* * *
А когда мы с тобой остаёмся одни,
ты мне голову нежно кладёшь на плечо.
Если долго смотреть на ночные огни,
станет сладко в груди и в глазах горячо.
И покажется: сердце одно на двоих,
и душа на двоих оказалась одна.
Я возьму твои руки, печален и тих,
вот и вспомнится фея из детского сна —
эти ясные глазки, упавшая прядь,
золотистое платье, смешной башмачок…
Улыбнёшься и скажешь: «Серёженька, сядь,
расскажи мне про счастье своё, дурачок!»
* * *
Ты помнишь небо в Севастополе,
почти прозрачное в апреле?
Как во дворе окошки хлопали,
скрипели детские качели!
А эти… помнишь… камни белые —
древнее солнечного света —
где носят блузки оробелые
еврейки Ветхого Завета?
Галдит на рынке злое радио,
укропом пахнет и сунели!
А помнишь кофе чёрный в патио
и грека — нет, на самом деле?
А там автобус в Евпаторию:
морского синего разора
нам рассказала даль историю!
Короче, кончится нескоро
тот жар таинственный лирический,
вино весёлое с коринкой,
пока идём — на тряской нищенской
коляске ты, а я за спинкой!
* * *
Ходят звёзды, словно в ручье форель,
на деревне собачий брёх,
раскачает ветер сестрицу-ель,
застыдит берёзок-дурёх.
А вокруг лосиная чаща, топь
и медвежья в кустах тропа.
Как пойдёшь направо — не надо, стоп!
А пойдёшь налево — пропал!
Чертогон кругом, одолень-трава.
Кто скрипит лесиной сухой?
На плечах вертун-голова цела,
да набита, верно, трухой!
Посижу, прищурившись, у огня
и пригублю чай, как вино.
Млечный Путь — один, и Земля — одна:
мотылёк, былинка, пшено…
* * *
Мудрые птицы по звёздам летят домой,
и грибники, улыбаясь чему-то, режут
влажные шляпки. Деревья стоят стеной,
и на погосте ночью рыдает нежить.
Можно соседке-старушке купить «Ахмад».
Сидя за кружкой дымящейся, жаркой влаги,
пусть повествует о том, как в сельпо хамят,
как выносили когда-то на площадь флаги.
Может, расскажет: однажды она вождю
рапортовала, а после — отца, конечно,
органы взяли, да… А комары к дождю.
А человеку нужно святое Нечто.
Впрочем, я лучше пойду на болото за
клюквой — хорошая нынче и цвета крови.
И опадает листва, и слезит глаза
тихая боль небесной
Твоей любови.
* * *
Замёрзшую птицу принёс домой,
у печки согрел — живи!
Наверное, трудно летать зимой —
игольчатый лёд в крови.
Очнулась, поела с руки зерно,
чирикнула: «Будь здоров!»
А быть потому добряком смешно —
всегда наломаешь дров.
Играет в печи золотой побег,
сосновая кровь гудит
о том, что любовь не умрёт вовек,
Что трудно жить, как любить!
* * *
Кажется, мрачная Атропос нить перережет, и «пазик»
перевернётся внезапно и рухнет в глубокий кювет.
Всё же трясёт на ухабах и видно в окне метастазы
свежие вырубок. Помню, знакомый сказал краевед:
«Надо бы эти места оживить скандинавским терпеньем!»
Надо, но я здесь живу. А минует пресветлый Покров —
снег выпадает, и зиму встречаю брусничным вареньем,
«Сосны, тоска и туманы», — сказал бы поэт Ковалёв.
Он здесь, увы, не бывал, хоть и рядом бушует столица, —
слишком разбита дорога, и сыростью тянет с болот,
и на соседнем сиденье везёт в садоводство девица
Дарьи Донцовой роман, и буксуют колёса, и жжёт
горькая влага глаза, оттого что вот в этой пустыне
должен я скорбные песни слагать, как печальный Назон.
