Виктор Кузьменко. КИРПИЧ

Рассказ

Интересно, кто-нибудь из научных светил – ну там, Галилей, Торричелли, тот же Ломоносов – изучая баллистику, высчитывал траекторию полёта кирпича? Вот и я сомневаюсь. Сдаётся мне, каждому в отдельности и всем вместе было не до него, а зря. Кирпич – это тебе не цацки-пецки, в нём весу три с половиной кило. И совершенно не важно, откуда он, с какой скоростью и как перемещался в пространстве, важно – куда в итоге попал.

После утренней планёрки начальник станции как-то странно посмотрел на Семёна, вздохнул и попросил задержаться.
– Пойдёшь составителем. Сразу. Так что так.
– Я же на помощника стажируюсь, – начал было Семён, но Караваев перебил:
– Трунов у нас под следствие попал, дома набедокурил. Некем его заменить, понимаешь? Сам же возмущался, что тебя с таким опытом в помощники определили. Ты у нас кто, главный кондуктор? Так и давай.
Семён – на станции человек новый. Приехал он из Павлодара, где работал в «Трансстрое». Главный кондуктор – это не билеты в трамвае продавать, а такая мужская профессия. Редкая и нелёгкая. Составитель поездов – он что? Пути да горки. Вроде того кулика на болоте, дальше своего носа ничегошеньки не видит. Не в пример ему главный кондуктор. Тот должен знать каждую стрелку, каждый захудалый тупичок на целом участке.
Семёну нет и тридцати. Но он уже обслуживал без малого полтора десятка целинных станций. Не веришь – подними среди ночи, и он тебе, как «Отче наш»: что, где, зачем и сколько. Пакгаузы и подъездные пути Казахстана встречали голубоглазого, вечно улыбающегося кондуктора как родного.
В Уфу Семён перебрался перед самой «перестройкой», перевёз семью. Поначалу предложение стать помощником обидело его до глубины души. Это, считай, целых две ступеньки по служебной лестнице вниз. Но после первого знакомства с местным хозяйством стажёр мысленно перекрестился: слава богу, пронесло. Видимый другими пассажирский парк, как оказалось, – никакая не станция, а только малая её часть. Настоящая «Уфа» пугала сложностью устройства и своей необъятностью. Нефтебазы, заводы, склады, причалы, перевалочные и контейнерные площадки разбросаны на двенадцати километрах вдоль реки. Куда ни сунься, повсюду закавыки да загогулины. Простой товарный двор, и тот на поверку оказался ого-го каким крепким орешком. Понять и разобраться во всём года не хватит. Стажируется Семён, не нарадуется: «Каким ещё составителем? Не взяли – и правильно сделали. Помощником – самый раз». А тут на тебе, как кирпичом по голове.
– Не переживай. Понимаю, – продолжал Караваев, – но и ты меня тоже пойми. А я тебе напарника опытного дам. Надёжного. Так что дуй на аттестацию, а завтра за Трунова.
Семён вскинул взгляд, но начальник опередил:
– Верю, справишься. Помощника Валентином зовут.
Валентин оказался плотным дяденькой лет пятидесяти с седыми висками и хрипловатым голосом. Осмотрев Семёна, он покачал головой, цыкнул зубом и предложил:
– Так что, пойдём? Тебе сколько годков?
– Двадцать семь.
– Взрослый, на вид и не скажешь. Ладно, пока я сам порулю, ты присматривайся. Что не ясно – спрашивай, не буксуй.
Через минуту они уже шли мимо аккумуляторной в сторону будки маневрового диспетчера. Минуя пути, Валентин оглянулся на здание вокзала:
– У-у, змея, опять в окне. На рельсы не наступай! К нам инженером по технике безопасности бабу взяли, – пояснил он. – Грымза старая. «Я всё фиксирую». Фиксирует она. Морда фиксатая.
– Что вы так?
– Премию в прошлом месяце оттяпала. Мы с женой стол хотели новый брать. Взяли.
Смена началась. После короткой летучки бригады разошлись по закреплённым за ними локомотивам. Вообще, работа составителей интересная, сдельная. Двенадцать часов на ногах. Белка в колесе чаще дух переведёт. Мороз, метель, град, зной – висишь на подножке и виси себе, дыши свежим воздухом, флажком маши да рассказывай машинисту, что почём:
– Сафронов, поехали вперёд на 12-й свободный. Маршрут готов, я на подножке справа, – слышит Семён хриплый голос помощника в рации.
