(главы из книги)
Ольга Николаевна Кныш (1939–2019) родилась в деревне Куцевщина в Белорусской ССР. В 1952 году её семья переехала в Челябинскую область РСФСР. В 1962 году Кныш вышла замуж за Ю. А. Мельникова, через два года у них родилась дочь Марина, а в 1969-м — я, сын Алексей. Ольга Николаевна около 30 лет (1962–1992) работала на заводе «Кристалл» в городе Южно-Уральске Челябинской области.
Начиная с 2011-го я начал записывать её рассказы. Зачем? Затем, что мне надоело придумывать сюжеты. Тусклые и бледные — на фоне подлинных событий, на фоне подлинных страданий.
Иногда я включал диктофон. А порою вёл запись по горячему следу. Мама что-то расскажет, я тут же записываю.
В 2015 году записи попали на страницы журнала «Вещь». Через год вышла книга Ольги Кныш «Тярпи, Зося, як пришлося…», через пару лет — «Любить як душу, трясти як грушу!»
Вниманию читателя предлагается фрагмент из третьей книги воспоминаний «Скачи, враже, як пан каже…».
Алексей Мельников
Знакомый рассказал: «Помнишь фильм «Москва слезам не верит»? Там фраза есть:
«Я думаю, в Сочи — хотя бы раз в жизни, отдыхал любой советский человек». Это москвичка говорит…
А моя мама — нет, не москвичка. Родилась мама в 1934 году. Десять маме стукнуло, в пионеры приняли. Это 44-й год. Еще года через два — дали маме путевку. В пионерлагерь. А в какой? Аж в «Артек»! Это 46-й год.
Наградили за пятерки, круглая отличница!
Училась мама в средней школе, в селе Исетском Тюменской области. Путевку-то дали!
А денег-то нету. От Тюмени до Крыма — больше трех тысяч верст! На какие шиши — туда ехать? Денег колхозникам не полагалось.
А тут не деньги — деньжищи надо…
Чего делать? Выдали маме взамен путёвки — ведро гороху. Ведёрко то есть — чутошное…»
Глава первая
Дай Бог не подохнуть!
Это я слышала от знакомой. Она ровесница Лене, моей родной сестре. Обе-две родились в 32 году…
«Батька родился — Бог весть когда!
Но еще в XIX веке. Это мама говорила. Звали батьку Францем. Был он чех, а жил в Австро-Венгрии. Было у батьки три брата: Антон, Эдуард, Иосиф. Вот 1914 год, началась война мировая. Батьку на фронт угнали. На восточный, где Россия. Вскоре батька в плен попал.
Сперва работал в шахте, потом на руднике. В 18 году — войне конец пришел. Батька остался в России…
Когда батька встретил маму? Я не знаю.
Но моя старшая сестра — родилась в 25-м, это точно. Прошло семь лет. В 32-м — родилась я сама. Прошло шесть лет. В 38-м батьку забрали. Как сейчас помню! Заявились ночью, все одеты в черное. А батьки дома нет! Он робил по сменам и ушел в ночную.
Пока его дождались — без дела не сидели.
Перевернули весь дом вверх дном. Вот лежит «Мойдодыр» — моя книжка с картинками.
Они на пол ее — швырк. Я испугалась — книгу затопчут! А вслух ни слова. Страшно же мне!
И сестре страшно, и маме тоже. Глядь, батька — в дверях, они — на него. Слава Богу, дали проститься. Он меня целует, а щека колется!
Щетина ночная…
Прошло четыре года. Как мы жили? Вспоминать не хочется! В 42-м из Свердловска — выслали нас в Щелкун. Это село в Сысертском округе, в Свердловской области. Не к родне мы попали — к знакомым. У них и жили сперва. Потом изба нашлась для нас. В шести верстах от Щелкуна. Подальше от людей?
Нет. Подальше от начальства! Очаг был там, а не печь. Топили по-черному! Тяжело? Было б чем топить, так жить можно. Нам дали дровишек на первое время. И дали топорик…
Уже год шла война. Хлебца не было в продаже вовсе. Давали только на карточки! На мамину карточку — восемьсот грамм на день. И нам с сестрой — еще восемьсот, по четыреста на душу. Мне уже десять лет стукнуло. Нет, в ту зиму (1942–1943) я не училась. Не до учёбы было. Дай Бог не сдохнуть от голоду…
Глава вторая
Я заболела энцефалитом
Через год — пошла в школу. В сентябре 43-го. Чему нас учили? Убей Бог, не помню!
