Все это мы сразу проглотили и стали просить еще. Нам объяснили, что нас вредно сразу накармливать. Сказали, что сейчас нас сразу повезут в баню, а потом дадут еще молока с булочкой. В бане к каждой из нас прикрепили помощниц, чтобы нас раздеть, помыть и одеть, так как сами мы были без сил. Нашу одежду отправили в вошебойку, так как у нас была повальная вшивость. Некоторых остригли наголо. Каждую искупали, одели, дали молоко с булкой и отвезли в госпиталь. Впервые за прошедшие восемь месяцев войны я попала в нормальные условия: светло, тепло, чисто, трехразовое диетическое питание, ежедневный врачебный осмотр. Спасибо всем врачам и кольчугинцам! Я до сих пор не могу вспоминать об этом без слез.
Если в голодном и холодном Ленинграде никто из нас не болел ни гриппом, ни воспалением легких, то теперь, очутившись в таких хороших условиях, на нас напали всякие хвори: воспаление легких, расстройство желудка, нервные и сердечные заболевания, чесотка, бессонница и головные боли. По ночам начались слезы, стали оплакивать умерших от голода и погибших в боях родных и друзей. Стала плакать и Анечка, жена кораблестроителя, жалела, что очень быстро отдала мужа санитарам, что не послушала его сердце. Стала плакать и мать грудничка о том, что в спешке не распеленала его и не убедилась еще раз в его смерти. Я часто теряла сознание, определили, что у меня вегетоневроз в выраженной степени. К тому же дистрофия.
Абдулино и Сарай-Гир
Но молодость и хорошее лечение победили. В марте меня выписали из госпиталя, и я поехала к папе. Мне дали проездной суточный паек. Ехать пришлось окружным путем, так как в Москву не пропускали гражданские поезда. Ехала через Гусь-Хрустальный и Ульяновск в Уфу. В Уфе по эвакоудостоверению и паспорту получила в привокзальной столовой обед и суточную норму хлеба, вечером отправилась в Абдулино. Общий вагон был переполнен, с трудом нашла место, чтобы сесть. В вагоне было темно и холодно. Кое-как промучилась ночь и утром приехала в Абдулино уставшая, голодная и продрогшая. Решила зайти на папино место работы в купалку для машинистов и там отогреться. К моему счастью, папа как раз был там, и мы с ним отправились домой. Мать сразу же затопила печь, чтобы накормить меня блинами. А я, как только вошла, села у кухонного стола и увидела на нижней полке горшок с вареным картофелем. Мама сказала, что картошка сварена была еще вчера для поросенка. Я не вытерпела и, не дожидаясь блинов, съела одну вместе с кожурой.
О моем возвращении быстро узнали соседи, знакомые, родственники. Все они считали меня погибшей. Прибежали родные моих школьных друзей, дети которых тоже учились в Ленинграде, расспрашивали о своих детях. Но я о них ничего не знала, считала, что они эвакуировались в июне или июле, когда я была на оборонных работах. Мишина жена Галя расспрашивала про мужа. Папа рассказал о своем зяте Андрее Ивановиче, которого в сентябре мобилизовали в армию, и сейчас он служит в воинской части, готовившейся к отправке на фронт. Его жена Нина стала вместо него директором средней школы, дома остались трое малолетних детей.
На другой день неожиданно забежал Андрей Иванович, чтобы проститься с папой, о моем возвращении он не знал. Сказал, что их уже разместили по вагонам, через час эшелон отправится на фронт. Его отпустили на полчаса проститься и узнать о своей семье. Увидев меня, он очень обрадовался и сразу стал просить меня поехать к его жене и малолетним дочкам, чтобы помочь им. Выглядел он очень уставшим, похудевшим, измученным заботой об оставленной семье в Сарай-Гире. Взял с меня слово, что я сразу же поеду жить к ним и помогать сестре. Я уверила его, что обязательно выполню его просьбу. Он торопился, даже не присел, чтобы выпить чашку чая, – боялся опоздать. В длинной шинели он казался еще выше, таким он и остался в моей памяти.
На второй день я выполнила его просьбу и поехала к сестре. Через четыре месяца она получила извещение о том, что 12 июля 1942 года ее муж, Сорин Андрей Иванович, погиб смертью храбрых в боях под Воронежем. Многие годы мы не знали, где он похоронен.
Слава и большое спасибо тем, кто хоронил воинов, героически погибших в боях Великой Отечественной войны. А также тем, кто создал сайт «Мемориал» (http://www.obd-memorial.ru/), где можно найти сведения о погибших бойцах и офицерах в Великую Отечественную войну.
На сайте мы узнали о месте перезахоронения Сорина Андрея Ивановича в городе Воронеже, в Центральном районе, на Северо-Западной стороне опытной станции Учхоза Воронежского СХИ, в братской могиле № 16. Теперь его внуки и правнуки могут приехать и поклониться его праху.
Героическая гибель брата
Моя переписка с братом и отцом велась постоянно. Миша писал, что наши войска очищают от немцев пригороды Ленинграда, что фронт быстро продвигается на север. В июне 1944 года он написал, что идут ожесточенные бои за Выборг, что там находится их часть. Наши дальнобойные орудия, установленные на бронеплощадках, которые возит его бронепаровоз, ведут постоянную перестрелку с немецкими дальнобойными орудиями. Поэтому ему постоянно приходится маневрировать, писать часто некогда. Затем переписка прекратилась. Папа мне написал, что он получил извещение о гибели его сына, Попова Михаила Григорьевича, что он погиб смертью храбрых при прямом попадании вражеского снаряда в его бронепаровоз при освобождении Выборга.
Я сделала запрос в воинскую часть, и мне сообщили, что мой брат похоронен в одиночной могиле общих кладбищ товарной станции г. Выборг.
Прошли годы. Мне все время хотелось отыскать могилу брата. И я сделала запрос по месту работы Михаила перед войной. К счастью, я получила письмо от товарища Михаила. Вот, что он сообщил:
«…Уважаемая Валентина Григорьевна! По Вашему письму парторгу т. С. С. Горшкову в депо Ленинград-Сортировочный Московский Октябрьской ж. д. о Михаиле Попове.
Он меня вызывал, разговаривал. Но парторг из молодых. Он впервые слышит о погибшем товарище. Михаил Попов погиб в г. Выборге в порту, когда бронепоезд 7587 вел бой с фашистами. Кроме того, бронепоезд 7587 все 900 дней блокады Ленинграда своим огнем прикрывал «Дорогу жизни» – это неоценимая заслуга матросов бронепоезда и Кронштадта. Я бывал в Выборге на встрече со школьниками ж.-д. школы № 14. Пионеры-следопыты сказали, что могила М. Попова и погибших моряков сохранена…»
В 1986 году мой сын Владимир ездил в Выборг, разыскал школу № 14, где ему сказали, что всех погибших защитников города Выборга перезахоронили в одну большую общую братскую могилу. Он разыскал кладбище, все сфотографировал и привез мне.