– Понятно, маршрут готов. Осаживаю на 12-й свободный, Сафронов, – отвечает ему машинист.
Привычное занятие вдвое легче, – любой знает.
С утра надвигали на горку два прибывших ночью состава, собрали контейнеровозы и спустили на площадку. Потом запросились у маневрового на товарный двор, но на полдороги пришла команда подъехать для личного инструктажа. Василий Петрович поздоровался с Валентином, Семёну только кивнул.
– Слушай, Валя, «витаминка» вешается. Возьми из моей заначки два крытья для них и один Сан Санычу на ликёрку. Ему тут в разборке стеклотары пара вагонов. Разгрузят, пока хватит. Где что – знаешь. Как обычно.
– Само собой.
– Этот как? – точно Семён ждал на улице, а не в двух шагах от говоривших, поинтересовался диспетчер.
– Нормально. Готов, Сёма? Вперёд на мины.
Перед складом витаминного завода шпалы усыпаны бурым порошком. Оказалось, вчера разгружали сухую бычью кровь. Из неё делают «гематоген». Тот самый, из детства. Поставив вагоны под погрузку, Валентин направился в конторку.
– Не отставай, – позвал он Семёна и, дождавшись, когда тот поравняется с ним, протолкнул вперёд.
– Здрасьте, – выдохнул стажёр, едва устояв на ногах.
– Здоровеньки були.
В комнатушке за старым канцелярским столом, обтянутым зелёным сукном, сидел розовощёкий мужчина с прозрачно голубыми глазами. Заметив Валентина, он бодро встал и, не выходя из-за стола, протянул пухлую руку:
– Здравствуй, дорогой человек, здравствуй. Привёз? Ну, спасибо тебе. Как делишки?
–В ёлочку.
– Ага, ага. Сидайте.
– Со временем туговато, постоим.
– Молодого человека как звать-величать?
– Семёном. Вместо Трунова будет.
– Вон оно что. Ага. А с тем-то теперь как? Посадят, небось?
– Кто бы знал.
– Кто, как не ты? Опыт немалый имеешь, как говорится. Да? Шучу, шучу.
– Не напрягает, – буркнул Валентин.
– Н-да.
Кладовщик замолчал, побарабанил пальцами по сукну и вдруг как-то по-женски всплеснул руками и запричитал:
– Что же это я, дурак! Сейчас, сейчас. Айн момент, как говорится, айн момент.
Только теперь Семён обратил внимание на объёмный сейф за его спиной. Мужчина неуклюже отодвинулся вместе со стулом, повернул ручку и потянул тяжёлую дверь. Внутри, кроме большой алюминиевой фляги, ничего не было.
– Тара какая имеется?
Валентин покачал головой.
– Ага. Так, – из-под стола появилась поллитровка с белой жидкостью, – это Петровичу. Вам зараз.
Он зачерпнул изрядно помятой пол-литровой кружкой из фляги и протянул Семёну. Тот, почувствовав запах спирта, поморщился.
– Молодец, – поддержал его Валентин, забирая кружку, – а вот я не откажусь.
Помощник крякнул и без всякой подготовки уверенно осушил посуду. Семён не верил своим глазам.
– Это что? – поинтересовался он у розовощёкого.
– Как что? Спирт.
– Чистый?
– Другого не тримаэмо. Петровичу привет.

На улице Семён взорвался:
– Вы как теперь работать будете? Мы как работать будем? Я же здесь ни бум-бум! И вы пьяный.
– Не кипишуй. Где ты видел пьяных?
– Где? Сейчас там, это вот что было?
– Тихо, тихо, успокойся. Мне три раза по столько и то не мера. Ты, дружок, так переживать станешь – до смены не дотянешь. И хорош мне выкать, не люблю я.
– Я тоже не люблю. Нет, а подловит кто?
– Не бзди, не подловят. Ладно, трудиться будем или балабонить?
