Кабанов А. На языке врага. Стихи о войне и мире. Харьков: Фолио, 2017.
Здесь, конечно, надо начинать с названия. Вообще, названия книг – отдельная тема (и такие исследования есть), и Кабанов здесь способен предоставить уйму материала. Скажем, название одной из первых его книжек – «Айловьюга» 3 – может дать ключ к авторскому набору приемов: словесный синтез, опирающийся на звуковое подобие, производство лингвистических химер (если есть химерная проза, почему бы не быть химерной поэзии), избыточность, звукопись, барочность и даже некоторая манерность. Откроем наугад ту же «Айловьюгу»:
Детский стоматолог дядя Бормаше
вам просверлит дивную дырочку в душе.
Был сосед – юристом, стал – вуайеристом:
все потемки ваши – на карандаше!
Видно у бессмертия вострые края,
я теперь – клишенец твой, милая моя!
Пусть висят настенные простыни в крови,
как второстепенные признаки любви!
Бурлеск, фактурность, барочная избыточность вкупе с уже упомянутой «химерностью» присущи скорее украинской литературе, нежели русской. В этом смысле стихи Кабанова – тоже своего рода химера, поскольку русский язык здесь сочетается с вполне украинскими родовыми признаками.
Тут мы подходим к очень щекотливому и, с моей точки зрения, нерешаемому вопросу о национальной принадлежности того или иного автора, того или иного литературного явления. Может ли поэт, пишущий по-русски, родившийся в Херсоне и живущий в Киеве, считаться русским поэтом? Да, может (он, кстати, лауреат «Русской премии», которой награждаются зарубежные русскоязычные авторы).
Может ли он считаться украинским поэтом? Да, может. Он печатается в украинских антологиях и выпускает двуязычный журнал «ШО».
Такая ситуация двойственности была бы вполне приемлема, не воспринимайся литература как национальное достояние, предмет национальной гордости (примерно как спорт, где вопрос национальной принадлежности тоже смутен и конфликтен). В каких-то ситуациях вопрос (само)идентификации может заслонить всё остальное; в частности на постимперском пространстве; когда язык метрополии, язык империи, служивший в свое время «языком межнационального общения», воспринимается отделившейся провинцией как инструмент подавления. Нациестроительство предполагает в том числе (возможно, в первую очередь) создание собственного корпуса литературы на базе национального языка – литература возводится в условие существования нации. И, конечно, ситуация обостряется и осложняется в случае возобновления имперских притязаний, когда маркировка «свой – чужой» становится залогом выживания. Общее историческое прошлое и общее культурное пространство делают этот процесс (само) идентификации особенно болезненным, особенно драматичным. К тому же такое общее культурное пространство всегда ассиметрично и анизотропно. Имперская культура повсюду представлена мощно и полно, тогда как национальной позволено существовать только в собственных границах, выплескиваясь за их рамки лишь как образец «народного» и «комического».
Новый поэтический сборник Александра Кабанова называется «На языке врага».
Аццкий аффтар, вещий Баян, не много ль
мёрзлых букв и мраморной крошки в твоих мечтах?
Посреди зимы проклюнется редкий Гоголь,
очарованный утконосый птах.
Снегопад, и ты живьём замурован в сказку,
где на всех – для плача и смеха – одна стена,
и слепой художник вгоняет эпоху в краску,
а его бросают – любовница и жена.
В этом, опять же наугад взятом фрагменте стихотворения из новой книги можно найти те же фирменные кабановские приёмы. Сетевой слэнг (т. н. «олбанский»): один из сборников Кабанова назывался «Аблака под землей». Образы, опирающиеся сразу на несколько отсылок к культурному ряду (редкая птица, долетающая до середины Днепра, – если вы птица, то небесная – очарованный странник…). Остранение привычного, затёртого словосочетания путём помещения его в непривычный контекст (не «стена плача», но «стена смеха и плача»).
Игра смыслами, отчего фразоиды воспринимаются двояко или даже трояко: здесь «вгонять в краску» означает в том числе «отражать эпоху посредством живописи».