Возобновление связи с Педагогическим институтом
В июне 1987 году по ходатайству Ленинградского Педагогического института имени Герцена меня наградили медалью «За оборону Ленинграда». Несмотря на возраст, это стало поводом для поездки в Ленинград и в Выборг.
В городской церкви Выборга я заказывала молебен обо всех похороненных с Мишей вместе. В последний раз я посетила братскую могилу в Выборге 10 мая 1995 года. Вместе с учащимися школы № 14 возложила цветы на могилу, зажгла свечи у памятника и раздала детям печенье и конфеты. Щиты с именами защитников города, среди которых и мой брат Михаил, еще стояли рядом с могилой. Но около них уже лежали красивые красные гранитные плиты, на которых будут нанесены имена бойцов, погибших за оборону Выборга.
Чем старше я становлюсь, тем ярче всплывают в памяти картины прошлого. Особенно весной, в преддверии празднования Дня Победы. Вспоминается все пережитое особенно в бессонные ночи. Кажется, что все это было совсем недавно. Вспоминается довоенный Ленинград, который мы с Мишей полюбили сразу, как попали туда. За мою долгую жизнь мне пришлось много кочевать по России, пожить во многих городах, но таких, как Ленинград, я не встречала: красивый, величественный, гордый, культурный, честный, добрый и трудолюбивый. Я до сих пор люблю этот город, скучаю по нему – городу моей юности, счастья и горя. Я люблю ленинградцев, отличающихся своей интеллигентностью, смелостью и доброжелательностью. Я рада, что сейчас в моем любимом городе живет Наталья, внучка моего брата Михаила, погибшего в боях за оборону Ленинграда. Я рада, что небольшая доля моей работы была внесена в оборону любимого города.
Мой сын Владимир обратил внимание на упоминание о бронепоезде 7587 в письме товарища моего брата Михаила. У нас возникла идея о поиске информации об этом бронепоезде в источниках, доступных в Интернете. В течение вечера удалось выяснить, что существовал паровоз под таким номером.
Можно с большой долей уверенности предположить, что именно на этом паровозе мой брат защищал в течение трех лет город-герой Ленинград.
Пусть будет этот паровоз «Ов 7587», свидетель трех лет нелегкой военной жизни и гибели на боевом посту Михаила Григорьевича Попова, вечным памятником моему дорогому брату.
Людмила Васильевна ЦАРЕГРАДСКАЯ.
Родилась 4 декабря 1937 года в городе Ленинграде. Сейчас живет в Уфе.
Когда началась война, ей было 3 года.
Мы на даче
Перед самой войной мы жили на даче. Отец, Василий Павлович, финскую войну прошел, ранен был. Сейчас он был на сборах. И вдруг отец приходит. Мама, Елизавета Андреевна, ему говорит:
– Нынче так много грибов, вон столько собрали.
Действительно, их можно было косить.
– Какие грибы? Уезжайте немедленно, Лиза! Начнется война! – говорит отец.
Мы все были удивлены такой неожиданной вестью. А нас было тогда 7 человек: Маша, ее старшая сестра Ольга Андреевна (она была в отпуске), младшая сестра Мария Андреевна, ее дети: 8-летняя Валя, 2-летняя Тамара и сын Ольги – 5-летний Борис.
Папа уехал. Мы остались, и никто не собирался ехать в город.
А ночью началась бомбежка. И утром побежали на электричку, в город помчались.
А электрички уже не шли – их разбомбили, и мы пошли пешком. Долго шли, потеряли обувь, остались босиком. Все крепдешиновые платья стали рваными.
Пришли домой. Тетю немедленно вызвали на работу. Половину военного завода связи увезли в Пермь. Другую половину привезли в Уфу. И тетя попала туда.
Ощущение шинели осталось на всю жизнь
Утром я проснулась от маминого голоса:
– Люся, папа приехал, вставай!
Папа прижал меня, целует, шинель колючая. Я толком не успела ничего понять, он уже выбежал. Папа был артиллеристом, его часть отправляли на фронт. Мимо нашего дома проехали, и он забежал прощаться. Пока мама меня одела, сама оделась, вышли на улицу, а отца уже не было видно.
Я не понимала, действительно ли видела его или это был сон. Но ощущение шинели, ее колючесть на всю жизнь осталась в памяти.
Мы так остались. С нами жила бабушка, мамина мама, Наталья Николаевна Степанова, и папин брат Сережа.
Жизнь в голодном Ленинграде
Немцы бомбили Бадаевские склады. Все продукты с улицы собирали, что не сгорело, домой таскали. Бабушка говорила: «Неси что есть. Я пережила Первую мировую и Гражданскую войны. Поэтому знаю, будет голод».
Действительно, после того, как бомбили Бадаевские склады, начался страшный голод. Мы с дачи привезли много сушеных грибов, первое время нам это очень помогло.
На Ладожском озере потопили баржу. Там был и дядя Сережа, который учился на последнем курсе в военно-медицинской академии. Их курс отправили на фронт. Он был хирургом. Обстрел был очень сильный. И там они все погибли.
В городе действовала детская организация «Зеленые цепочки». Фашисты использовали детей, и они пускали зеленые ракеты на те объекты, где были крупные заводы, организации, склады, и немцы бомбили и военно-медицинскую академию. Там был госпиталь, бомбоубежища не было. Все превратилось в мясорубку. Мама как раз пришла оттуда домой с дежурства. И только поэтому она осталась жива.
С нами еще жила семья дяди Саши, старшего брата мамы. Жена – тетя Аня, и двое мальчишек – Андрюша и Коля. Один старше, другой младше меня. Дядя Саша работал в какой-то серьезной организации, все время был в командировках.
И вот этот дядя Саша забрал всю семью в Омск, а маме даже не предложили. И когда они сели за стол, открывали какие-то консервы и резали хлеб, кормили своих детей, нас даже не позвали.
Итак, они уехали. Мы остались: мама, бабушка, мамина младшая сестра Наташа и я. Наташа была больная, перед войной перенесла операцию, трепанацию черепа.
Хлебные шарики-конфеты
Благодаря двум Наташам (бабушка тоже была Наталья) осталась жива. Они из своего хлеба сделали шарики, как конфетки, и дали мне.
– Это не надо глотать, надо сосать. Они конфетки, – говорили мне. А этот хлеб был наполовину из картошки, жмыха и опилок.