До ликёроводочного с остановками добирались минут пятнадцать, не меньше. Валентин, как полагается составителю, – впереди, на вагоне. Семён сзади, посматривает за ним с тепловозной площадки. Остановились у больших ворот голубого цвета. Заметив тепловоз с вагонами, охранник помахал рукой и пропустил на территорию. Валентин на въезде попросил сообщить о их прибытии какому-то Сан Санычу.
– Кто такой Сан Саныч? – поинтересовался Семён.
– Большой человек. Ещё вопросы имеются?
– Имеются. Этот, с витаминки, на какой такой опыт намекал?
– Ерунда. Да он и не намекал вовсе. Слыхал такое слово: ре-ци-див? Сидел я. Си-дел. Три ходки. Последних восемь лет дома.
– Ничё себе. А как же тебя на железку взяли? Тут же с этим…
– Долгая история.
– За что хоть?
– Не твоего ума дело. Ты кто? То-то. Вон, идёт. Вежливо. Понял?
Вдоль путей в сторону прибывших утиной походкой двигался странный тип маленького роста. Семён вопросительно глянул на ощерившегося в улыбке помощника, тот в ответ мотнул головой: мол, не сомневайся. На типе красовалась старая волчья шапка с висящим набок ухом, огромные валенки и телогрейка размера на три больше необходимого. Рукава телогрейки понуро свисали, заканчиваясь на уровне колен, что делало походку совершенно неестественной. Приблизившись, тип огляделся и заговорщицким голосом скомандовал:
– Давай.
Семён от неожиданности опешил. Пока он соображал, что надо давать, незнакомец подошёл вплотную.
– Давай!
– Да расстегнись ты. Быстро. Полушубок. Сан Саныч, мой косяк, не предупредил. Новенький он, вместо Трунова.
Сан Саныч кивнул, оценивающе разглядывая новичка, пока тот с трудом освобождал пуговицы из кожаных петель.
– Распахнись, – подсказал Валентин.
Сан Саныч взмахнул рукавами-шлангами, и из них показались две бутылки водки. Уверенным движением он сунул «благодарность» за пояс ничего не понимающего Семёна и пропел:
– Здорово, удальцы-молодцы. Как там Петрович поживает?
– Нормально поживает, привет передавал.
– Просьбу твою помню, не волнуйся. В мае два ящика «Экстры» на свадьбу.
– Может, деньги вперёд?
– Да нет, потом.
– Хорошо. Петровичу что передать?
– Мне бы ещё пару вагонов. Конец месяца, план, сам понимаешь.
– Ночью пригоню. Нормально будет?
– Давай, Валя, не забуду. Как зовут?
– Семён.
– Вот, Семён, у нас тут так. Как ты – так и к тебе. Ладно, пора мне. Люсе привет.

К вечеру в сидоре Валентина весело позвякивали пять бутылок водки. Две из них он отдал диспетчеру, одну выставил по окончании смены на стол в бытовке. Тоже самое сделали другие бригады. Составители быстро переоделись, в темпе, без лишних слов отметили конец рабочего дня и дружно разошлись по домам. Валентин, выходя, пытался сунуть одну из оставшихся у него бутылок Семёну, но тот наотрез отказался:
– По мне, что она есть, что нет. Себе возьми.
Предложение было принято с пониманием, без лишних слов и реверансов. Спустя полчаса на автобусной остановке в цивильно одетом солидном мужчине трудно распознать того самого Валентина, что утром, не раздумывая, заглотил целую кружку спирта. Семён смотрел на него и неспешно размышлял: «Поди ж ты – рецидивист. Ни в жизнь не поверишь. А ведь не соврал, хоть бы качнуло за день. Можно подумать, газировки ему плеснули. В меня такую дозу заряди – и в глаза не заглядывай, неси отпевать. Силён. И Сан Саныч – жучара. Как бутылки додумался прятать!»

День ото дня работы становилось больше. Валентин невозмутимым спокойствием давал понять, что это нормально. Он одобряюще посматривал, как подопечный осваивается и выходит из затруднительных ситуаций. Семён старался. Ему и в голову не приходило, что большинство «тупиков», в которых он оказывался, наставник с диспетчером могли организовать специально.
– Снова лишняя перекидка. Мы с тобой, паря, на сделке. Мозги включай.
– Да я уже понял. Нужно бы по-другому.
