Мария Тухватуллина. БЛЮДЕЧКО С НАДКОЛОТОЙ КАЙМОЙ

*  *  *

Мой голос – это голос только мой,
И за меня не впишется эпоха.
Я – блюдечко с надколотой каймой,
Осенний лист, букет чертополоха,
А это вам не птица в небесах,
Не волнорез, не молния, не буря.

Немного понимаю в вещих снах,
Простых вещах и всяческом сумбуре,
А в жизненности – ровно ничего,
А хочется искусства – не юродства.
Но я не вечный смысл, а вне его,
Тем больше рада родственности, сходству –
Бесстрашней чтоб и радостней звучать, –
Хоть с кем-нибудь, кто сам плавучий остров,

И будет слово чем-то, что сложней
И, может быть, прекрасней доброй притчи,
Чтоб уместить шесть прежних падежей
В морской букварь ли, в облачный ли, птичий.

НОЯБРЬСКОЕ

Если на ладони алое зерно –

Значит, сердце бога не разорено.

Если омертвело – значит, не болит.

Отпусти, Деметра, доченьку в Аид.

До весны полгода – ждать еще и ждать.

Зерна на ладони: три, четыре, пять.

Посреди ноября выцветают гудки телефонов

и черты фонарей.

Называйте меня

Пер-се-фо-ной.

*  *  *

Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, тоненькие веночки.
На платформе зябкой курит Ерофеев Веничка.
Есть такой момент в незримой тайне мироздания –
Прекращает быть искусство высшим оправданием.
Помнишь, как ты торопилась постигать азы?
Не уронит комсомолка по тебе слезы.
Раз – в тетрадку, два – в книжонку, в ад кромешный – три.
Как же жить теперь с глагольной рифмою внутри?
Буква Ю горчит полынью, греется во рту.
За окошком неудобья в зное и цвету.

ЧУДОВИЩЕ

Чудовища красивы. Их глаза
похожи на бездонные колодцы.
Чудовище, не зная, что сказать,
уходит от ответа
и смеется.

Так, привыкая к собственным чертам,
знакомится душа с неловким телом:
ответ на нежность – уголками рта,
зрачками – на просвет в конце тоннеля.

Чудовище не знает, что оно
при внешней мнимой хрупкости жестоко.
В осенней акварельности тонов
так трудно оставаться одиноким.

Чудовище торопится забыть
и в то же время что-то тщится вспомнить.
Качаются фонарные столбы,
вселенная, лишённая опоры.

Вскипают волны, тает тонкий лёд,
на счастье разбивается посуда.
Чудовище, нашедшее своё,
однажды сокращается до чуда.

*  *  *

– Потому что маленькой собачке вплоть до самой смерти слыть щенком.
Кто-то непротянутой ладонью, кто-то неподставленной щекой
Тщательно отстаивает право не светиться в сводках новостей:
Вряд ли фатум выберет кого-то в жертвы из плетущихся в хвосте.
Пляшущих и пишущих как будто принимать не принято в расчет.
Правда ли, что, вглядываясь в бездну, ты невольно чувствовал: влечет?
От тебя не ждут больших свершений: ешь, что дали, пой себе да плачь.
Мама отыскала мамонтенка, Танечке купили новый мяч,
Так что ты, наплачась и натешась, замуж выйди, хлеба испеки,
Потому что чье-нибудь спасибо вряд ли стоит выжженой строки.
Ну и что, что кто-то да приходит, пишет или дергает рукав.
Кто ушел в сторонку – тот и счастлив. Кто сменил пластинку – тот и прав.
– Так хвала смотрителям беспечным, в ураган не бросившим маяк,
Тем, что сочиняют злые песни, остаются вне координат —
Теплую ладонь, холодный кафель ощущать подставленной щекой.
Потому что маленькой собачке вплоть до самой смерти слыть щенком.

СКАЗКА О МОРЕ

Я умею только петь и плакать:
Много или мало – лишь на грани.
Соком брызжет солнечная мякоть –
Кровь заката по оконной раме.
Помню много сказок древних, тайных,
Но тебе одну лишь подарила.
Меру знаю – два предела крайних:
Ничего и все богатства мира.

Слушай песню о бескрайнем море,
Как оно всю ночь кипело пеной,
Не жалело жемчуга и соли,
А к утру, как тайный дар Вселенной,
Тебе под ноги швырнуло мою душу,
Облизав волной песчаный берег.
Вот оно, шумит сквозь строчки.
Слушай.

АЛИСА

Однажды дождливым утром Алиса проснулась взрослой.
В нехитрой системе жанров все сказки остались в прошлом.
Алиса расчешет косы, и кто-то ей сварит кофе,
С годами стал как-то строже ее аккуратный профиль.

Алиса любима жизнью – по вазам бутоны лилий,
Пылятся на книжной полке Пелевин, Бальзак, Тит Ливий…
Паланик сожжен бойфрендом, Коэльо самой Алисой…
Они оба любят регги. Не любят соседи снизу.

И вроде бы все как надо – Алиса в ладах с мейнстримом,
Уверена, те, кто рядом, не пустят ей пулю в спину,
С учебой – и там порядок, сданы без проблем зачеты,
И средь облаков улыбку не чертит уже в блокнотах.

Ты помнишь их всех, Алиса? Боялся разлуки Чешик,
Вдоль края доски печально ходили слоны и пешки.
А Шляпник – того всех жальче, как знал – не вернешься больше.
Уйдешь – и забудешь напрочь. Ты вырастешь, если проще.

Когда-то читала мама, что так умирают сказки,
Когда в них не верим больше, когда надеваем маски.
Сказала: «Нет в мире чуда», – и книжка упала с полки,
Теперь поливай слезами, живою водой, что толку?

Того и боялся Шляпник, он знал, что убьет забвенье,
И зря заготовил с Соней к зиме для тебя варенье…
Пока ты накрасишь губы, истлеет дворец волшебный.
Ведь ты их не помнишь, правда? Ни капельки.
Совершенно.

*  *  *

Записки от старых друзей
Истлеют – но не до конца.
Ты в памяти носишь музей,
Он четче на пальце кольца.

Как будто любой календарь
Готов перепутать листы.
Вот Пасха, а вот Коляда,
Вот ближнего время простить.

У времени почерк врачей,
Который так трудно понять,
А в доме всё меньше вещей,
Которые старше меня.

*  *  *

Я боюсь не того,
чего стоит сегодня бояться,
за углом стерегло,
объясняло на ломаных пальцах:
жизнь не замкнутый круг,
но упрёшься в ограду вольера.

Нам не то чтобы врут,
если каждому будет по вере.

Кто, замыслив роман,
обойдётся записками маме,
доверяет слова
только стёклам поверх амальгамы —
и тогда только ты разберёшь

а д г о к и н я
у р м у е н
а д г о к и н ы т
ь ш ё р м у е н.

Опубликовано в Бельские просторы №11, 2020