* * *
А Низамову Фину на улице встретил отец.
«Что ты плачешь?» — спросил и привел её к маме:
метр от полу и горбиком грудь — вот такой образец.
И осталась она вместе с нами.
Что с ней было до этого? Странная мгла…
Где-то жили и сёстры, и братья.
Но ни места при них, ни занятья
она не нашла.
Мама угол нарезала ей для спанья,
прикупила одёжку.
(Тридцать лет в самый детский размер
обувала короткую ножку.)
Так и выросла наша семья.
И за ручку вела её мама вступать в профсоюз
и в вечернюю школу…
Кто сумеет измерить родительский груз?
И глаза опускаются долу…
Как он весело зажил, конёк-горбунок,
заспешил вперевалку!
И — на равных, на равных —
в любую встревал перепалку,
и какие он крылышки вырастить смог!
Институт позади, и квартирка — своя,
и заведует библиотекой.
Кто же вспомнит её сиротой и калекой,
если Фина Низамова — наша семья?..
Где же книга,
в которой записан был этот конец,
тёмный, будто начало?..
Раньше мать умерла.
А потом и отец.
Вот и Фины не стало.
Слепота догнала её. Фина открыла окно
и от нас улетела.
Всем сама помогала, а бременем стать не хотела,
не хотела, что было темно…
Жизнь спешит и уходит,
как тот кочевой караван.
Кто отстал, кто прибился случайно…
Там, откуда она появилась,
клубится туман.
Там, куда унеслась, —
та же тайна…
* * *
А. И.
Как постарели лошадь и овчарка!
Мы видим, как впервые за пять лет
конь падает, не от жары — не жарко,
а пёс не может влезть на табурет.
Мы всё жалеем их за скоротечность
их жизней, будто сами рождены
не стариться, а так, как есть, на вечность
за этою землёй закреплены.
А нас жалеют лошадь и собака,
у них одна забота на двоих:
как эти люди проживут, однако,
ещё так много лет, и все без них!
* * *
…А Гога не выходит в ложу,
от жизни отделён вполне.
Ни я его не потревожу,
ни он не скажет слова мне.
Разделены не смертной датой,
а поздней жизненной чертой…
Я был одной семидесятой
его команды золотой.
И вот гляжу почти в испуге
на жизнь, прошедшую при нём,
и здесь, на поворотном круге,
без десяти минут чужом, —
он сам, его смешки, повадки…
И я, слепец, в его кольце…
И привкус славы, горько-сладкий,
и слёзы зрителей в конце…
* * *
Десятиклассники
знать не желают классики.
Директор собирает педсовет:
вот девочки предпочитают «дансинги»,
вот мальчиков влечёт велосипед.
Им наплевать,
что жил когда-то в древности
английский драматург Вильям Шекспир.
У них свои заботы, свои ревности,
сегодняшний, не сочинённый мир.
Они сидят, высокие, за партами,
не слушая учительских речей,
а по домам они уходят парами,
встревоженные близостью своей…
Десятиклассники
знать не желают классики…
Как научить их?.. Кто их разберёт?..
И вот сегодня для десятиклассников
устроили дежурный культпоход.
И занавес потёртый раздвигается,
и сцена освещается, и тут
выходит парень, с королём ругается,
а парня принцем Гамлетом зовут.
Он от предательств мечется и мучится…
Он думает и трёт рукою лоб…
Хохочет… Плачет… Собирает мужество…
А на коленке морщится чулок…
И ложь вокруг… И никуда не денешься.
Ответственен за всех и одинок,
как сорок тысяч братьев,
любит девушку,
давая им классический урок.
И постепенно тает декорация,
а сцена надвигается на зал.
Вот парень обнял верного Горация,
и вот он их в свидетели призвал
что злому веку не желает кланяться,
идёт на смерть и в страхе не дрожит.
…И кончился Шекспир,
который классика,
и начался Шекспир,
который — жизнь.
* * *
Вновь дозором обойду веси.
В беспризорные вгляжусь выси.
Прибедняйтесь при своём интересе.
Оставайтесь при своём компромиссе.
Я два века привыкал к страхам,
прибегая к стиховым строкам.
Неужели всё пойдёт прахом,
если всё не успевал к срокам?
И сижу один на Савкиной горке,
Слава Богу, что пока добираюсь.
Это сладкий ветерок, а не горький.
Я люблю земную жизнь, каюсь…
* * *
О Господи, дай мне защиты
от стрел ядовитых и жал,
давно прощены и забыты
все те, кто меня унижал…
Ты прав, не забыты… И всё же
не чувствую в этом вины,
их помню, и всё-таки, Боже,
они прощены, прощены!..
2017 год
Наводненья, пожары, вулканы —
полон смуты семнадцатый год.
Вся природа, народы и страны
вновь готовы на страшный расход.
Ищут смерти деревья и люди,
и, пока о любимых молюсь, —
голова Иоанна на блюде,
и поник на кресте Иисус…
Хамский хор отмечает столетье
революции… Боже, спаси!..
И гордыня не изгнана плетью,
и раскаянья нет на Руси…
* * *
Из старой тетради и новой
срастаются листья страниц
о жизни моей непутёвой,
не помнящей мер и границ.
Встречаются с датами даты
двух разных и грозных веков,
и катятся грома раскаты
поверх пробуждённых стихов.
Читай же, мой друг и потомок,
и, если найдёшься, пойми,
как странен, безумен и тонок
пробел между нами, людьми;
как, пропасть времён заполняя,
я рвался судьбою к судьбе,
чтоб тонкая нитка живая
меня природнила тебе…
* * *
И. Ш.
У театра прозрачные стены,
и актёры прозрачны насквозь.
Все их дружбы, любови, измены
сколько раз узнавать довелось.
И ничто их страстей не сковало
ни давно, ни потом, ни сейчас.
Снова слушают Леонкавалло,
и — страдают, и — слёзы из глаз.
Боже мой!.. Не могу оторваться!..
Как возможно — и петь, и играть?..
Сам ведь жил наподобье паяца
и тогда, и потом, и опять…
* * *
Из старой тетради и новой
срастаются листья страниц
о жизни моей непутёвой,
не помнящей мер и границ.
Встречаются с датами даты
двух разных и грозных веков,
и катятся грома раскаты
поверх пробуждённых стихов.
Читай же, мой друг и потомок,
и, если найдёшься, пойми,
как странен, безумен и тонок
пробел между нами, людьми;
как, пропасть времён заполняя,
я рвался судьбою к судьбе,
чтоб тонкая нитка живая
меня природнила тебе…
* * *
…И проступает смысл, глубинный, наживной,
картинки вспышками спешат передо мной,
грехи с ошибками, ошибки со грехами;
и тщусь подняться вверх, но падаю, а в яме —
не тьма кромешная, а Босх Иероним
в своей обители, и я — пообок с ним,
не покупщик, а гость, готовый стать собратом,
смущенный гением и миром неразъятым,
в который мы по воле случая пришли,
спасать картинами насельников Земли…
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!