Впрочем, и это подарок судьбы, а не просто густыми
вихрями снега укрытый до самой весны горизонт.
* * *
Но самый камень, лишь коснётся человек,
преображается, и мне всего приятней
воображать, что этот ветер, этот снег
от нежных слов теплее стал и от объятий.
Когда рукой проводишь ты по волосам
моим седеющим, то вьюга затихает.
Она, свирепая, до месяца Нисан
уснёт, как бабочка, а снег пускай порхает
нестрашный, ласковый,
пушистый, как беляк,
и смерть не явится, пока мы в поцелуе.
Душа витийствует и ворохом бумаг
глухому времени бесстрашно крылышкует.
Споем, хорошая, о том, что не сложилось,
о том, что сложится, сурово помолчим,
и по столу солёной воблой постучим:
«Не получилось жить?» — «Конечно, получилось!»
* * *
Да, я хочу когда-нибудь Париж
увидеть, прогуляться по Монмартру.
Но яблоня цветущая, но стриж,
ютящийся под крышей, но на карту
посмотришь — нескончаемая глушь,
и ночи то прозрачные, как ситчик,
то белые, то чёрные, как тушь,
и посвисты угрюмых электричек.
Назавтра меднохвойные леса
снегов наденут свадебное платье,
и я пойму, какие полюса
Париж и мы! Возможно, даже счастье —
не ездить никуда, а при свече
смотреть в окно, коту лохматить ушки,
горячий чай отхлёбывать из кружки,
и думать о Париже, и вообще…
* * *
А земля здесь хорошая, только лопату воткнёшь —
то берцовая кость, то проломленный череп, то челюсть.
Урожаи даёт и картошка, и свёкла, и рожь,
а ещё тирания такая выходит, что прелесть!
Сколько их насчитаем: Иосиф, Иван, Николай,
и Петра не забудем, на полки табачные глядя.
А живём хорошо — за душой, так сказать, ни кола
ни двора. Для философа, знаешь, подспорье, отрада.
Вот и любим застолье — по пьяному делу легко
рассуждать о ворюгах, дорогах плохих, туалетах
привокзальных (поскольку иных мы не знаем). Ого,
за отчётный период лихая цифирь в документах!
Так и видятся литры, погонные метры, кубы
на безлюдном вот этом, почти межпланетном, пространстве.
То ли хлеб из крапивы, из горькой травы-лебеды
мы печём, то ли повесть о нашем степном окаянстве.
Как сказал наш великий: пока не забили мне рот,
благодарность одна… Мы понять эту шутку не в силах.
А земля здесь хорошая — прутик воткнёшь и цветёт.
Хороши в сентябре урожаи на братских могилах!
* * *
И вдруг зима весной сменилась в январе,
и наша Библия с гравюрами Доре
сама собой на «Откровении» открылась.
На дождь в окно жена смотрела и молилась
об исцелении, но почки на кустах
уже набухли, застревали на устах
слова нетвёрдые: «О, милосердный Боже!»
А я молчал и думал, что в сырой рогоже
я не пойду босой бродить по деревням.
Но небо рушилось на руки деревам,
пронзённым ветром ядовитым с автострады.
И если было в мире что-то вроде правды
пред ликом огненным грядущих катастроф,
то наша маленькая детская любовь.
* * *
О нет, не надышался я тобою!
Не уходи, любовь моя! Побудь!
И подожди, во времени по грудь,
когда накроет счастьем с головою.
Не уходи, прошу тебя, не надо!
Не написал ни Павел, ни Матфей,
что там таится — посреди ветвей
небесного таинственного Сада.
Что, если там всего лишь пустота,
и дух парит среди светил горячих,
один, совсем? И крыл его прозрачных
ненужная сияет красота.
Не уходи! Вдруг только глина, ящик,
цветущий куст шиповника и та…
та тишина, помимо пчёл гудящих.
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!