Спустя пару недель обещанное «по-другому» удивило даже Петровича. Выслушав задание, новенький неожиданно предложил совершенно невероятный план его выполнения.
– Дельно, – согласился диспетчер. – Ну что, Валя, пирожок испёкся? Кем, говоришь, наш паря трудился? Главным? Похоже, не врут, а? Даже мне такое в голову не пришло.

Всё когда-то заканчивается, наставничество тем более. Пришло время, и Валентин без особых сожалений вернулся к привычной для себя роли помощника.
– Я – сцепщик, – с гордостью говорил он, подняв указательный палец. – Я не помогаю, а дело своё делаю.
А никто и не спорил. Молодость и смекалка хороши, когда с опытом рука об руку идут. Семёну объяснять не надо, напарника он ценил и уважал. Их взаимная приязнь росла с каждым днём и не могла не радовать Петровича, потому как шла на пользу общему делу.
– Я поначалу в ум не мог взять, что мы пустые контейнеры туда-сюда мурыжим. Потом прикинул: это ж сколько процентов к сменной выработке!
– Верно подметил. Они ещё между станциями катаются. Другой раз по полгода зависают в кольце. Из Дёмы в Уфу, из Уфы в Дёму. А как ты хотел? Расценки копеечные. У людей семьи, дети. Кормить, одевать надо? Всё в нашей жизни от маневрового зависит. Петрович у нас – человек, ему и помочь приятно.
«Как ты – так и к тебе», – вспомнил Семён.
– Ладно об этом. Я вчера в такие вилы влетел. Малая осенью в школу пошла. Вечером сижу, телевизор смотрю, Люська с кухни кричит: «Урок проверь!» Подходит, спрашиваю, что задали? Стих. Читает: «Мимо лагерного сада тётя с граблями идёт…» И тут меня переклинивает. Что за тётя? Кто её к лагерю допустил? Как такое вообще может быть? Баба у лагеря. Стихотворение кончилось, пацанка глаза таращит, что, мол, дальше, а я врубиться не могу. Полный штопор.
– Ступор.
– А я что говорю? И тут до меня доходит: лагерь пи-о-нэр-ский. Твою мать. Люське рассказал, та смеётся, а мне – ком в горло. Столько лет накипь в себе гасил, гасил, нет, она с другого боку прёт.
– Да ладно тебе, бывает.

Пахнуло весной. С оттепелями на станции начались проблемы. Днём по её склонам и террасам что есть мочи голосили ручьи. Только солнце сползало в сторону заката, журчание, как по команде, смолкало, и стрелки, прихваченные морозцем, напрочь отказывались переводиться. У путейцев по этой причине сезонный аврал. Ночи напролёт они надрываются, очищая обледенелые части деликатных механизмов. Едва запустят один, дежурный по громкой связи уже кричит: «Чётная горловина, 2-я, 6-я стрелки срочно, маршрут не собирается!» Работа, работёнка. Луч тепловоза то тут, то там выхватывает из темноты вездесущие оранжевые жилеты, и Сафронов особенно часто давит на клапан сифона, предупреждая о приближении тепловоза. Нервотрёпка. Ожидание и осторожность замедляют и без того небыстрые маневровые передвижения.
– Будет нам зарплатка, – ворчит кто-то у доски показателей.
– Да уж, судя по процентам.
– Хоть бы кто до восьмидесяти дотянул. С больничного больше получишь.
Валентин слушал молча. Собственные подсчёты радовали его ещё меньше. «Фикса», как он прозвал инженерицу, снова подловила шустрого «сцепщика», когда тот «не по правилам покидал подножку вагона». Айда, вали до кучи. И так крохи, а тут ещё забудь премиальные. Кому интересно, что у него дома второй месяц ремонт на приколе? Ни зарплаты, ни времени. А оно жмёт. Ближе к маю начнутся сады-огороды, не до того будет. Хоть ты тресни, а поспей. Люська пилит при каждом удобном случае. «Да ладно, пусть её, на то она и баба», – размышлял Валентин. На следующий день его неожиданно вызвали в прокуратуру. Узнав об этом, Семён нисколько не удивился, мало ли, с такой-то биографией.