Однажды тетя Наташа умерла. Утром просто не проснулась, с голода, от истощения организма. Она умерла в середине месяца. А нам дали карточку в конце месяца. Она лежала в соседней комнате. И у нее глаза не закрывались. Бабушка сказала: «У нас будет еще один покойник».
– Да ты что, мама, не допустим этого, – говорит мама.
Оказывается, когда глаза не закрываются, еще кто-то умрет. Так говорят в народе.
Потом бабушка закрыла глаза тети Наташи и положила пятаки. Утром смотрим – пятаки на полу, глаза опять открыты. Каждый день закрывали глаза, утром встаем, а они опять открыты.
На карточку умершей тети месяц жила
Мы на ее карточку еще месяц жили. В определенные дни недели из администрации ходила по квартирам специальная похоронная команда и спрашивала: «Покойники есть?» Мы тело тети замотали в простыню и отдали им. Они на санках увезли в неотопливаемое помещение. Сразу не похоронили, положили штабелями. Это здание было как склад. Мама им отдала две пайки хлеба – бабушкины и свои. Тетя умерла зимой в конце 1941 года, а похоронили в начале 1942 года на Пискаревском кладбище.
Напротив нашей квартиры жил сосед военный. Когда он уехал, маме оставил большой нож. Мама с этим ножом ходила на добычу. По городу уже автобусы не ходили. Покойников возили на лошадях. А они умирали на ходу. Откуда им корм в Ленинграде? Народу было много, откуда-то из подворотен накинулись, и через сколько-то минут остался только скелет от этой лошади. Мама же не могла протиснуться, какому-то мужику дала нож и попросила: «Отрежьте мне кусок!» Он и маме, и себе отрезал кусок мяса и обратно отдал нож. Мама спрятала мясо за пазуху и принесла домой.
Ели кошку…
Как-то раз мы съели свою кошку. А бабушка спрашивает у мамы: «Где ты нашла кролика?» Мама молчала…
Однажды маме дали социальную карточку, дали на обед чашку супа, кашу, кусочек хлеба и патоку. Раздатчица, когда раздавала, всем говорила: «Прячьте за пазуху!» Мама не понимала, почему она так говорит. А когда вышла из пункта, у нее выхватили всю еду. Мама опомниться не успела, их уже не было.
Потом пришли из администрации двое мужчин и сказали, что карточки больше не выдаются. Или уедете вместе, или заберут ребенка с бабушкой и увезут неизвестно куда.
Мать выбросила грудного ребенка на лед, а машина, где сидела, пошла под воду
Мы решили уехать вместе. Нас посадили в открытый кузов. Был конец марта. Едем по Ладожскому озеру. Немцы опять бомбят. Летают над нами так низко, что я даже видела глаза и улыбку фашиста. Он смеется, как будто говорит, сейчас я вас всех поубиваю, как тараканов. Как-то в нас не попало, наша машина мимо прошла. А другая машина пошла под воду. И мать выбросила своего грудного ребенка на лед. Люди его подобрали.
Это был первый прорыв. Поэтому хотели освободить город от детей, если вдруг немцы заберут Ленинград.
Переехали через Ладогу. Нас привезли на берег, завезли в теплушку. Это были вагоны для скота. Трехэтажные нары, в середине печка.
Повезли вглубь России. Доехали до Рязани. На какую-то станцию поезд подходит, его ставят на запасной путь, приходит кухня военная, кормит всех. Титаны стояли. Там был кипяток. Хорошо кормили. Какая станция, сколько человек, чем кормили – все было написано.
По пути умерла бабушка
Бабушка Наташа умерла по своей вине. Первый раз нам дали со свиными отбивными гречневую кашу. Жирную пищу она сразу всю съела. От голода, наверное, у нее помутнение пошло. Меня накормила. А мамину порцию тоже съела. И заболела. Ее положили в больницу в Рязани. Нас высадили из поезда. Маму взяли нянькой в больницу. Меня забрали, и я спала на медицинской кушетке.
Назавтра бабушка умерла. Мы похоронили ее на больничном кладбище.
В Краснодарском крае жили полгода
Мама пошла в эвакопункт, и нас посадили на поезд, следующий в Краснодарский край. «На откорм вас отправляем, вон какие вы дохлые», – смеялись над нами.
Привезли нас на станицу Старую Величковскую, устроили в квартиры. В одной из них жила бабушка с дочкой. Отвела нас в сарай. По дороге в поезде мама познакомилась с одной женщиной – тетей Надей. У нее было двое детей: мальчик Володька семи лет и девочка Белла три годика. Мама подружилась с тетей Надей, вместе вышли на этой станице и решили жить у этой бабушки.
Хозяйка с дочкой сами жили в доме, а мы в сарае. Она сказала: «Утепляйтесь!» Научила делать саман.
У них была коза. Нам, детям, давали молоко.
Военком занимался расселением эвакуированных, решали вопросы с продуктами.
Где бы мы ни были, папины деньги доходили до нас. И мы на эти деньги могли что-то купить.
У бабушки росли дикие абрикосы. Она разрешила нам собирать жердели: «Стелите под дерево холст, трясите дерево и соберите». Ягоды спелые, мы косточки выталкивали из них, насушили два мешка.
Едем на Кавказ
Полгода жили там. Конец лета, еще не было осени. Однажды приехал военком и сказал: «Соберите вещи, все у околицы собирайтесь. Каждая семья получит арбу, лошадь и подорожку».
– Мы что будем с ними делать? – говорила мама. Собрались у околицы. Военком показал каждому, как запрягать лошадь и как управлять.
– Зачем нам куда-то ехать, нам и здесь хорошо, – говорит мама.
– Вы что, не слышали, немец шел на Сталинград. Вы поедете по Военно-Грузинской дороге на Кавказ.
Больше дорог не было. Все перекрыты.
Военком подорожную и документы на детей оставил нам, а документы взрослых он забрал себе.
Всего 24 подводы было. Мы с мамой, с тетей Надей и ее детьми поехали вместе.
До Абхазии не доехали. Начался обстрел. Рядом Туапсе. Там нефть. Мы едем по этой дороге. Военком сказал мамам, чтобы нас привязали к арбе, а сам начал хлестать лошадь. Мчали, мчали… взрывы… жара… из 27 подвод осталось 8. Нашего военкома убили, мы остались без документов. Осталась одна метрика моя.
Мы – на лошадях, а сзади на мотоциклах – немцы
Мы – на лошадях, а сзади на мотоциклах – немцы. Им надо было через мост прорваться. А наши хотели мост взорвать. Как только мы проехали оттуда, пустили мотоциклистов на мост и взорвали.
Арба была высокая. Мамы нас посадили прямо на дно, рядом лежали чемоданы, сверху подушки. Подушки привязали к чемоданам, а чемоданы – к арбе. Нам оставляли дырки, чтобы дышать.
