* * *
Снега упадут, а потом лежат.
Сосны стоят, будто их сторожат.
Дни коротки, а морозы злы,
растёт в поддувале запас золы.
И сколько быть морозам — бог весть…
Вспомнит Господь, что я где-то есть.
Пошлёт ангела навестить меня,
тот опустится на исходе дня
ниже крон сосновых в моём бору
в инее, приближенном к серебру.
Он найдёт мой дом, подлетит к окну,
не нарушит белую тишину.
Он увидит стол, он увидит печь
и меня, присевшего её разжечь.
Вот я подкладываю дрова,
вот пишу за столом слова.
Раз трещат поленья — тепло в дому, —
так он скажет Господу моему,
скажет, видел огонь на бересте,
скажет, видел знаки на белом листе.
И кивнет Господь на слова его:
значит, ладно всё, значит, ничего.
Ветер, что слетит к сосняку,
принесёт божественную строку.
ВЕСНА
Только небо вздохнёт, и опять по теченью
Льды достойно пойдут по высокой реке.
Ты такая, какой написал Боттичелли,
С зацветающей веткой в руке.
Каждый лист этой ветви разбужен, раскручен.
Помнишь время закатное, время, когда
Расступалась под ржавые всхлипы уключин
Золотая, литая вода.
Для свободы и радости надо немного:
Это голос родной, подкрепленный струной,
Это перетекание света дневного
В океан беспредельный ночной.
Это третья багажная полка вагона,
Прикасание губ, рассыпанье волос,
Это в древней деревне стакан самогона
За счастливый, немаетный сенокос.
Всё проходит — и трепет, и хрупкость, и талость,
Истончается звук, огрубляется свет.
Всё проходит. Но ты вот взяла и осталась,
И в руке твоей свежая ветвь.
* * *
…И, блуждая далёким путем, возвратиться
В дом, милее которого нет.
Этот всплеск за окном! Но увидишь не птицу,
А встревоженный крыльями свет.
Уведённый во мрак рукотворного ада
Петроградской командой ЧК,
Гумилев, вспоминают, читал «Илиаду»
До того рокового щелчка.
Я гляжу, как незримым потоком струится,
Обнимая меня, тишина.
А ему не дано, не дано возвратиться,
И закрыть «Илиаду», и сесть у окна,
И следить, как сгущается в сумерки время,
И увидеть в положенный час:
Наугад и на ощупь уходят деревья,
Пропадая из глаз.
* * *
Из гущи света и тени,
Воды бегущей, растений,
Замираний, смятений
Вырастет пара строк.
Жизнь сквозь слезы двоится,
По-библейски троится,
Множится и струится
Мутный её поток.
Всё прекрасно, невнятно:
Эти цветные пятна,
Запах медово-мятный
Из тайника дня.
Бедный мой, безоружный,
Трепетный и жемчужный
Мир, никому не нужный
Кроме меня.
СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ
сыну Глебу
Спи, маленький. Когда снега отступят,
Земля нам явит разные растенья:
Петрушку, лук и сельдерей на грядках,
А по углам, границам огорода
Все зацветут — настурции и флоксы,
Желтофиоли, циннии, мелисса,
Любимый ирис, лилии, пионы
По нашему и щучьему веленью.
Тогда, сынок, вы вместе с нашим Васей,
Сибирским вариантом тигропарда,
Отправитесь по заповедным тропам
По царствам-королевствам лопуховым
По руслам — результатам самодурства
Неуправляемого злого Шланга.
И вас найдёт мелодия июля
Прикосновеньем солнышка и ветра.
Кузнечик даст ритмический рисунок,
А серый Вася прорычит Армстронгом,
Тогда поднимет трубы лаватера,
И зазвучит зелёная команда
Не хуже, чем товарищ Бенни Гудмен
С оркестром, от которого отец твой
Сходил с ума и уплывал в нирвану.
Такой, простите, обалденный саунд.
Нас не оставит музыка, сыночек.