Главное, кормили! Варили картошку, варили капусту. Ох, и вкусно! У каждого школьника — своя чашка. Не то что дома — одна миска на троих…
Канцтовары? Даже слов таких не знали!
Чернила — из сажи, тетради — из газет, чернильница — из пузырька. И вдруг Мышонок, то есть Борька, принес химические чернила.
Это была просто мечта! Борька — мой сосед по парте. Почему Мышонок? Был он мелкий, очень шустрый. Глазки — черные и круглые.
«Борька, дай чернил!» «Не дам». «Тогда я тебе не дам — списывать контрольную!» Уломала я его. Еще через день — влепили нам по «двойке»: «Оба хороши, оба виноваты! Одна — дала списать, другой — списал у ней. Слово в слово! Что заслужили, то и получили…»
Ну да, школа — в Щелкуне, а изба — в шести верстах. Каждый день не находишься!
Сил нет таскаться, слишком харчи тощие. Угол я сняла! Жила в семье, где мать да четверо детей, всего — пять душ. Я варила ту картошку, что от мамы приносила. Было вкусно, только мало! Вот 44 год. Май — позади, урокам — конец. В июне — меня взяли на работу. Писатьто я могла уже! Вот контора в Сысерти — бумаги я им разбирала. Робила два лета. Слава Богу, давали восемьсот грамм хлеба в день.
Я — труженик тыла, и документ есть…
Май 45-го — это Победа! И в том же мае — я заболела энцефалитом. Клещей было очень много! Бегали мы босиком — что по лесу, что по траве. Там-то и цапнул меня клещ. А мыто в Свердловск с сестрой собрались! Вышли на Челябинский тракт. И давай голосовать!
А машин нет и нет. Наконец грузовик тормозит. В кабине места нету. Мы лезем в кузов. И тут пошел холодный дождь! Все восемьдесят верст, что ехать до Свердловска, мы под дождём тряслись. Через два дня я заболела. Началось с головы. Долго ставили диагноз. Не могли они решить — отчего меня лечить! Брали жидкость на анализ — из спинного мозга…
Глава третья
Вырежут сердце, печень достанут!
В 48-м мне стукнуло шестнадцать лет. Выдали мне паспорт. Я перебралась из Щелкуна к тетке в Свердловск. Работу нашла — кассир-приемщик. Прошло десять лет. В 58-м выдали справку о смерти папы. Прошло еще сорок годков. Можно сказать, вся жизнь прошла!
В 98-м, слава Богу, открыли архивы…
Не я одна была, много людей туда пошло.
Сидели, читали, ревели. Смутно я помнила, что батьку взяли — чуть ли не 7 ноября! Аккурат на праздничек. И вот теперь читаю! Мол, батька — зав. пекарней был. Мол, на носу — годовщина Великого Октября. Мол, задержал он выпечку хлеба — аж на два часа! Сижу и думаю. Может, не он задержал? А муку, к примеру, поздно привезли! Кто теперь разберет?
А тогда батьку живо — записали в шпионы:
«Родился в Австрии?» Значит, австрийский шпион. «Она звалась Австро-Венгрия?» Значит, венгерский шпион. «Родители — чехи?»
Значит, чешский шпион. Нет, даже хуже! Чехословацкий…
Читаю про батьку: «Отправлен с этапом в Вятлаг». Это значит — Вятские лагеря. Вятский край — говорили тогда. Нынче говорят — Кировская область. Написала я туда, мне в ответ: «Отправлен с этапом в Унжлаг».
Это значит — Унженский лагерь. Речка течет, Унжой кличут. Тогда это была Костромская область. А сейчас — Варнавинский район Нижегородской. Больше я про батьку не нашла ничего. Думаю, в Унжлаге он и принял смерть.