С одной стороны – пропасть, с другой – Туапсе, а там нефтяное хранилище. Чтоб и нашим не досталась нефть, немцы взорвали хранилище. Все сгорело.
На лошадей надели шоры, чтобы они только впреди дорогу видели. Военком был в первой арбе, поэтому его и убили. А мы были в середине. Мы остановились, когда лошадь сама упала. Арба перевернулась.
– Мама, темно стало, совсем темно, – говорю я.
Тетя Надя хочет развязать узлы веревки, но руки не слушаются. Они вдвоем держали вожжи, от испуга и нервного напряжения, от всего, что происходило рядом, их руки дрожали.
После того, как нас развязали, мама из чемодана взяла платье и первым делом вытерла пену изо рта лошади. Поить и кормить лошадь нечем. С водой проблема на Кавказе. На дорогу мы взяли бутылку молока, его дали лошади.
Примерно полчаса лежала, на маму смотрела благодарными глазами, потом начала ноги подкорчить. И мама, и тетя Надя с двух сторон помогли встать на ноги.
И лошадь, и сами поели жердели. Нам надо идти только вперед, назад дороги нет.
– Пить хочу! – говорю маме.
– Терпи, ты можешь терпеть, а лошадь – нет.
Дальше поехали. Перед Гагрой лошадь пустили на кукурузное поле до рассвета. Как только начало солнышко показываться, мы дальше ехали. Себе тоже наломали кукурузы.
От голода нас спас добрый пастух
Вблизи Гудауты то ли совхоз был – откуда-то гнали стадо коров. Пастух говорит мамам:
– Женщины, спасите коров, доите, вымя лопается.
– Куда доить, в землю?
– Ведро дам.
Мама с тетей Надей доили коров, нас напоили, лошади дали. Потом пастух нам дал ведро молока и овечку.
– Останавливайтесь в лесу между поселками, а то люди у нас недоброжелательные, детей воруют, – сказал пастух, – берите овечку, зарежете, покушаете.
Остановились на ночь. Был косарь, как топор. Мама говорит тете Наде:
– Давай зарежем овечку.
И по шее тюкнула, а она: «Мэ-э», и мама убежала в лес.
Я уже не помню, кто довел дело до конца. Все внутренности выбросили в овраг, варили мясо в ведре, поели. Лошадь привязали к телеге и спокойно легли спать.
Вдруг лошадь бьет копытом и ржет, тянет нас. Мы, дети, спали, только потом нас разбудили. Мамы от беспокойства лошади проснулись и видят – зеленые огни… Пришли волки по запаху свежего мяса. До утра боролись с этими волками, ветки выбросили на костер, борта у арбы сожгли. Если бы лошадь вырвалась, то волки помчались бы за ней, и мы остались бы без повозки.
…Наконец солнце взошло, волки ушли. Мы поехали дальше. Доехали до Очамчиры. Нам еще надо поехать в Зугдиди. Там железнодорожный узел.
Когда приехали туда, нам предложили продать лошадь. Получили хорошие деньги. Потом мама сказала: «До сих пор не могу забыть глаза лошади, слезы текут, плачет, как человек, наверное хотела сказать, что мы неблагодарные…»
Впереди Узбекистан, везут мам собрать хлопок
…Сели на поезд. Привезли на Каспийское море в Красноводск. Там сказали нам, что увезут в Узбекистан, ждите баржу.
Там много было беженцев из Европы. Стакан воды стоил костюм. Мы ждали. Жили на улицах. Мама заболела тропической лихорадкой, в бреду была. Тетя Надя осталась с нами. Маму хотели положить в больницу. Тетя Надя сказала: «Нет, мы уже одну в больнице оставили…»
Баржа прибыла. Тетя Надя сказала нам: «Девочки, идите», сама, нагруженная с вещами, шла сзади. А Вовка охранял вещи. Тетя Надя говорит маме: «Лиза, вещи около тебя, вещи около тебя!» Но она смотрит на меня и глаза закрывает. Бред был у нее, ничего не понимает.
Тетя Надя оставила нас с вещами, а сама пошла за другими вещами. Пришла – нет чемодана. Цыгане, сербы воровали.
Каспий переплыли, жердели кушали. Привезли нас в какую-то каморку на втором этаже. Эта местность называлась Джалал-кудук. Там нужны были люди, чтобы собирать хлопок.
Только одну ночь ночевали на втором этаже. Как только хозяин услышал, что ребенок писал дома, все наши вещи выбросил со второго этажа. И потом мы жили на улице. Одеяло стелили, рядом чемоданы, утром просыпаемся – нас песком засыпало.
Мама заболела тропической лихорадкой
Сельсовет выдавал каждому по лепешке на целый день. Маму положили в больницу. Тетя Надя пошла собирать хлопок. Пока норму не сделаешь, с поля не уйдешь. Нас она посадила под окнами больницы, и мы сидели до конца дня с этой лепешкой.
Мама наверное почувствовала себя чуть-чуть получше, пошла хлопок собирать и там, в поле, упала без сознания, и ее привезли обратно, она чуть не умерла. Врачом в этой больнице была узбечка. Нянечка ухаживала за мамой. Она считала, если человека умоешь с утра, то человек еще сутки проживет. Она умыла маму и силой запихивала в рот виноградину с хиной. Нянечка зарезала единственную курицу и куриным бульоном кормила маму. У самой было 7 детей – чем она их кормила, работая няней?! Тетя Надя написала письмо маминой сестренке Ольге: «Я подруга твоей сестры, она тяжело больна, дочь со мной. Адрес в Узбекистане и в Ленинграде такой-то. Если она умрет, здесь похороню, дочка будет со мной».
…Папа был ранен, он лежал в госпитале в Перми. Отец узнал, что сестру эвакуировали в Пермь, искал ее, но не нашел. Она была в Уфе, он этого не знал. Маме написал, что Ольгу не застал. Он не долечился и поехал на фронт.
Тети Надино письмо тетя Оля показала директору завода, дала почитать и спросила совета. Директор спрашивает:
– Какая профессия у нее?
– Бухгалтером в стройтресте работала.
– Я ее вызову как необходимого работника для завода, что ее отправили не туда.
Тетя Оля работала литейщиком на военном заводе связи. Этот завод эвакуировали из Ленинграда.
Три похоронки на отца
Мама на отца получила три похоронки. Первая ее застала в Краснодарском крае. Она бросилась под поезд, отравилась уксусом. Хотела умереть за отцом. Она была в таком состоянии, что не понимала, что у нее есть ребенок. Тетя Надя спасла ее, откачала молоком.
Вторая похоронка пришла в Узбекистане. На этот раз тетя Надя маме не сказала.