Новый помощник оказался полной противоположностью прежнему. Вот уж точно, что имеем – не храним… Витёк – долговязый, лет двадцати пяти, с постоянно прищуренным глазом и ржаной копной на голове детина – ни на минуту не расставался с сетчатой авоськой, в которой таскал завернутыми в тряпицу пирожки с картошкой. Оставить мамкину стряпню в тепловозе он не соглашался наотрез, повторяя всякий раз: «Мне не мешает». Сначала Семён решил, что помощник боится за содержимое, а вдруг машинист сунется. Однако потом стал замечать, как рыжий, даже болтаясь на подножке, умудряется запустить руку в авоську. К концу рабочего дня пирожки заканчивались, и сетка худела, но только до следующей смены. «Похоже, мамаша его ничего другого готовить не выучилась», – решил Семён и перестал обращать внимание.
С Витьком на путях страшно. Сам по себе труд составителя смертельно опасен. Любая проволока, железяка что особо поимистый капкан. Малейшая оплошность – руки-ноги в колее. Голову сунешь – и голова следом. Главная заповедь: «Сам не сгинь и других не передави». А как не передавить, если помощника вечно чёрт-те где носит? То неожиданно из-под вагона вылезет, то отцепит не то, то прицепит. А главное – молчит, не отзывается. Ну ни в какие ворота… До хрипа орал Семён в рацию, отчитывал, объяснял, упрашивал – как о стенку горох. Пару раз пришлось полностью останавливать движение, стопорить другие бригады. Нет Витька, пропал. Пока не отыщется, трогаться с места нельзя. Хоть стреляй – не положено. День шёл за год. Тяжело. Вот он оказывается какой, настоящий экзамен на профпригодность. Надеяться не на кого.
Спустя неделю вернулся Валентин. Хмурый, сам в себе. Видя такое, никто не рискнул лезть с расспросами. Про-ку-ра-тура. Бр-р-р. Холодное словечко. Трудились как прежде. Хотя нет, по-другому. Ватные штаны, телогрейки, шапки снесли домой за ненадобностью. Даже в ночных сменах тепло, почти настоящая весна.
– Надо тебя чаще оставлять одного, – шутил Валентин. – Смотри ты, натаскался.
– Натаскаешься со страха, – в тон ему отвечал Семён.
– Похоже, скоро мне по новой учиться. Стажёром возьмёшь?
– Да ладно, не прибедняйся. Мне в низах[1] пока туго. Напомни вечером, твой спирт у меня в шкафу. Насобирал.
– Спасибо, раз так.
Через неделю Валентина снова вызвали в прокуратуру. Он стоял недалеко от бытовой комнаты в светлом плаще и шляпе, ждал Семёна. Тот, расстроенный новостью, шёл с планёрки.
– Вот, повестку заносил показать.
– Привязались они к тебе. Ты это… Чёрт, даже не знаю, что сказать. Без тебя, правда, плохо.
– За меня переживать не стоит. Выйду – расскажу.
– Выйдешь? Что, опять сажают?
– Сплюнь ты. «Сажают». Сказал же: завязал узелок. Через неделю буду. Давай.

Валентин вернулся день в день, как обещал. После ночной смены он потянул Семёна за локоть и усадил на скамью рядом с автобусной остановкой.
– Не торопишься?
– Двое суток мои.
– Лучше бы за рюмочкой, ну да ладно. Обещал – рассказываю.
Он полез во внутренний карман и вытащил целую пачку каких-то бумажек.
– Вот, – протянул помощник одну из них, – посмотри.
– Откуда у тебя столько повесток? Подделал?
– Настоящие, не сомневайся. Печать, роспись, как полагается. Только проверять всё равно никто не станет. Больничный пробьют, если заподозрят что, а в прокуратуру не сунутся.
– Так тебя не таскают? Ты сам?
– Ремонт хотел доделать. Один чёрт, месяц в пролёте, вот и решил воспользоваться. Я не злоупотребляю, правда. Повестки у меня давно.
– Ладно, понял. Взял-то где?
– Не поверишь. Дружу с прокурором.
– Кто? Ты?
– Мало того, мы дружим семьями.
– И что, так бывает?
– А почему нет? Нормальный мужик, хорошая семья. Праздники вместе. Сад для нас недалеко от себя сторговал. В гости ходим, общаемся. В мае вот дочь выдают замуж, пригласили на свадьбу.
