Шахматы
Вот я в шахматы шесть лет играю. Как некоторые водку бухают. А я — шахматы.
Сажусь с утра — и до вечера. То на личесс, то на чесском. Рейтинг у меня не растет. Как был 700, так и остался 700. Надоело.
Сорок лет, здоровый лоб, а рейтинг маленький. Ну что я, хуже пятилетних, что ли? У них по 2000. А у меня 700. А у десятилетних — и вовсе по 2500. Жена не понимает. Какая, говорит, разница, какой рейтинг. Об стены не ударяешься, когда мусор выносить ходишь?
Значит, интеллектуал. А меня напрягает. Проигрываю партию за партией пятилетним детишкам. Удаляю аккаунт. Опять восстанавливаю. Не играть что ли. И все заново. Проигрываю, восстанавливаю.
И так мне приелось тупоумие шахматное, что жить расхотел. Намылил веревку, на улицу вышел. Думал, повешусь на детской площадке. Чтоб неповадно было. Чтоб видели мое тело выродки малолетние и плакали.
Какого человека загубили! Интеллектуала!
До площадки дойти не смог, об стену ударился. Поскользнулся на шахматной фигурке, и — бах. Головой.
Очнулся, а сосед дядя Коля с бухими корешами в шахматы играет. На свежем воздухе.
Тут я взбеленился, кричу: что ж вы без меня!
И рядом подсел. И, что называется, игра пошла. Сначала дядю Колю обыграл, правда, он не совсем в кондиции был, то налево завалится, то направо. Потом местному чемпиону спертый мат поставил. Ферзя спер, когда соперник к «Балтике» прикладывался. Фартовый ты, кричат. А ну по новой давай. И мы по новой. Откупорим и фигуры двигаем. Дядя Коля уже чертей под столом искал, когда я его на коневой вилке поймал. Он за плакал от обиды. Другие тоже давай причитать. А я отвечаю: мало игроков моего уровня.
Так мы играли до утра. Я не проиграл ни одной партии. Фартило дико. А когда вылезло солнце, соперники собрались в кучку и, покачиваясь, на меня пошли. Думал, бить станут — ан нет. Покосились только. Мимо прошли, за площадку в лесок. И там повесились. Один за другим. В записке предсмертной написали: просим никого не винить.
Следствие началось, то-се. Я был под подозрением. Мент ко мне приходил. Молодой, подтянутый. Ты, говорит, спровоцировал суицид. Уедешь на десять лет лес валить. А я не хотел, у меня руки под шахматы заточены.
А он наседал: сила в тебе дикая, людей доводишь. Да какая же сила, воскликнул я, когда ребенка обыграть не могу. Вот дайте мне ребенка. И хрен обыграю. Мент привел девочку.
Я проиграл все партии, и он от меня отстал.
Только кулак показал из машины, уезжая.
Потерпел недельку, и снова — на личесс.
Через пару дней намылил веревку и на площадку отправился. А там благодать, весна, лужи блестят. Как-то и умирать не хочется.
А все-таки надо. Смотрю — на столике пиво недопитое. Ну это непорядок. Подобрал, глотнул. Вижу — книга валяется, самоучитель шахматный. Дядя Коля в горячке оставил. Сел культурно, и вот значит прихлебываю и почитываю, прихлебываю и почитываю. И понимать начал. Раскрылась передо мной тайна шахматной стратегии. Дурень был, элементарных позиций не знал. А всего-то нужно нюансы прозревать, сильные пешки вперед толкать.
Все стало ясно. Я ведь книг-то по шахматам не читал никогда. А в них суть. Веревку выкинул и — в книжный. Накупил пакет целый. Выписывал позиции, схемы заучивал.
Красоте поражался. Какие жертвы проводил Таль! А Филидор? Разве не красавчик? Какие комбинации поднимал!
Полтора года прошло. Теперь на личессе играю еще чаще. Без перерывов на обед.
Рейтинг у меня не увеличился. Как был 700, так и остался. И детишки обыгрывают как раньше. Зато я научно свои поражения обосновываю и подолгу анализирую. С женой мы развелись — перманентно читающего мужа вынести не сумела. Да это ничего. У меня есть шахматы! — утешаю себя по утрам. А вечером утешает «Балтика». Шахматы не утешают.
Страдаю от них.