Из всех возможных уголков пространства
Откликнется нам тысяча кларнетов,
И музыка уверит: недостойно
Склоняться под ударами фортуны
И стоит оказать сопротивленье.
Но этот, друг мой, предстоящий выбор
От нас пока ещё скрывают годы.
ПАМЯТИ УШЕДШИХ
Я любил городские прогулки,
Но не улицы, а переулки,
Что душевной беседе нужны,
Воскресенского взвоза брусчатку,
И старинную точную кладку
Вдоль обрыва идущей стены.
Тот же Томск, но по вещему слову
Всё былое не сбудется снова,
Не сойдемся, не свидимся в нём.
Отменяются все наши встречи,
И сегодня могу я у печи
Посидеть впереглядки с огнем.
Мы как будто молчим. Но при этом
Хорошо бессловесным дуэтом
Скрасить сумеречные часы.
Поутру задувает за ворот,
В ожиданье автобуса в город
«Yesterday» помурлычешь в усы.
Приезжаю в 11.30.
Всё тип-топ, как сейчас говорится,
А с проспекта сверну — маета.
Что же делать, своих убывает.
Привыкай, это с каждым бывает…
Но места, понимаешь, места…
* * *
Помнишь детство, озеро, сиянье,
Редких облаков воздушный облик?
Помнишь: выйдя из воды, рубашкой
Промокнешь лицо своё и сразу,
Сразу одуреешь от восторга —
Запах солнца и ещё чего-то,
Что никак назвать не можешь словом.
Столько лет прошло, а всё не можешь.
Как досадно! Но твоя досада
Скоро отступает, потому что
Помнятся трава, вода, деревья,
Лето, и пропитанная солнцем,
Счастьем напоённая рубаха.
ВЕТЕР
Я, просыпаясь, слышу:
Шагом неверным, шалым
Вот по железной крыше
Наискось пробежал он.
И открываясь в белом
И беспощадном свете,
Что там помнится в целом?
Ветер.
Близкий всякой примете,
Ни на что не похожий,
Ветер на голой коже.
Ветер.
Нервен, зол и отвержен,
Никому не угоден,
И, как всегда, несдержан,
И навсегда свободен.
* * *
Потому что пришло время жатвы;
ибо жатва на земле созрела.
Откровение Иоанна Богослова
Дымом ли в облака,
Мясом — в сырой песок…
Разница невелика —
Пепел иль бугорок.
Этот расклад судьбы
Нами принят вполне,
И выносить гробы
Стало привычно мне
Из обжитых углов,
Из казенных дверей,
Нет у людей слов,
Не займёшь у зверей.
Кажется, что земля
Смертью уже сыта
О пощаде моля,
Белым болит Пьета.
Ты себя закалишь,
Не упадёшь ниц.
Видишь: пока что лишь
Небо выносит птиц.
Звоном колоколов
Не утешает слух.
Нет в языке слов,
Так он беден и сух,
Чтобы внятно назвать
Что понятно едва,
Чтобы переживать
Правоту естества.
* * *
Только то и осталось: пустые слова.
Понимаю: уже не вернётся
осознание с миром большого родства
и такого же точно сиротства.
Стал привычен я к вашим рекламным щитам,
необидным пустой разговор стал,
даже в храмы вхожу, если вижу, что там
многолюдия нет и притворства.
Я не стану уже человеком толпы.
Пусть припишут к моим незадачам,
что никак не могу притворяться слепым
или даже почти что незрячим.
И за тридевять самых далёких земель,
в эвенкийские мирные чумы
укатился б от наших илюш и емель,
чтоб не видеть паноптикум Думы.
Эта мерзость почти до костей пробрала,
окончательно к стенке припёрла.
Значит, не погнушусь и хлебнуть из горла,
чтоб прочистить осевшее горло.
Оставаясь потерянным частным лицом,
по-ментовски сказать, гражданином,
кем я стал? Промотавшимся, что ли, отцом
или горько обманутым сыном?
Опубликовано в Паровозъ №7, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!