Прошло четыре года, поехала я туда. Летом в 2002 году. Мне уже семьдесят годков сровнялось! Лагерь, что мне показали местные, был на тридцать тысяч душ. Помню, жара стояла страшная. Речка, Унжа та самая, обмелела вовсе. А если в батькино время так? И есть нечего, и пить нечего! Не дай Бог…
Когда Хрущев обругал Сталина? Еще в 56 году, на ХХ съезде. Но Унжлаг простоял до 63 года. Так местные говорят. Когда лагеря распустили, многие зэка никуда не поехали. А многие школьники вели дневники. Вот над ними я сидела — целый день.
На улице — буря. Дождь проливной и ветер бешеный! А я сижу в школьном музее. Дневники читаю. Костромские леса — гибельные места. А уж при Сталине! Кормили заключенных худо. А работать заставляли день и ночь.
В воде по пояс, в снегу по грудь. И живые зэка — иногда ели мертвых. Ночью разроют ямину свежую. Вытащат тело, вырежут сердце, печень достанут. И бегом назад! До подъёма, если Бог даст, и сварить, и сжевать успеют…»
Глава четвёртая
Полицай на воле, партизан на зоне
Знакомый рассказал: «В Белоруссии дело было! Жили-были двое братьев. Оба-два деревенские. Оба родились — в 1922 году.
Обоим в 41-м — по девятнадцать стукнуло.
Только в армию — не забрали их! Почему?
22 июня — немец напал. 1 июля — Минск уже под немцем. 7 июля — под немцами вся Беларусь…
Первый брат подался в партизаны. Может, был он комсомолец? И не стал немцев ждать! Не стал ждать, когда повесят. А второй брательник — пошел служить к немцам.
Черная папаха, черный полушубок, сапоги черные. Шибко ли он зверствовал? Бог весть.
Но ведь немцы же не дурни! Хлебом даром не кормили. Значит, была за вторым вина!
Может, и кровь была на нём. Прошло три года.
Лето 44-го — с немцами второй брательник не ушел. Вот пришли наши. Взяли его за хрип, отправили в Сибирь…
Лето 45-го — наш партизан домой вернулся. А в селе мужиков — раз-два и обчелся.
Будешь председателем! Так ему велели. Да только ненадолго. То ли проворовался вправду? То ли донос кто написал? А только — посадили его! И туда же, в Сибирь увезли. Это лет через пять, в 50 году примерно. Партизана увезли, полицай вернулся! То ли мало ему дали? То ли срок ему скостили? А только вот он — пришел назад. И вскоре стал председателем. В том же колхозе! Еще пять лет прошло…
Лето 55-го — партизан из тюрьмы воротился! Глядь — жена почти старуха, куча детей и хата старая. А полицай чего? При молодой жене и в новой хате. Свиделись братья, выпили, закусили. «Как же так? Ты же враг!»
«Недотёпа ты, брательник! У тебя брат кто?
Полицай! Вот и живётся тебе худо. А у меня брат кто? Партизан! Вот и живу я хорошо…»
Глава пятая
«Ну, хлопцы, на расстрел!»
«Вот 18 год. Двадцать три года батьке сровнялось. Белые угнали батьку. Белочехи?
Может быть! Вся же Башкирия — была под белыми. Служит батька месяц, служит и другой.
А красные-то жмут! Батька подбил дружка.
И оба-два в бега! Карталинские леса — ох, и глухомань там. Непролазные, густые! Там и схоронились. Встретили башкира, он их взял в работу. Первач они гнали! Деньги-то были не в ходу. Керенки — без толку, ленинки — без пользы. Золото, серебро? У селян не водилось. Самогон — валюта! Однажды вышло как? Утром встал батька. Глядь, а первач уже пьют! Там бадья стояла, только без крышки.
Ну так вот, в бадье — крыса плавает. Вылить первач? Еще чего! Там литров десять. Крысу за хвост и швырк на двор! Башкир же не видал ее. Гнали первач месяц, гнали его два.
А там и красные пришли…
Вот 41 год. Сорок шесть батьке уже сровнялось. В июне — напали немцы. В сентябре — батьку угнали в Красную Армию. В ту же осень — попал в плен. Вот сидят они, чуть не сотня душ, в холодном сарае. Входит немец:
«Ахтунг!» И рукой машет — на выход, мол.