Страдал, страдал еще полгода, совсем сделался просветленный. По глазам понятно — шахматист. Ну по рваным джинсам еще. По футболке вытянутой. По всем параметрам, короче. Страдал и не выдержал, вышел на площадку. Смотрю — маленькие дети в козла играют. Плюхнулся перед ними на колени, пополз. Руки протягиваю, шепчу: как набить рейтинг хотя бы 900? Испугались меня и кто куда убежали. Тогда я от обиды озверел, схватил маленькую девочку около магазина и на руках домой принес.
Трепещет дите, в слезах. Перед ней грязный, огромный мужик. Думает, будет насиловать. А я на колени — бух! Открой секрет, как вы, дети, рейтинг шахматный набиваете?
Не скажу, говорит. Вот хоть режь, хоть насилуй. Ничего не скажу.
Тут я уже себя контролировать перестал.
И давай ее щекотать. Дети щекотки больше всего боятся. Их топором руби — хоть бы хны. В бетон закатывай — ничего. А от щекотки в ужас приходят. Неприятно им. Щекотал, щекотал, она вся извелась и кричит: хорошо, расскажу, только отпусти. И рассказала. Оказывается, в любой партии нужно коня на эф девять держать. Если конь на эф девять стоит — проиграть невозможно.
Господи, как просто!
Отпустил ребенка, и — за компьютер. Дали соперника с ником leviafan. Ставлю коня на эф девять. И зависла игра. Не донес полклеточки. Мышка не двигается. Что за дела?
А leviafan через колонки вкрадчиво так произносит: «Ты в окошко выгляни, чудик». Выглядываю — котлы везде, лава кипящая, черти бегают, грешники стонут. Схватился за голову.
Вот это я попал! Выходит, когда вешаться шел, таки повесился. В дверь долбятся черти, зовут на процедуры.
Тут каким-то чудом картинка отвисает.
Прыгаю в кресло, перевожу коня куда нужно.
И следующим ходом получаю мат. Обманула, скотина малолетняя.
Теория молчащего мира: принцип шумовика
Была весна. Мир звучал: звенели капели, пели качели, скрипели сырые сараи.
Гулким эхом отдавались шаги в переулке. Надтреснуто и сипло матерился дворник. Пронзительно лаяла дворняжка. Грубо и шершаво шоркала метла. Гремел трамвай.
Порывами налетал и выл ветер.
Глухо стучали ветки березы в окно первого этажа, где спал Сергей Полугаевский, самый удивительный убийца на планете. Он не обратил внимания на громкий стук голых ветвей, даже старый будильник не смог его разбудить. Он проснулся самостоятельно, в положенный ему срок. И сразу принялся прислушиваться и приглядываться.
Мир звучал. Как вчера, как позавчера, как десять, двадцать, сто лет назад. Выл, гремел, скулил, шуршал, скрипел, шелестел, хрустел, хрупал, звякал, ухал, бахал, пел, кричал, стонал. Со всех сторон в уши вливались сложносоставные звуки. Сергей прислушивался и морщился. Его давно уже не поражала и не обольщала эта клоунада. Этот дешевый трюк.
Много лет назад, в июне 1982 года, он понял кое-что баснословно важное про звуки, издаваемые миром, но лишь недавно стал относиться к ним с недоверием и брезгливостью. Все это было — от первого и до последнего скрипа, щебетания и треска — дешевой фальшивкой.
Впервые прозрение мелькнуло в нем, когда он, будучи юношей, неуклюжим, одутловатым и не очень умным, посмотрел по телевизору передачу про то, как создается в кинематографе иллюзия звучащего мира.
Изначально полотно снимается без малейшего звука, потому что не существует технологий, способных одновременно захватывать изображение и звук. Затем на безмолвную ленту отдельной дорожкой в студийной обстановке добавляются звуки, призванные имитировать естественные взаимодействия объектов реальности. Вот человек шагает по ступенькам, и мы слышим отчетливо: топтоп-топ (на самом деле шумовик бьет черпаком по глиняному горшочку). Вот девушка поливает цветы из лейки, и мы слышим: взссссс (на самом деле шумовик переливает воду из стакана в стакан). Вот человек двигает стул: трррссс (на самом деле шумовик потер школьную линейку об ручку). И т.д. Бесчисленное количество звуковых отношений реальности повторяется бесчисленным же количеством студийных имитаций.