…Третью она получила уже в Уфе…
Мы приехали в Уфу и обосновались там
Как мы доехали в Уфу? Когда письмо директора завода пришло, узбек не хотел отпускать маму. После пошли в комендатуру, и нас отпустили. До Кинели ехали между тамбурами. Был декабрь. В вагонах, вернее в клетках, везли заключенных, уголовников на фронт.
Из Кинели доехали до Уфы. Ночь. Город чужой. Мама меня оставила в детской комнате вокзала. Там никого из детей уже не было. Женщины сказали, что они закрываются в 12 часов, если до этого времени не придете, ребенка увезут в детский дом. Там нас сначала накормили, вкусная лапша, даже мясо было.
И мама пошла искать тетю Олю. Ночью на улице людей мало, кого ни спрашивала, улицу Уфимскую никто не знал. Все пожимали плечами. Об этом мама потом рассказывала. Навстречу шел какой-то мужчина, и мама, боясь, сразу говорила: «У меня ничего нет, эвакуированная я…» Тот говорит ей: «Ты с ума сошла, у самого трое детей, что я буду тебя трогать…» – и показал, как найти улицу. Так нашла мама тетю Олю. Увиделись, обнялись, наплакались. Она спрашивала: «Где Люся, умерла, что ли?» Тогда мама вспомнила про меня, и вдвоем побежали на вокзал.
А я, замерзшая с дороги на тамбуре, сидела в детской комнате. Мы же выехали из Узбекистана, там тепло было, а приехали в Уфу – здесь зима. По дороге ноги отморозила, они отекли, опухли.
Приехала мама с сестрой на вокзал, а там уже в детской комнате свет потушили и дверь закрывают. Две женщины между собой разговаривают: «Пусть до утра поспит, утром милицию вызовем». Когда маму и тетю увидели, говорили: «Мы думали, что вы бросили ребенка…»
Меня забрали. Тетя подняла меня на руки, и пошли в общежитие, где она жила. Это был Дом крестьянина. Тетя жила на втором этаже. Длинный коридор. Большая комната. В комнате пять перегородок. Перегородки разделены простыней. В каждой перегородке жила отдельная семья. У тети была одноместная койка. Там она спала с сыном. Нас положили на кровать, сами легли на пол. Их голова под кроватью, а ноги в соседней комнате.
Потом нам дали одну комнату на первом этаже. Дрова сами кололи, рубили, топили печь.
Директор завода принял маму мастером на работу в цех пластмассовых изделий. Там взрослых не было, только дети 11–14 лет.
В подвале был литейный цех. Там работала тетя Оля и два подростка. Эти ребята на день рождения мамы подарили половник (кстати, он у нас до сих пор есть), потом пепельницу в форме подковы.
Директор меня устроил в подшефный садик.
Потом мы жили в другом месте, на улице Аксакова, тетя на улице Зенцова.
Ночью начальник цеха завода пришел на работу и говорил: «Только что по спецсвязи узнал, что война закончилась, наши победили! Иди, говори всем!»
Мама выскочила на улицу, побежала босиком от Карла Маркса до Зенцова и все кричала: «Победа!» «Люди, просыпайтесь, Победа!»
Кто слышал, все вышли на улицу. Весь город начал гудеть…
В 1945 году я пошла в школу.
Юрий Владимирович АЛЕКСАНДРОВ.
Родился 5 января 1935 года в городе Ленинграде.
Когда началась война, ему было 6 лет.
«Немцев повесили вечером, а утром они все были раздетые. Люди, кто что мог, сняли с них одежду»
Мы жили в пригороде Ленинграда, в Ржевке. Нас в семье было четверо. Отец Владимир Михайлович был научным директором Ленинградского зоопарка. Мама Вера Васильевна работала лаборанткой на пороховом заводе. Сестренка Наташа была на два года младше меня.
Немцы постоянно бомбили. Однажды наши подбили их самолет. А он, падая, снес крышу нашего дома. И мы проснулись под открытым небом. Мама завернула нас в какие-то тряпки и понесла в укрытие. Отец устроил его в нашем огороде. На нарах переночевали два дня.
Работникам зоопарка дали задание увезти животных в безопасные места, где не шла война. Он с другими служащими занимался транспортировкой животных. Остался только один бегемот.
У нас была еще бабушка, мамина мама. Звали ее Анна Петровна Сучкова. Она жила в Ленинграде одна. Город постоянно бомбили, и мама три дня не могла ходить к ней. Бабушка сидела без еды.
Потом мы забрали ее к себе. И у нас есть было нечего. Нашу кошку соседи украли и съели. Мама делала котлеты из очистков картошки, толкала туда траву. Несколько дней голодавшая бабушка поела их много и умерла. Мы ее похоронили 31 января 1942 года.
Весной нас эвакуировали. Шли через Ладожское озеро по ледовой дороге. Во время бомбежки две машины, которые ехали впереди и сзади нас, ушли под лед… Потом нас повезли на станцию и посадили в телячьи вагоны. Мы поехали в Омск.
Встретила нас папина сестра Антонина. Они жили в частном доме. Ее муж Александр работал картографом, изготовлял карты для военных. Была у них двухлетняя дочка Людмила. Таким образом, нас стало семь человек. Мама устроилась на военный завод. Отца забрали на фронт. У него было высшее образование, окончил Ленинградский университет. Поэтому его назначили старшим писарем хозяйственной части полка. Во время бомбежки был ранен в ногу. Лежал в госпитале, хотели ампутировать, но он отказался.
Я в Омске пошел учиться в первый класс.
После блокады мы вернулись в Ленинград. В зоопарке нам дали одну комнату. С одной стороны жила бегемотиха-красавица, которая пережила блокаду.
Рядом была Петропавловская крепость. Там был заросли, где работники зоопарка косили траву, чертополох и подкармливали бегемота.
Однажды на Кондратьевскую площадь приехала машина, оттуда вытолкали пять человек, надели им на шеи петли и повесили. Ими оказались немецкие пленные офицеры.
Мама прибежала с работы домой, хотела предупредить нас, чтобы мы не ходили на площадь, не смотрели, как вешают немцев. Наверное, она думала, что нам будет страшно. Но мы уже успели там побывать, и нам ничуть не было жаль их.
Немцев повесили вечером, а утром они все были раздетые. Люди, кто что мог, сняли с них одежду: сапоги, брюки, рубашки…
Отец вернулся только в 1947 году, его отправили на войну с Японией. Был награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». После возвращения снова начал работать в зоопарке. Родился младший брат Александр.
Я окончил семь классов, работал на заводе мореходных инструментов, год учился в морской пограничной школе, служил в армии. Потом поступил в университет, окончил геологический факультет. По распределению приехал в Уфу. Встретил будущую жену Валентину Гордеевну. Так и остались жить здесь. Являюсь заместителем председателя общества детей блокадного Ленинграда. Мы постоянно общаемся друг с другом, навещаем, поздравляем с днем рождения, выступаем в школах, провожаем в последний путь…
Я поэт-самозванец,
Быть я им не мечтал.