Брутальный эротизм – в приведённом фрагменте смягченный, но вспомним самые, пожалуй, известные стихотворения Кабанова «Говорят, что смерть – боится щекотки…» и «Ты обнимешь меня облепиховыми руками…». Актуальность, даже, пожалуй, фельетонность («Наш президент распят на шоколадном кресте: / 82 % какао, спирт, ванилин, орехи…»)…
Всё это вполне можно было бы счесть родовыми признаками «сетевой поэзии», именно там любят каламбуры, фельетонность и «дерзкую эротику» (недаром когда-то Кабанов выкладывал тексты на «Стихире»), если бы не вот эта барочная избыточность, плотность текста да вдобавок некоторая экзотичность для русского уха («Нас кто-то отловил и запер, / прошла мечта, осталась мрія, / и этот плотник нынче – снайпер, / и с ним жена его – Мария») и неожиданный, фирменный кабановский выверт в конце текста. Кабанов – поэт, прячущий проницательность за брутальностью и несколько демонстративной тягой к низовому, чтобы выскочить в конце концов из-за угла с неким умственным парадоксом, как с дубинкой, и оглушить доверчивого читателя, ожидающего, что вот ему расскажут смешное (как я уже сказала, в «доминирующей» культуре смешное как бы делегируется национальному, это всё, что национальное может себе позволить, кроме разве что народных танцев и песен с зачином «Ой…»).
Приведённое здесь стихотворение заканчивается так:
Что Москва? Не зря Долгорукий в пьяном
пароксизме взялся за этот труд:
дальновиден был – потому, что даже славянам
на погосте нужен свой Голливуд,
точка сборки, дворцовый ответ Бараку,
вот и едем мы сквозь заснеженную страну –
расстрелять поэта, отправить на Марс собаку,
по большому счёту выиграть войну.
Стихотворение датировано 2009-м, когда потребность в отделении национального от наднационального (когда-то это наднациональное называлось «единая историческая общность “советский народ”») не стояла так остро, но, безусловно, существовала, хотя резать порой приходилось по живому и весьма причудливыми зигзагами.
Москва здесь – декорация, заблаговременно, с дальним прицелом возведённая на погосте национального ради, как теперь говорят, «имиджа», иллюзии – иллюзии великой империи, «дворцовый ответ Бараку» (Кабанов не удержался здесь от обыгрывания двусмысленного «барак», ну да), и целостность этого расслаивающегося, распадающегося культурного пространства обеспечивается сугубо сакральными символическими действиями и жертвами. Примерно как в «Омоне Ра» Пелевина (Кабанов, кстати, любит и знает фантастику) существование СССР на некоем мистическом уровне обеспечивается имитацией космической программы, причём жертвы этому молоху приносятся совсем не игрушечные.
Но последняя строка с её клаузулой-вздохом вновь переворачивает ракурс.
«По большому счёту выиграть войну» – это выиграть её с чудовищными потерями, учитывая историческую судьбу стран-победителей, да и людей-победителей, но выиграть же. То есть устроить бессмысленную показуху (на Марс – собаку) и одновременно утвердить себя в истории реальными победами.
Тексты Кабанова – уже в силу возможности двоякого, троякого толкования – претендуют на некую профетичность и, как положено в таких случаях, часто попадают в яблочко. Так, мрачное стихотворение «Исход москвичей», где «Над кипящим МКАДом высится Алигьери Дант, / у него в одной руке белеет раскалённый гидрант», вполне можно счесть написанным по горячим следам аномальной московской жары 2010 года, но датировано-то оно тоже 2009-м. Впрочем, ключевые строчки здесь, конечно, не эти, а вот эти:
Ибо каждому, перед исходом, был явлен сон –
золотой фонтан, поющий на русском и на иврите:
«Кто прописан в будущем, тот спасён,
Забирайте детей своих и уходите…»
В том-то и проблема, что претензии последних лет на возрождение империи подкрепляются по эту сторону границы не визией будущего, а наспех намалёванным, гремящим плохо подогнанными частями декоративным задником с витиеватой надписью «Великое прошлое». На всякий случай для тех, кто спросит, причем тут иврит, замечу, что это язык Завета, язык общения с Богом (сравните у Геннадия Каневского «Бог говорит со мной на языке иврит, / но я не знаю этого языка»).
Если мы ждём от Кабанова гражданской лирики, то это и есть гражданская лирика. В каком-то смысле любые хорошие стихи – гражданская лирика (это как военная песня «Горные вершины спят во тьме ночной» из повести Гайдара; раз хорошая, значит – военная).
«Язык врага» пробуется на разрыв, «свой язык» – на прочность. Вообще-то позиция поэта по отношению к доминирующей парадигме всегда маргинальна; есть, однако, опасность избрать роль стороннего наблюдателя, стоящего над схваткой, считающего обе стороны равно виноватыми. Или равно правыми, всё равно. И это, пожалуй, главная опасность.
Высоты, конечно, в тактико-стратегическом смысле эффективны. Но хорошо простреливаются.
2 Галина М. Линия разрыва // Новый мир. 2018. С. 196–197.
3 Кабанов А.М. Айловьюга. Стихотворения. СПб.: Геликон Плюс: Амфора, 2003. 144 с.
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!