Кто-то сказал: «Ну, хлопцы, на расстрел!»
А у выхода — офицер стоит: «Шё-орники и-есть?» Сбрую лошадиную, видно, чинить некому! «Так точно, есть, герр офицер!» Это батька вызвался. И еще один хлопец. Даром, что батька — ни сном, ни духом по шорному делу. Зато напарник — рукастый был. Он батьку живо натаскал. Месяц сбрую починяли.
И вот опять — приказ на выход! Батька в слёзы: «Не стреляйте вы меня! Пожалейте, Бога ради. У меня же — сын и дочка…»
Немцы не слушают, гонят к оврагу. Перепсиховал батька, перепугался! Дали первый залп. Он упал без памяти. Отключился со страху! Ночью холодно стало — батька в память пришел. Слава Богу, прикладом не добили, штыком не докололи. Пополз батька наугад. А куда ползет? Бог весть! Встретил поляка, просит помочь. «Помогты нэ можу!
Сам нимцив боюсь. Вот табе хлеб, коровай целый. Вот табе дорога, вон там — фронт.
Даст Бог, дойдешь!» Повезло батьке. Дошел до наших…
Вот 45 год. Полста лет батьке уже сровнялось. В мае — наши разбили немцев.
В марте — батька на побывку пришел. Легли с мамой. А утром — батька ушёл. В декабре я родилась. А в 46-м батька опять прибыл. Насовсем, не на побывку! Демобилизовали…»
Глава шестая
За год до гибели
«Наш батька — моложе вашего! Наш родился 30 марта 1912 года. Вот 29 год. Всех селян в колхоз погнали. Обложили нормами!
Яблоня — твоя, яблоки — не твои. Корова — твоя, молоко — не твое. Груша — твоя, груши — не твои. Курица — твоя, яйца — не твои. Слива — твоя, сливы — не твои. Только успевай сдавать! Надоело это батьке. Вот 32 год. Завербовался батька в Комсомольск-на-Амуре.
Работал ударно, я думаю. Иначе зачем вербоваться? Не про батьку сказано: «Мы работы не боимся, на работу не пойдем!» Год не то два прошло. Стало быть, в 34-м не то 35-м батька назад вернулся, в посёлок Восток. Почему? Бог весть. Может, платили мало?
А то в лавке продуктовой — взять было нечего? Может, жилья не дали? Или ворья — было много! Это же Дальний Восток. Да еще в 30-е годы! То ли дело — родной посёлок. Все друг друга знают…»
«Женился дурнэ, взял бесновату. Не знали, шо робить — запалили хату!» Однажды почти так и вышло. Батька и маты в церковь ушли. Мы, дети, в хате остались. Двое малых, а третья — я, постарше на год. Под самым потолком — конопля сушится, на веревке висит. Гляжу я — волос пристал к веревке.
Дай-ка я, думаю, запалю волосок. Красиво же будя? Хвать из печки уголек. Запалила!
Волос мигом вспыхнул. А за ним — конопля.
А за ней — веревка. Пых-пых-пых — и все сгорело. Только дым столбом! Ну я к малым:
«Ни слова батьке, ни слова маты!» Вроде, поняли. Сидят молча. Ну, батька — не дитё.
Он сразу мне: «А дэ же конопля?» «Не вем!»
«Як так — не вем? Та шо вона, сгорыла — чи шо!» «Так, батьку, сгорыла». «А кто подпалыл?» «Никто, вона сама!» «А дыму было богато?» «Та ни, ни богато!» Тут батька к младшим: «Ну, сколько дыму было?» Они в ответ:
«Ну, пуда два…»
«Андрый-Допустым. Это сосед наш. За что прозвали? Заикался он. Одно-два слова скажет. И запнется надолго. Вот и завел он себе привычку. Скажет: «Допустим!» И ну молчать.
Будто бы с мыслями собирается. А он с языком совладать не может! Ну вот, как совладает — будя дальше речь держать…»
«Ерофея Федотовича, батьку нашего, расстреляли в 37-м. Значит, дело было в 36-м, а то и раньше. Пришла я на вечёрки! Хлопец там один: «Ты мэни глянешься! Мэни жинка потребна. Я приду табэ сватать!» Шо? Ни!