Это так захватило воображение Сергея, что он потратил несколько дней на вслушивание и вглядывание, представляя, что находится в таинственном немом фильме, и где-то за стенкой прячутся шумовики со своими нелепыми приспособлениями — ложками, вилками, гайками, чашками, ручками, крышками.
Парню шел пятнадцатый год. Тогда он был весел и полон жизни, и, может быть, поэтому не стал заострять внимание на любопытной теме, и быстро перешел к привычным занятиям — друзья, девушки (сколько их было?), учеба, спортивная секция. Жизнь била ключом. Будущее казалось загадочным и, следовательно, восхитительным.
Сергей окончил радиотехнический институт, но работу по специальности найти не сумел и устроился менеджером по продаже мебели. Легкая полнота (по мнению Сергея) привела к тому, что он не смог удержать рядом девушку мечты, русоволосую Настю с зелеными русалочьими глазами. Пришлось довольствоваться бойкой и некрасивой Таней, которая прожила с ним в браке 15 лет и неожиданно ушла к сослуживцу (ушлому прохиндею). Поговаривали, он ее бьет, поэтому Сергей злорадствовал. Детей они создали двоих — мальчика и девочку. Дети молчаливо предали его, оставшись с мамой и отказавшись навещать (да и что им было делать в его скучной квартире с видом на железную дорогу, с его скучным, понятным, назубок затверженным бытием). Он стоически принял известие, равнодушно отнесся к позиции детей.
Он в этом, конечно, не признается никогда, но именно отсутствие детей в доме стало медленно и непоправимо подтачивать его мягкой и вкрадчивой пустотой. Сергею оставалось два года до пенсии, он провел их суетливо и странно — то перевыполняя план, то не набирая даже десяти процентов. К тому времени он руководил офисом, куда-то звонил, на кого-то кричал и не тратил практически ничего. Деньги стали не нужны. Друзей у него не было, да он и не понимал их назначения. Выйдя на заслуженный отдых, Сергей продолжал зачем-то откладывать тысчонки на карточке, питался самым необходимым, редко выходил из дома и погрузился (как в пять, шесть, семь лет) в беспробудный просмотр телепередач. Он сильно обрюзг, облысел, лицо покрылось нездоровой желтоватой патиной. Вещи по-холостяцки лежали как попало и не нуждались в приборке. В сальных трениках, нестираных носках Сергей сидел на диване и необыкновенно умнел. Через десять лет затворнической жизни он стал умнее многих академиков. В его голову закрадывались разные мысли. И тревожные, и пустые.
И однажды — как сияющий трамвай из детства — вернулась странная фантазия про озвучку телефильмов. Конечно, сейчас он был намного умнее того простоватого инфантильного подростка, каким был когда-то, поэтому принялся вгрызаться в эту идею со всей мощью накопленных лет. И так и сяк ее вертел, с потрясающей ясностью осознавая, что нечто важное упустил. Он мерил шагами однокомнатную хрущевку и думал.
И вскоре стало понятно, что привычный обыденный мир — как и его кинематографический образ — лишен звука. Мир глух и нем.
Ничего не шелестит и не грохочет. Не скрипит и не стонет. Не свистит, не шуршит. Не трещит, не щелкает. И рядом с событием звука притаились шумовики, всегда готовые постучать палочкой по столу, когда прохожий поднимается по лестнице, или звякнуть ключами, когда кто-то прикасается ложкой к блюдечку.
Поэтому (осознал Сергей) звуки окружающего мира какие-то неестественные.
Ну конечно!
Мир сам по себе нем, и постоянно работают бригады заботливых шумовиков. Хотя иногда эти господа халтурят. С брезгливостью Сергей прислушивался к звукам, раз за разом отмечая противную фальшь. Не так звучат шаги! Не так стучит ветка в стекло!
Как должен звучать мир, он и сам не знал, но точно был уверен — иначе. Он даже стал резко прислушиваться в неожиданных местах, надеясь застать врасплох шумовиков. И несколько раз это получалось. Однажды звуки просто не зазвучали, пущенный камень упал беззвучно. И лишь через полторы секунды явственно грохнуло: бух. Ага, вскинулся Сергей и потер руки. Вскоре они совершили еще один прокол, прозвенев там, где требовался глухой стук.