Мне стихи заказали.
И вот. Написал.
Найти следы блокады Ленинграда
Сейчас непросто. Могут не понять;
А детям, внукам и не очень надо.
Но им про это надо рассказать.
Следов все меньше в жизни остается,
Остались лишь на памяти следы.
И пусть блокада больше не вернется,
Но зачеркнуть ее не сможешь ты.
Другая жизнь, совсем другие люди,
Прекрасный город с прошлым не сравним,
И люди, что там просто выживали,
Не думая, что это – героизм.
Все берегли, спасали, защищали
Сокровища, пленяющие свет…
И с голоду в морозы умирали,
Чтоб сохранить прекрасное для всех.
Но вспомнишь ты горящим этот город
И трупы на оставшихся путях,
В глазах тех трупов сохраненный холод
И ищущий, голодный, мутный взгляд…
Пошла девчушка за водой для мамы,
В домишке умирающей в бреду,
Склонилась к скользкой проруби. Упала.
Вот так бы и замерзла на ветру.
Ее спасли. С трудом восстановили,
Все разместили у нее внутри;
Почти живой на белый свет впустили…
Вот только ноги не смогли спасти.
Сосед-мальчишка, и больной, и тощий,
Но выживший в блокаду и в войну,
Сложил стихи, когда уже стал взрослым,
Про ту девчушку. И про всю страну!
Я их прочту. Прочту, насколько помню
(Ведь их, увы, в архивах не найти),
Пока есть память (а она уж скромна),
Но заставляет – воспроизвести.
«В домике, под крышею железной,
Где желтеет вата между рам,
Девушка не туфли, а протезы,
Плача надевает по утрам.
А ее в заводе почитают.
(Грамоты, награды, ордена)
Все ее за это уважают,
Но не знают, как она жила».
Вот если жив тот незнакомый автор,
То (я надеюсь) он меня простит…
Я их прочел, казалось мне, что надо…
И извините, что, может, где-то исказил.
Прошли года. Сейчас взгляните в окна:
Собаки, кошки, птицы, красота…
А раньше вид? Заклеенные стекла,
А там, за ними, только пустота…
Да! Жизнь идет. В грядущее стремитесь!
И смерть, и голод можно пережить!
Вы нас с собой в историю возьмите!
А вот сейчас ЖИВОМУ НАДО ЖИТЬ!
Памяти блокадников
Они почти что в коммунизме жили,
Отдали по способностям своим,
Но по потребностям не получили.
Им не хватило времени для них.
Отдали догорающие жизни,
Чтоб нам, потомкам, празднично жилось,
Чтоб их, погибших, после не забыли,
Оставить в вечной памяти пришлось.
Недолюбили и недотворили,
Тогда им было некогда творить,
Они другим, сиюминутным жили,
Оставшимся даря возможность жить.
За спинами их люди выживали,
В заводах не жалея сил своих.
И как могли, с надрывом помогали
Тем, кто ушел и был в передовых.
И нас, тогда младенцев, не забыли,
И по «дороге жизни» их спасли,
Потом стране они полезны были.
Погибших там, с собою унесли.
Стоят атланты и кариатиды,
И памятники падших и иных,
Но самым лучшим памятником будет
Та память, что останется в живых.
(К великому сожалению, Юрия Владимировича Александрова проводили в последний путь 24 января этого года. Он не дожил до 75-летия Великой Победы… – Примечание автора книги).
Факиха Самигулловна ХАЛИТОВА (в девичестве АФРИЗОНОВА).
Родилась 17 февраля 1936 года в Мечетлинском районе, в деревне Ишалино.
Когда началась война, ей было 5 лет.
«Ехали так мы целый месяц, за это время два вагона успели разбомбить полностью, там погибли все пассажиры»
Помню, что, по словам мамы, на Ладожском озере нас охраняли солдаты и инспектора. Однажды рассказывали, как в озере нашли новорожденную девочку, которая плавала прямо в воде. Оказалось, что она погибла, как и ее мать.
Вывозить людей стали к концу блокады. Тогда набрали эшелон и отправили его в сторону в Свердловской области, мы были в числе эвакуируемых. Нас начали бомбить по дороге пять-семь немецких самолетов. А это было совсем не трудно сделать, так как в Ленинградской области нет больших лесов, одни кустарники. Чуть поезд останавливается – мы выбегаем, спасаемся. Ехали так мы целый месяц, за это время два вагона успели разбомбить полностью, там погибли все пассажиры.
К счастью, мы приехали в Свердловск живыми – папа, мама и шестеро детей. Там на месте никто нас не принимал, ведь нас было 8 человек. Постепенно в татарской деревне нашли место, и через некоторое время родился седьмой ребенок – красивый, светленький, голубоглазый мальчик.
Папу снова призвали в армию, мы проводили его на войну, а наш полуторагодовалый братишка заболел дизентерией и умер почти за сутки. Идет война, у нас, конечно, нет никаких таблеток. Через какое-то время пришло известие о том, что папа пропал без вести. Мама воспитала шестерых детей, но никаких документов о папе не сохранилось.
Старшего брата Мансура из Свердловска забрали на войну, он дошел до Берлина.
Людмила Анисимовна КОВАЛЕНКО (в девичестве КОСОГОВА).
Родилась в 1939 году в Харькове.
Когда началась война, ей было 2 года.
«В нашу квартиру заселили итальянских солдат. Поев свой сухой паек, остатки тушенки в консервных банках бросали нам, детям»
Войну встретили в Харькове. Отец ушел на фронт в первый день, так как был офицером, красноармейцем. И больше его мы никогда уже не видели. Он пропал без вести, как тысячи советских солдат в начале войны, когда еще не успела Красная армия сгруппироваться, когда фашисты шли напором по всем фронтам.
Эвакуироваться из города не успели. В октябре 1941 года немцы захватили город. Моя мама с тремя маленькими детьми – младший брат родился весной 1941 года – переехала в другой район города, где нас никто не знал, чтобы, когда немцы придут, люди нас не выдали. Семьи красноармейцев расстреливали в первую очередь.
Переехать было не сложно, много пустых квартир осталось от тех, кто успел выехать из города и от эвакуированных рабочих Харьковского тракторного завода. В 1941 году в октябре мне исполнилось 2 года. И почти два с лишним года провели в оккупации. Как выжили, это было чудо. В нашу квартиру заселили итальянских солдат. Поев свой сухой паек, остатки тушенки в консервных банках бросали нам, детям. Мать ходила на работу, там немцы немного давали хлеба.