Хлопец тот мэни не нравился. Но я подумала: нэхай приходит! Мне злякатыся нечего.
Мэни за него не отдадут! Но батька и маты поймут, шо я большая уже. Дивчина, а не детина! И вот вин приходит. Батька Ерофей — на печи лежит. Маты Варвара с ухватом — у печи. «Доброго вичиру!» «И табэ тоже».
«Вот, прийшов свататься!» Маты: «У нас невесты нэма, у нас только дэтына». А батька ноги с печи спускает: «Ни, ни, ни! Не слухай ты её. И горилку ни уноси! Ставь на стол. Зараз ужин соберём»
Глава седьмая
Умер наш Казик!
«Казимир Федотович — родной брат Ерофея Федотовича. Казимир тоже попал под репрессии. В 1937 году. Только дали ему — не 58-ю статью, пункт 1-й. Измена родине! Нет, ему дали — 58-ю статью, пункт 2-й. Вооруженное восстание! Стало быть, не расстрел, как у Ерофея. А десять лет лагерей. И угнали Казика в Дубравлаг.
Это в Мордовии, Зубово-Полянский район.
Точней не скажу! Там и сейчас — аж пятнадцать лагерей. А сколько было при Сталине? Бог весть! И тогда, восемьдесят лет назад, и теперь — там держат политических.
В том числе — иностранцев. Даже негры есть.
В 43-м — Казик там умер. Отчего? Витамина С не хватало! «Где витамин Це? В сальЦе, в яйЦе и в маслиЦе!» Понятно? Казик наш умер от голоду…
У Казимира было три сына. Старший — тоже Казик (Казимир), потом — Фаня (Стефан), а младший — Мечик (Мечислав). Казик работал директором школы. И вёл уроки истории.
В 41-м Казика угнали на фронт. На передовую, видать, не попал Казик. И слава Богу!
В 43-м в СССР создали дивизию имени Костюшко. Первая Варшавская польская пехотная…
Целая дивизия — только из поляков. «Поляк по бумагам?» По книжке красноармейца. «Марш в дивизию Костюшко!» И звания дали — польские, не советские. И стал наш Казик — старший поручик! И служил дальше — уже в составе Войска Польского. Когда война закончилась, Казика снова вернули в РККА. В Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Тут он стал майором…
Почему у Казика — аж две медали «За победу над Германией»? Она же, согласно статусу, один раз вручалась! Дело было так.
Сперва — польское командование вручило Казику эту медаль. А после 45-го — такую же медаль ему вручило советское командование. Еще поляки Казику дали — медаль за Померанию и «Крест храбрых». Его учредили — в декабре 44-го. Видать, дали его в 45-м. И обе-две награды эти — только в 50-х дошли до Казика. После 56 года? Ага, поближе к 60-м…
Демобилизовали и Казика, и Валю — примерно в одно время. Валентин — родной брат Алексея, моего батьки. Валя демобилизован был — в 53-м, тогда советские войска ушли из Порт-Артура. В тот же год, когда умер Сталин? Ну да! Уйти решено было — еще при жизни Хозяина. Валю демобилизовали, но в Башкирию он не поехал! Напротив, на Дальний Восток, наш Валя перетащил всех! Все четыре души. Казик, Фаня, Мечик, мама — вдова Казимира. Ну как сюда, в Южно-Уральск — первой приехала Зоя. Это моя старшая сестра. Потом — я, потом — Надя, потом — Лиза. Это мои младшие сёстры…
Валя и Казик, Фаня и Мечик — все там женились. Валя и Казик — там же учились, техникум кончили горный. Только один — в шахту попал, а другой — на механизмы. Там — это Ленинск-Кузнецк, город в Кемеровской области. Батька мой, Алексей, лес валил там же, в Кемеровской области. Пилой водил с напарником: «Себе, тебе, начальнику…» Батька там отмотал — все свои шесть годков. От 47-го до 53-го…»
Глава восьмая
Подохнут с голоду
«Батька наш, Алексей Ерофеевич, родился в 1912 году. Вот июнь 41-го. Батьке нашему — двадцать девять. Тут же, летом, угнали в армию его. Воевал батька наш — под генералом Власовым. Ну да, тот самый. «Генерал-предатель!» Так заявляли советские новости.