– Всё равно не укладывается. Ты же говорил: рецидивист. Как?
– Было дело.
Валентин закурил, улыбнулся чему-то.
– По правде говоря, я ещё на зоне решил: хорош, Валя, пора завязывать. Надоело. Пятый десяток, а что видел? Дальше барагозить – так на казённой шконке и прижмуришься. Последний раз впаял мне дяденька по самое не хочу. Обидно что? Свои же и вломили. Люська, вот баба. Я ведь всё понимаю. Жалко её. Мы с ней давно, смолоду, только вечно поврозь. Короче, отзвонил и к ней. Приняла. Устроился по знакомству на жестянку костыли с бабами колотить, притёрся. Тут девчонка родилась. И что-то во мне враз перевернулось. То я, нет-нет, назад оглядывался, жизнь всё ж таки там. Иногда казалось, в прошляках удержусь.
– Кто такой прошляк?
– Вор бывший, в прошлом. Не при делах, но среди братвы в уважении. Ты вот что, не перебивал бы. Понял я вдруг, что ничего важнее в жизни нет, чем вот этот маленький глазастый человечек. И только от меня зависит, что его ждёт впереди. А раз так, значит, и смотреть надо только туда, не оборачиваться. Прошлое своё избыть, точно не было. Навсегда. И стал я себя на новую жизнь натаскивать. Думаешь, просто? А ты под надзором. Зек, зеком и остался. Днём шпалы таскаю, вечером книги умные читаю, навёрстываю упущенное. Материться дома отучаюсь. По возможности, конечно. Года три не прошло. Как-то вечером звонок в дверь, на пороге сосед. Мутный мужичонка. Робкий интеллигент в пенсне. Работник умственного труда, мать его. Такому руки-ноги оборви, ему же и лучше будет – не туда ходит да не за то хватается. И вечно-то он с просьбами: то в стене просверли, то кран почини. Рохля. «Заходи, – говорю, – с чем пожаловал»? Смотрю, достаёт поллитровку. Никогда за ним такого не водилось. «Ты же вроде не пьющий?» «Как сказать, – говорит. – Выручаешь нас по-соседски. Не подумай чего, от чистого сердца». Ты меня знаешь, я выпить не откажусь. Стаканы на стол. Себе, ему. Хлопнули. Чую, темнит наука. «Колись, – говорю, – что надо?» Он сперва башкой помотал, а потом всё и выложил.

В наш двор неделей раньше фургон пригнали из ЖКО. В доме, что напротив, ремонт затеяли. Корабль шесть подъездов – объём серьёзный. Привезли и стройматериал. Часть – в подвал, остальное – в фургон. Видел сосед, как таскали туда высокие барабаны с краской. А ещё при нём малярши разливали «слоновую кость» по вёдрам. «Самое то на рамы. Настоящая масляная краска, не то что “нитра”. У неё и вид, и держится не в пример долго». Слушаю, а сам думаю: «И где только набрался? Не знай, прикидывался». Потом начинаю въезжать, подбивает меня соседушка ковырнуть вагончик. Тебе, мол, не впервой, делов-то. Очень уж краски надо. И так он это жалостливо поёт, аж слеза наворачивается. «Знаешь, – говорю, – брателло, мне твоя краска нужна как в башке восьмая дыра. Надо, сам и лезь, а ко мне с такой байдой больше не суйся, обижу».
Дня через два Люська моя заводит разговор и чуть ли не слово в слово. Я у виска покрутил: «Ты понимаешь, что несёшь? Да нам сейчас прижаться и сидеть тише мыши». Скривилась, ушла, ворчит на кухне, а мне слыхать: «Ничего в доме не делается, потом случая не будет». Ну и всё такое. Ещё два дня прошло. Дом, работа, дом. Вдруг ловлю себя на мысли, что не перестаю думать про фургон. С деньгами, без денег, в магазине ржавого гвоздя не купишь, всё достань. Обои какие-то – бумага бумагой, – и те втридорога из-под полы. Что смотришь? Это мы сегодня при дефиците, вагонами заведуем, а тогда я в путейцах ходил – костыли да гайки. Ночь не сплю, меркую. Краска нужна? Как ни посмотри, нужна. И что, слабо серьгу рвануть[2]? Куда уж там. Любая моль[3] подпишется. Если бы прошлый раз не подельнички мои, фрайера сопливые, спать нам на хрустах[4]. От них и требовалось всего-то хлеборезки[5] не разевать, глядишь, так по краю и протопали[6]. Нет, наплели верёвок, сами в них запутались и меня потянули. Прикинь, что такое вшивый бидон краски дёрнуть? Да хоть кассу заломить – как два пальца.