Когда советские войска подошли к Харькову, были страшные бои, и как только был освобожден город в августе 1943 года, мать, взяв нас, села в обоз и уехала к своим родителям на Полтавщину, которых до этого времени не видела и ничего не знала о них. И уже там мы встретили победу.
Борис Николаевич КИРИН.
Родился в 1930 году в городе Златоусте Челябинской области.
Когда началась война, ему было 11 лет.
«Папа работал механиком на элеваторе до 1944 года, так как у него была бронь. Но победа была еще далека. Он добровольно пошел в военкомат и попросился на фронт. В 1945 году пришло известие, что он пропал без вести»
Отца, специалиста-механика, «перекидывали» в разные районы страны. Но на момент начала войны наша семья жила на станции Шингак-Куль, куда в очередной раз направили работать отца на элеваторе. Работал он там до 1944 года, так как была у него «бронь», но победа была ещё далека, он добровольно пошёл в военкомат и попросился на фронт. В 1945 году пришло известие, что он пропал без вести.
О войне я узнал, когда был на работе у отца. В 1941 году мне исполнилось 11 лет, по тем временам это был уже зрелый подросток. Поэтому крутился, как и все мальчишки возле техники и возле отца, помогая ему поднести что-то, подержать.
Когда отец ушёл на фронт, я учился в Шингак-Кульской семилетней школе. Совсем было бросил учёбу – отца нет, контроля нет, вот и «съехал» на тройки. Даже стыдно было показать свой аттестат, где «5» было только по черчению и поведению.
О победе в 1945 году я узнал также на элеваторе, так как приходил по старой привычке к папиному другу помогать в наладке техники. На элеватор позвонили из райцентра и сказали, что война закончилась. Все женщины, которые были в это время на элеваторе, нашли где-то красные ленты, привязали их к поясам и организовали такие пляски! Пели и плясали со слезами и смехом, радуясь победе.
После войны мне уже исполнилось 15 лет – почти мужчина! – и нужно было исполнять наказ отца – стать человеком. Мы переехали в поселок Чишмы к бабушке, и здесь я уже хорошо окончил вечернюю школу, затем поступил в кооперативный техникум в Уфе и всю свою жизнь проработал бухгалтером.
Любовь Михайловна Кирина (в девичестве Сидорочева).
Родилась в 1935 году в поселке Зубовка Самарской области.
Когда началась война, ей было 6 лет.
«Когда пришла похоронка, бабушка – папина мама – встала перед иконами и стала говорить: “Боженька, за что ты меня наказал, я всю жизнь помогала всем людям, помоги мне, чтобы это оказалось неправдой” – и через неделю пришло письмо от отца из госпиталя»
22 июня я с мамой поливала огород, для этого надо было идти на колодец с «журавлем», и там собрались женщины, которые делились последними новостями, от них-то мы и узнали о начале войны.
Быстро прибежали домой. Отца дома не было. Он работал киномехаником и показывал фильмы, разъезжая по деревням. И когда он вечером приехал, мама кинулась к нему и сказала, что приходили из военкомата, спрашивали о нем. Папа не поверил, что война могла начаться: «У нас же подписан пакт о ненападении, не может быть, чтобы началась война», – говорил он.
Наутро 23 июня всех мужчин собрали на площади, они грузились в машины-полуторки, которые уезжали одна за одной, десятками.
У нас в семье всех называли ласково. Меня называли Любочкой. Мама свою свекровь называла маменькой, а та, в свою очередь, сноху называла Симочкой – мама была родом из старинной купеческой семьи, ей родители дали хорошее воспитание и образование. И вот я вцепилась в грузовик с криком: «Папа, я поеду с тобой». Меня били по пальцам, чтобы я отпустила грузовик. Но я не чувствовала боли, я продолжала кричать, что я тоже буду вместе с папой воевать. И только когда папа сказал, что обязательно вернется, я отпустила грузовик, и он уехал, оставив клубы пыли.
Папу еще раз нежданно-негаданно увидели в 1943 году, когда они были вместе со своей частью на расформировании, неподалеку от Зубовки. Мой отец Михаил Ефимович попросил шофера, чтобы проехали мимо нашего дома. Он наспех забежал домой, все не сразу поняли, кто пришел в дом, но, когда разглядели, все начали его обнимать, целовать, а я принесла на руках маленькую сестренку, которая родилась после ухода отца на фронт, и сказала: «Папа, посмотри, какая у нас девочка есть, маленькая Лидочка». Папа взял ее на руки и сказал: «Красавица!» Мама быстро стала собирать в дорогу всякой еды, все, что было в доме.
Через некоторое время пришла похоронка. Так как мама работала на почте, то сама ее и получила, прочла и со слезами прибежала домой, сообщила всем домашним. Бабушка – папина мама, услышав это, встала перед иконами и стала говорить: «Боженька, за что ты меня наказал, я всю жизнь помогала всем людям, и знакомым и незнакомым, помоги мне, чтобы это оказалось неправдой».
И через неделю пришло письмо от отца из госпиталя. Отец был весь изранен, девять ран было на его теле от осколков снаряда, но все же жив. И бабушка в благодарность богу за услышанные ее молитвы вместо поминок решила устроить угощение за здравие выжившего сына. Они вместе с мамой напекли целый стол пирогов, купили спирт у рабочих близлежащего спиртового завода, которым вместо зарплаты давали понемногу спирта, и, накрыв прямо на улице стол, угощали всех, кто мимо шел.
Много видели людского горя, когда в чью-то семью приходили похоронки, дети сострадали вместе с взрослыми. Помню, как в 1942 году привезли эвакуированных из Ленинграда, как они рассказывали о бомбежках, о голоде, о множестве погибших жителей. Мы, дети, это представляли как что-то страшное и ужасное. Боялись, что и к нам могут прийти фашисты и у нас будет то же самое.
О Победе 9 мая узнали также возле колодца, где узнавали все новости.
Папа сдержал обещание, данное мне в 1941 году, и вернулся с войны, хоть израненный, но живой. После войны, окончив школу, приехала в Уфу учиться в медицинское училище, да так и осталась здесь на всю жизнь, на пенсию вышла, будучи фельдшером нашей районной скорой помощи. А маленькая Лидочка, моя сестренка, уехав в Москву учиться, стала доктором медицинских наук.
Николай Семенович Мацкевич.
Родился 8 октября 1929 года в поселке Дубовище Пенского района Брестской области.
Когда началась война, ему было 11 лет.
«Немцы окружили нашу деревню.Больных и стариков убили.Молодых и здоровых увезли в Германию работать.Я тоже попал в их число»
…В 1941 году немцы окружили нашу деревню. Больных и стариков убили. Молодых и здоровых увезли в Германию работать. Я тоже попал в их число.
