Из новой книги стихов «Иное небо»
* * *
Небо сжимает себя в кулак –
это уже земля:
видишь – поле, пустырь, барак,
поле, пустырь, петля,
вышки, охрана, дождя отвес,
снова земля, снега.
И, наконец, бесконвойный лес,
ударившийся в бега…
Это уже Тайга.
* * *
К.
С наклоном грифельного марта
встают из снежной темноты
рисунков зимние кусты
слабеющего Леонардо –
как сон, хлебнувший высоты,
как стёртая до пустоты
географическая карта
иного места, где мосты
плетут слезой береговушки –
не горлу лёгкие ловушки,
а зренью горькие холсты.
* * *
Как слово больше, чем слова.
Как мир не делится на два
и сердце с солнцем побратимы:
у всех кружится голова –
у мёртвых. Мёртвые незримы.
Они идут со всех сторон
и сквозь тебя, как с похорон
твоих, и ты уже не значишь
здесь ничего, как этот сон,
в котором ты живёшь и плачешь.
* * *
Трава ложится под собаку,
она несёт её, несёт
то в вечный сон, то прямо в драку –
встаёт с собакой и бредёт,
как ветер и ветла, к оврагу –
одна, помятая, встает,
отряхивается и ждёт
другую тёплую собаку:
она придёт, она придёт –
она зевнёт, подобно маку,
траву обнимет и примнёт,
и на зевке себя уснёт,
как бы с небес упав с размаху.
* * *
Там, где в памяти света стоят столбцы,
где обратные щурятся перспективы,
вслушиваются в себя мертвецы:
живы? не живы?..
где у месяца всюду размах косца –
сколько жизни иной за изнанками, за слезами:
слепок лица воды или воды с лица –
медленное замерзанье.
Я умываю воду иной водой,
чтоб хорошо текла и в себя глядела:
оселок и месяц, сточенный и худой,
и травы забвения многое тело…
* * *
Спицы без колеса –
дождь проезжает мимо:
шёпот и голоса
тех, кто живёт незримо.
Не рождены и не
погребены и знают
дырочку в тишине,
словно лицом к стене
спят и не засыпают…
* * *
Выпить. Разбить гитару.
Выйти на волю – с жару,
с пылу – с сосной на пару
руки держать в земле…
Кто это на скамейке
гладит пучок из лейки –
дождик на три семейки
вересковых ресниц?..
Дерево в телогрейке
курит и кормит птиц.
* * *
Как я косил траву –
еле живой живу.
Ходит в траве коса –
ищет мои глаза.
Как я траву косил –
лёг, из последних сил, –
мёртвый, больной, хоть вой,
сон посмотрю, живой –
сон, где я был травой.
* * *
Ударил ливень после двух –
и ко всему прижался дух,
и воды в кровь свою вгляделись
глазною солью повитух,
и дрогнул времени владелец –
собой объятый общий слух,
и небо морем повернулось
к тебе – лицом к лицу – от боли,
и жизнь, убитая, проснулась,
как время лишнее в глаголе,
как ветер в чистом поле.
* * *
Жили, были, жили
холодно, темно,
плакали, тужили –
умерли давно.
Слезы осушили
небо и окно.
Выйдешь в сад, летящий
яблоком на свет –
белый, настоящий, –
а погоды нет.
Голые запястья
в землю окунешь
и плывешь в ненастье,
в золотую дрожь –
золотое счастье
в руки не возьмешь.
* * *
К.
Птичье вымерло дворянство –
крепнет голос пустоты:
воют волосы пространства,
вьются, свищут сквозь кусты.
Выхожу глазами трогать
иней, выпивший сады,
и на ветке первый коготь
замерзающей воды.
Все божественно – и дико
жечь печные кирпичи
и глаза сжимать до крика,
до свечения в ночи.
* * *
Ночью зрение спит и творится,
ночью настежь, как зверь и звезда,
книги сада открыты всегда,
и видна отовсюду любая страница:
это в жажде чужая вода
прочитается и переснится.
Осязается буква и звук,
и зазоры меж ними шершавы…
Отпусти меня, господи… Рук
не отнять от печальной державы.
* * *
Бог виднее в грозу из подвала,
словно смерть сквозь слезу целовала
осторожно и мало – как мало –
целый мир и глаза на лету.
Застекли стрекозой темноту –
и услышишь монетку во рту:
прозвенит от резца до резца,
от когтей до орла, до лица
за решеткой державной свободы,
за глазницами черными звезд,
где встают перезревшие воды
в синеоких цепях непогоды
во весь рост.
* * *
Ещё темно. Темнее, чем темно.
Синица стукнет клювиком в окно.
Ты слишком спишь, и слипшихся ресниц
узилище мерцает новым зреньем –
трепещут листья синих зимних птиц
неперелетным медленным растеньем.
И взор твой – расщепленная стрела,
нашедшая и лучника, и зверя.
И сон твой – смерть, утрата и потеря
всего, что не удержат зеркала,
и тьма твоя прекрасна и светла.
* * *
Дверцу откроешь – слушаешь печь:
пальцы за смертью хрустят у осины –
трогают свет и его паутины –
струны беззвучные, слуха ворсины –
музыки смертной грядущую речь.
В землю холодную медленно лечь,
чтобы расслышать небесное что-то
в глине, во льду, в темноте разворота
к звездам, которые хлещут оплечь.
* * *
Стужа выдохнет из тебя шевеленье и шелк
парашютный и ангельский,
и шарахнутся от луны то ли тень, то ли волк,
и, скрипя без смычка и рыдая, станут сивыми валенки.
Сладко я выдыхаю в луну и в дуду
белый свет, белый снег, белый шелк, золотой и плешивый,
тень заборов топчу, словно в небо иду –
от любви или смерти счастливый.
* * *
Откуда этот странный звук…
Шумит сухой воды громада:
ветвь вырывается из рук,
из ветра, дерева и взгляда.
Земля без неба. Снегопад
листает медленное что-то.
Идет и машет веткой сад –
до гибели, до поворота.
Слабеет зыбких вод зевота,
и боги глохнут, как пехота,
и гладят воду и творят
ее, как в зеркало ворота,
откуда нет пути назад.
Опубликовано в Плавучий мост №1, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!