«Спаситель России от ига коммунистов!» Так утверждали немецкие новости…
В ту же осень — батька наш в окружение попал. Первым долгом комсомолец — в окружении что делал? Свой билет изничтожал.
Рвал, жёг, ел — уж как выйдет! То же самое — делал коммунист. Партбилет свой рвал и жёг.
Ну, батька наш — и в комсомольцах не был, и в коммунистах не состоял. Почему? Так ведь Ерофея Федотовича (нашего деда) расстреляли в 37-м как врага народа…
Трое хлопцев — они на фронте держались вместе! Старший лейтенант и двое рядовых.
Один из рядовых — это батька наш. Все трое — земляки, с Башкирии родом. Вместе они воевали, вместе в окруженье попали. И на немцев напоролись — тоже вместе. Немцы согнали в одну толпу чуть не сто душ. «Юден, коммунисты, комсомольцы, командирен? Шаг вперед!»
Всех, кто вышел, расстреляли. Потом немец гаркнул: «Кто лапти плести может? Шаг вперед!» Старший лейтенант батьку нашего в бок толкает: «Выходи!» «Я не мОжу!» «Научу!»
Вышли все трое. Третий, видать, тоже умел…
Загнали их в баньку тесную. Выдали им солому. Поставили часового. «Арбайтен!» Ну да, лейтенант — батьку нашего научил. Плетут в шесть рук, стараются! Ну, пашут как Карлы.
Солома вышла, спросили еще. Это первый день. На другой день — снова солому просят.
А на третий — лейтенанта за соломой отпустили немцы. Ну, и произвёл он — разведку на местности! В ту же ночь удрали…
Хоронились в лесу. Как немцы не нашли их? Искать не с руки! Осень, холод, слякоть.
Ну, сбежали трое русских? Да чёрт с ними, пускай мёрзнут! А потом — подохнут с голоду. Вошь тепло любит! И немец — таковский.
Не станет он по холоду таскаться…
Глава девятая
Три осколка — в грудь попали!
Вот самолет летит советский? Это беда!
Немец не дурень. Он тоже видит — звезды на крыльях. Куда мешки упадут — туда немцы побегут. А наши хлопцы — бегом оттуда.
Что в мешках? Может быть, листовки. Может, провиант! Осень, холод, слякоть — и день, и ночь. Костёр? Нельзя! Немцы заметят. Чего жевать? Ягоды, коренья — ими сыт не будешь.
А холод все шибче. И белые мухи вот-вот полетят. Лягушек ели. Сырыми прямо…
Вышли к своим. «В особый отдел, шагом марш!» Слава Богу, все трое — немцам не служили. В карателях не были то есть. А про лапти — молчок! «В штрафбат направить, чтобы кровью искупили!» Батька наш думает: теперь смерть верная. Погонят на мины — поминай как звали. Но в первом же бою — повезло батьке нашему. Ранило его, в руку ранило. Не тяжело. Главное же — не самострел!
Ранение — в зачет пошло. Из штрафников — в обычную часть перевели. А там нашего батьку — вскоре послали в разведку. Не его одного, дело ясное. Но именно батьке нашему — оторвало два пальца на левой руке.
Разрывная пуля! Безымянный и средний — от каждого по фаланге осталось. Батька наш после — делать любил как? Скубал себя то по груди, то по плечам — этой пятерней куцей. Выпьет рюмку — и ну скубать! Скрести то есть. То там, то тут. И скажет еще: «Эх, жаль, рука левая! Была бы правая — комиссовали бы подчистую…»
Дальше батька наш воевал — в той же самой части. Ранило миной! Аж три осколка — в грудь угодили. Самый большой — повыше, средний — ниже, самый меньший — еще ниже.
Помню все три шрама. У меня вот — один сейчас шрам. Зато во всю грудь! Это было шунтирование — в 2011 году. А у батьки нашего — аж три шрама! Видать, все осколки — на излёте были. До сердца не дошли!
Сперва батьку нашего — в полевой госпиталь.