Там нас продержали два дня в концентрационном лагере. Всех детей, способных работать, разобрали помещики.
Я попал к помещику Бауру. Работал у него вместе с военнопленными до 1943 года. Помещик к военнопленным и ко мне относился хорошо. Не бил, не оскорблял. Не сказать, что хорошо ели, но все же голодом не морил.
Остальные два года работал у другого хозяина в городе Люренбург, в поселке Регендштадт.
В 1945 году нас освободили американские войска. В городе Эльбе накормили, напоили и отправили в город Кенигсберг.
Когда вернулся в родную деревню, увидел, что от деревни остался только пепел. По сей день о судьбе своих родителей ничего не знаю. Помню, отца звали Семен Якубович, мать – Секлетта.
Устроился в город Пенск на работу по восстановлению разрушенных городов и деревень, оттуда же ушел в армию. После армии уехал в Абхазию. Впоследствии перебрался в Башкирию, в Новотроицк Чишминского района. Там же женился, переехал с семьей в Кумыспром, ныне поселок Горный. До выхода на пенсию проработал механизатором. С женой Галиной воспитал двоих детей: сына Леонида и дочь Нину.
Галина Леонидовна Шуткова.
Родилась в 1926 году в деревне Гапоновке Илишевского района.
Когда началась война, ей было 15 лет.
«Я работала на почте телефонисткой. Мы обслуживали правительственную линию. Вдруг я услышала голос Левитана: «Внимание, внимание! Германия капитулировала – Победа!» Позвонила в 3 часа домой первому секретарю нашего района. В 4 часа разбудили начальника радиоузла. И наш район уже знал о Победе »
Деревня наша была из 28 дворов. Колхоз назывался «Труженик».
Отец мой, Леонид Трофимович Шутков, до войны работал в колхозе бухгалтером.
Окончила я 5 классов. Братишке моему Геннадию было 13 лет. Он начал работать на тракторе и всю войну пахал землю.
А мы, девчонки 1924, 1926, 1927, 1928 годов рождения, работали в колхозе. Нас было 8 девочек. Хлеб в тот год уродился очень хороший. Рожь была выше нас, и мы должны были за день связать 400 снопов. Работали, старались, выполняли норму. А вечером из этих снопов ставили копны, а потом их увозили и клали из снопов клади, высокие, чтобы не намочил дождь и не промокли.
Зимой уже молотили. Комбайн был у нас в колхозе из МТСа, комбайнерка была такая же молодая девчонка, как мы. Скосить один комбайн все не мог, да еще ломался.
Весной мы пахали на быках, лошадей было мало. Боронили, сеяли вручную наши мамы.
Летом работали на сенокосе. Я была ростом самая маленькая, так я косила самая последняя, шли в ряд человек по 10–15 друг за другом. Сено косили в лесу, нам давали такие поляны.
Колхоз у нас был хороший, народ дружный, работящий. Никто никогда не отказывался.
Хлеб в государство сдавали, возили на бричках на элеваторы в Груздевку и Исмайлово. Это было на реке Белой пристани. Там были элеваторы для зерна.
Я как сейчас помню этот кошмар, как объявили войну. Начали все плакать, кричать. Началась мобилизация мужчин на войну. От нас до райцентра 6 км, повезли всех на лошадях, а за ними провожатые со слезами.
Моего отца, Шуткова Леонида Трофимовича, на фронт взяли в 1942 году. Ему было тогда 42 года. Погиб он 24 августа 1944 года. Нас у мамы осталось 7 детей, я была самая старшая. Мне пришлось выполнять и мужскую работу, так как брат работал трактористом в МТСе. Они зимой сами ремонтировали трактора, не зная ни дня, ни ночи и без выходных. Старались, чтобы скорее кончилась война.
Помогли фронту как могли. В деревне сушили картошку, посылали посылки с махоркой, ибо в деревне все сажали табак. Вязали носки шерстяные, варежки с одним пальцем, чтобы можно было зимой нажимать на курок винтовки.
Жили впроголодь, надевать тоже было нечего, а на ногах лапти. Они стоили 30 рублей пара.
А нас 7 человек детей, мама восьмая. Сама я весной плела из тальника плетень, а зимой сжигали на растопку, потому что у нас дров не было, один тальник, а он растет в воде, сырой.
Хотя была война, надеть было нечего, но мы с двоюродным братом Женей учились в деревне Крещенка, окончили там 7 классов. А я еще училась в татарской школе в Верхнеяркеево, окончила 9 классов. Из деревни я ходила одна, до школы было 8 километров. Во время войны нас учили военному делу – учили работать на аппарате Морзе – точка, тире.
Тяжело было. Жили впроголодь. В 1943–44 годы ели траву, весной собирали старые колоски. Многие умирали от какой-то септической ангины. Шла изо рта и носа кровь, и человек умирал быстро. Ели мерзлую картошку весной. Перекапывали всю землю, пекли лепешки, татары ее называли «кэльзяма». Ели эту картошку с разными букашками. Еще и дрались из-за нее, потому что вокруг нас татары картошку не сажали, а у нас огороды по 40 соток.
Я была с детства инвалид II группы. Но я ни одного дня не отставала от девчонок, работала как все. Мы, молодежь, после работы вечерами, хоть и была война, выходили летом на поляночку. Играли на балалайке, гармонистов не было, но танцевали под балалайку даже вальс, краковяк, коробочку, польку-бабочку. Ставили спектакли, концерты, танцы. Веселили людей. Живым-то надо жить. На поле ходили с песнями и с поля также.
В 1944 году, в августе, я начала работать на почте телефонисткой. Мы обслуживали «правительственную линию», у нас было два монтера и мы телефонистки. С 8 мая на 9-е заступила на работу за коммутатор в ночь. Ночью, в два часа 9-го, я включилась в Уфимскую линию, через Дюртюли была связь, и мы в то время разучивали новую песню «Под окном черемуха колышется», и в этот момент, еще мы не разговаривали, я услышала голос Левитана. «Германия капитулировала». Я этого слова еще не знала. Я еще раз включилась в эту линию, и снова голос Левитана: «Внимание, внимание! Германия капитулировала – Победа!» Вот уже я тут обрадовалась. Позвонила в 3 часа ночи домой первому секретарю нашего района Хуснутдинову, по-татарски сказала: «…Хуснутдинов абый, сугыш бетте әле генә ишеттем». Он сказал: «Шулай мени?!» – «Да!» – я сказала. В 4 часа разбудили начальника радиоузла, и наш район уже знал о Победе.
Отец мой был в сержантском составе. Похоронку мы получили в сентябре 1944 года, похоронен в Латвии, район Мешкучай, местечко Крауняй, в братской могиле № 31.
Опубликовано в Бельские просторы №5, 2021