Мир для Сергея превратился в поле звуковых экспериментов. Он хохотал, он насвистывал, он замечал несуразности. Он подолгу бродил по городу и грозил кому-то кулаком.
И однажды под вечер в тухлой канаве ему удалось разглядеть одного шумовика. Тот как раз изображал скрип дерева. Сосредоточенно тер пенопластом по куску стекла. Обычный дворовой мужичок, только немного недооформленный. Как будто чуть смазанный (или в сумерках таким показался). В серой футболке и штанах «Адидас». С унылым длинным носом и длинной челкой. Не отличить от простого человека. Он заметил, что Сергей смотрит на него, но продолжал изображать скрип. Видимо, остановиться не мог.
Вот ветер затих, дерево перестало шататься, и он сразу куда-то улепетнул. По дороге домой Сергей увидел еще двух шумовиков.
А дома, тщательно обшарив комнату, нашел семерых. Под ванной, за кроватью, на шифоньере. Они были, по сути, везде, всегда готовые прошуметь, проскрипеть, протрещать.
Короче, поддержать великую мистификацию звучащего мира.
Как настоящий человек, интеллектуал, Сергей любил естественность, искренность и правдивость во всем. Он не спал всю ночь, обуреваемый смутными мыслями, восторгами, сомнениями и страхами. Утром попытался поговорить с шумовиками, убедить их в том, что они занимаются преступным деянием, обманывая целое человечество. Он вопил, заламывал руки, вставал на колени.
Но их было ничем не пронять. У них не имелось совести и достоинства. Они смотрели на пламенного оратора нахальными глазками и продолжали трещать и поскрипывать. Тогда Сергей сорвался и со всей силы опустил кулак на голову наглого шумовика, который стоял возле батареи и булькал детской игрушкой, аляповато имитируя звук воды, льющейся по трубам. От шумовика осталось в буквальном смысле мокрое место, как от раздавленного паука или таракана.
И мгновенно наступила тишина. Батарея не издавала ни звука. Сергей даже хлопнул себя по уху, на секунду показалось — оглох. Торжествующий, он кинулся на остальных шумовиков. Колотил и яростно вопил, пока не прикончил всех. Последним раздавил мерзкого прилипалу, который постоянно на цыпочках за ним ходил, некрасиво изображая звук его голоса. И сразу сделалось необыкновенно тихо. Словно лопнула барабанная перепонка. «Так вот ты какой, мир!» — ликуя, подумал Сергей.
На следующий день он развил бурную деятельность по зачистке подъезда и ближайших дворов. Он чувствовал себя непобедимым борцом за спасение человечества.
Мужички умирали легко и обильно, иллюзия звука лопалась как мыльный пузырь. Ночью под синими звездами вернувшись домой, он с наслаждением окунулся в тотальную тишину. Сознавая, что сделано немало, но большая часть работы еще ожидает, он испытывал бессмысленное и сладкое воодушевление, как в юности, когда часами стоял возле подъезда любимой девушки.
Ближе ко сну, ворочаясь в постели, Сергей как будто что-то услышал. Рывком соскочил и прислушался. Тихо булькает вода, тоненько свистит ветер, приглушенно шуршат шины за окном. В отчаянии он обошел квартиру и снова принялся думать. Звуки по-прежнему откуда-то доносились. Только были гораздо тише, поэтому, видимо, на радостях он сначала их не заметил. В предутренней дреме, благодаря огромному уму, Сергей разгадал значение этих звуков. Ведь очевидно (если мир беззвучен), что и шумовиков кто-то суфлировал, кто-то давал им иллюзию того, что пенопласт в их руках скрипит о стекло, что ключи звякают. Кто-то ходил за ними и уже другими предметами имитировал звучание ключей, губок, цепочек и щепочек. Сергей назвал их младшими шумовиками и принялся искать. Вскоре был найден один младшенький — ростом в половину человека. Сквозь существо слегка просвечивала стена. С ненавистью Сергей набросился на него и раздавил. Затем в комнате и на балконе нашел еще пятнадцать гадов. Все были моментально раздавлены. Наступила тишина, но Сергей, тертый калач, не поддался обманчивому спокойствию. Он сидел и прислушивался. И вот оно — что-то тоненько, на границе полного молчания, посвистывало, поскребывало, пощелкивало. Взбешенный, он поднялся и бросился по квартире, перерывать вещи. И нашел еще одного. Адекватного наименования ему Сергей уже не смог подобрать. И назвал просто: третий. Третий был вполовину меньше младшенького и бесспорно занимался тем, что (если мир все-таки беззвучен!) создавал для младшего иллюзию того, что и младший издает звуки. Их было уже больше, около тридцати. Размером с кошку, темные, неопределенные. Сергей крушил и давил шумовиков направо и налево. И уже даже не присел, а с ужасом прислушался, зная, что обязательно услышит еще что-то.