Потом — в Калинин. Это сейчас Тверь. Там нашего батьку сняли на карточку. Это самое старое фото, что есть! Стандартное, три на четыре. Внизу справа — белый уголок для печати. Батька наш — худой, стрижка — короткая, бинт на груди…
Глава десятая
Девять лет отсидел
Вот 1947 год. Батьке нашему — тридцать пять. Он — бригадир в нашем колхозе. Идет страда. Убираем хлебушек. И вот мешок — полста кэгэ пшеницы. Вряд ли украсть наш батька хотел его! Когда воруют — концы хоронят! А тут что? На закате дело было. И батька наш прилюдно — кинул мешок в телегу. Да кликнул — хлопца, хлопцу — семнадцать годков. Велел: «Езжай на мельницу! Надо смолоть зерно…»
Бригада — это десять ртов, никак не меньше. Их кормить надо. А не то ведь — урожай не соберут! Вроде всё ладно? Ан нет! Везде уполномоченные мотались. По всему Кармаскалинскому району. Солнце тем часом — почти что село. Уже смеркается, и на дорогах — телег немного. Хлопец с мешком едет.
А навстречь ему — уполномоченный! «Чего в мешке?» «Та хлиб же!» «А бумаги на него?»
«Та нэма бумаг! Ну яки бумаги в поле? С полевого стана еду!» «Езжай за мной!» Бумаг нэма — нет ясности. Может, украсть мешок хотят? И батьку нашего, и хлопца этого — под суд. Батька наш — уже не молод, позади — фронт и плен. Молчал батька наш, я так думаю! А хлопец — еще телёнок совсем.
Страшно был напуган. Лишнее сказать мог…
Обоим дали — по десять лет. Батька наш шесть отбыл — грянула амнистия. Та самая, летом 53 года! Чуть раньше, в марте — помер Сталин. Чуть позже, в декабре — Берию расстреляли…
Хлопец, батькин подельник, девять лет отсидел. Стало быть, в Александровку вернулся в 56-м. После ХХ съезда. Когда Хрущёв признал: многие сидят зря! Помню я этого хлопца. На речку вместе бегали. В трусах мы — не купались. Купались нагишом! Глядь, а у хлопца — татуировки. Наколки то есть. На одной ноге: «Их не догонишь!» На другой: «Им нужен отдых!» Были еще, всех не упомню. Ух, как тогда я удивился! Где я наколки прежде мог видеть? Кроме зэков, их никто не колол.
А в нашей Александровке — не то что зэков, вообще мужиков — было двое всего. Куда делись остальные? Кого в тюрьму посадили, кого на фронте убили…»
Глава одиннадцатая
Все еще помнили — время при Сталине!
«Дело было при Хрущеве. Стало быть, не раньше 1953 года. И не позже 1964-го. Вызвали деда Кирилла в НКВД. За ним из Уфы — подвода пришла. Перед уходом — стал он прощаться: «Я ни в чым не виноват перэд этой властью! Яка там полытика? Даже не украв нийчого! Разве что матом послал начальство…»
Страшно же было! Все еще помнили — время при Сталине. До Уфы довезли — на казенной подводе. Но в Уфе — дед Кирилл ночевал у родных. Позволили! Утром повели деда к особисту. И тот пытал его — подряд четыре часа. «О чым балакали? Та обо всим — и ни о чым!» Потом фамилия какая-то проскочила. «Нека людына, моих годов, с наших краев. Я же — самый старый в Александровцы! Трэба думать, за той хвамилией и вызвали…»
То есть вызвали его, чтобы справки навести. «Ох, як же я злякався там!» Слава Богу, отпустили. Обратно дед — пешком дошёл.
В калошах по грязи…»
* * *
Вспоминают родственники: «Это соседка наша. То ли с мужем неладно было? То ли коханый был у нее, а муж проведал? А только решила она убиться. Дождалась, пока в избе никого не будет. Сняла с гвоздя ружьё. Поставила таз — у самых ног. Да из ружья — в себя пальнула. И до того удачно! Вся кровь — в тазу.
Ни капли мимо! Ни на половицу, ни на стенку, ни на половик…»
Опубликовано в Вещь №1, 2022