Выбрали время. Ставлю соседа на стрёме, сам к фургону. Замочек ещё днём сфотографировал, справненький, ничего не скажешь, а петля на гвоздочках. Не понимаю я таких людей. Неужто не ясно, любой арматуркой подцепи – отскочит, только звон по небу. За дверь. Фонариком светанул – стоят милые. Одна катушка порожняя практически и две совсем непочатые. Себе в банку остатки, а этому из новой. Отлил – и на воздух. Что мне тогда под темя стукануло: покури, не спеши? Заныкал банку в снег с расчётом вернуться через минуту, а сам за угол к соседу. Отдаю бидон, и тут сзади голос: «Стоять ровно, не дёргаться». Участковый. Етишкины потроха. Закрутили нас, таскают. Всё, думаю, отгулялся. Люська ходит как пришибленная, глаз не подымает. Соседова баба является. Расфуфыра. Мялась, мялась, носом шмыгала, потом выдала: «Ты бы, – говорит, – Валентин, пожалел моего. У него осенью защита, докторская. Из партии попрут как овцу паршивую, на всю жизнь печать. А тебе что, одним разом меньше, одним больше». Баба, понятное дело. Сам прётся. Те же яйца, только вид сбоку. Люди.
Валентин достал папиросу, дунул в мундштук, но, видать, лишка, табак тут же вылетел с другого конца.
– Да и чёрт с ними, уродами. У них, похоже, свой Бог, особый – он им простит. Следователь на меня только одним глазом глянул, так и зацвёл от счастья. Очень уж ему понравились дела мои прежние. Что голову ломать – раз и в дамках. «Пошли, – говорит, – друг ситный, покажешь, как да что». Собрались у фургона, понятых привели, тут и бабы наши, и этот стоит, с ноги на ногу переминается. Сам красный. Походу, вломил меня с потрохами: всё, как жёнушка наказала. А я в несознанку сразу ушёл. Никакого фургона, никакого соседа. Краску от тёщи нёс. В общем, под грузчика[7] не леплю. Нет, давай, как сосед рассказал. Хорошо. Подымаемся в фургон, бумажку с печатью срываем. «Открывай барабан» – открываю, «открывай второй» – открываю. Оба полные всклень[8], с крышек капает. Ты бы видел, какая у соседа рожа была. Следователь на него, тот руками разводит, не может быть. Как не может, вся краска на месте. Пошпыняли нас чуток, да и плюнули. Решили, что наговор. Мало ли среди соседей чего бывает. Вот так.
Семён попытался что-то спросить, но Валентин остановил его:
– Не перебивай. Может, не знаешь, дела-делишки наши через прокуратуру пропускают, порядок такой. Месяца два, не меньше, прошло. Вроде улеглось, тут повестка к дяде. Заинтересовался прокурор этой кражей без кражи. «Дело закрыто, – говорит, – но что-то мне подсказывает, что краску вы всё-таки тиснули». А глаза у самого смеются. «Может, расскажете? Просто интересно, вдруг когда пригодится». Как-то он мне сразу глянулся. Бывает иногда что-то необъяснимое, смотришь на человека и понимаешь: свой. Не сдаст, не бросит, не обманет. Была не была, расскажу.
Как оно могло произойти, сам не знаю. Голова другой раз и не такие фокусы откалывает. В общем, когда я бидон наполнил, потянулся в потёмках за крышкой. Пошарил, пошарил, чувствую рукой – кирпич. Ну, я его тут же в краску и определил. Спасибо Архимеду – барабан под завязку. Вот и вся недолга. Так что, Семён: кирпич – это тебе не цацки-пецки, в нём весу три с половиной кило.

Опубликовано в Бельские просторы №9, 2020