И он услышал. Бледные, ускользающие звуки. Четвертых уже было шестьдесят.
Они сидели в самых неожиданных местах.
Под цветочными горшками, за обоями, копошились в плите. Сергей носился и давил, в отчаянии понимая, что этим дело не закончится, обнаружатся другие, более мелкие, вязкие. И есть ли предел у них? Если мир беззвучен — то предела у шумовиков нет, мыслил гениальный Полугаевский. Каждый слой созданий производит для последующего иллюзию того, что тот издает звуки. И крайних в этом ряду попросту не может быть.
Ряд уходит в дурную бесконечность, как взаимное отражение зеркал. Будет и пятый.
И десятый. И сотый. И трехсотмиллионный.
И миллиардный. Но что же тогда звучит, если они беззвучны и находятся в плену жалкой иллюзии? Звуки производятся самой бесконечностью многосоставного ряда, внезапно осенило Сергея, и лоб его покрылся холодным потом. Отсутствие последнего шумовика, издающего реальный звук, преодолевается бесконечным количеством элементов ряда, которые, накладываясь друг на друга, как бы спрессовывают тишину в определенные шорохи и шепоты. Бороться с тварями бесполезно — это борьба с самой природой, с мирозданием. Так оно создано. Так устроено.
Богом, вселенной или черт знает кем.
И господин Полугаевский, чрезвычайно гордый тем, что проник в суть звуков, еще раз с благодарностью вспомнил телепередачу про искусство шумовиков. Она дала первый толчок. А дальше я сам, собственным гениальным умом. Нужно рассказать об этом человечеству.
В его сбивчивые, сумбурные объяснения, конечно, никто бы не поверил, поэтому Сергей решил написать книгу. Он пробовал писать лишь в раннем детстве. В семь лет сочинил стихи для мамы. Она зачем-то берегла клочок бумаги с корявыми, но старательно выведенными буквами. Мама умерла, а стихи остались и запомнились:
Тук тук тук
Аю рыо дук
Вук вук вук
Альтависта фук
Книг он читал мало (да и что значил опыт недоумков по сравнению с его гениальностью?). И все-таки с удовольствием взялся за огромный труд своей жизни. Писалось легко. Схемы, идеи, образы, главы, параграфы, замечания и примечания так и сыпались на бумагу. Через девять лет беспробудного писательства Сергей завершил толстую рукопись в 44 авторских листа, озаглавленную «Теория молчащего мира: принцип шумовика». И отправил в единственное известное ему издательство «Научкнига». Увы, до почты на радостях пенсионер сходил без маски. Заболел коронавирусом и скончался.
Рукопись получили. Секретарь Настюша, девушка-филолог с красивыми томными зелеными глазами, анимешница и любительница энергетиков, распаковала посылку, вынула стопку бумаг, исписанных мелким почерком, и до позднего вечера они хохотали на пару с молодым чернобородым редактором: страницы были исписаны бессмысленными завитушками и каракулями, кое-где встречались русские слова, вставленные случайно, без всякой связи, и далее — почеркушки, узоры, линии. Работа проделана тщательная, кропотливая, но абсолютно лишена содержания. В последнее время сумасшедших они не встречали, интернет-поколение оказалось практичным и грамотным, а старшее потихоньку вымирало. Книгу запихнули на дальнюю полку шкафа, где хранились курьезные тексты. Потом как-то растаскали по страницам, разодрали, использовали для расписывания ручек, других черных надобностей. А то, что осталось, до сих пор там лежит. И теперь уже не узнать, действительно ли Сергей Полугаевский был сумасшедшим или рукопись написана шифром, который скрывает тайну звуков нашего слишком громкого, слишком шумного мира.
Опубликовано в Вещь №1, 2022
