Отрывок из романа
Чуть выйдешь во двор:
– Повитель! Повитель!
Как это клички прирастают к людям? И почему «повитель»? Наверно, из-за кучеряшек, которые выбивались из свежезаплетенных кос и разбегались по лбу и лицу.
У мамы на Юлины волосы терпения не хватало. Иногда она даже шлепала Юлю по голове «ежовой» щеткой с металлическими зубцами. Зубцы можно вынимать из резиновой подушечки и вставлять обратно. Когда мама застала Юлю за этим занятием, ор был нещадный:
– Остригу наголо!
Уж остригла бы, чем так мучить! Но ежеутренние пытки с выдиранием целых прядей не прерывались.
– Больно! Больно! – верещала Юля.
– Не больно! Не больно! – вопила мама.
Когда ее ссылали на Проспектруда, начиналось раздолье. Тетя Ната плести косы вообще не умела, звала на помощь Михневых. Они приходили всей семьей – двойняшки Олька и Элька, Юлины ровесницы, старшие – Колька и Шурка, бабушка, которую никто иначе не звал, дочь бабушки и мать всех остальных – Евлалия Захаровна. Она чесала Юлю лучше всех, но после ночной смены спала, и Юля по три дня ходила нечесаная, чему только радовалась. Нет, лучше всех справлялась бабушка, но она взяла – и умерла. С тех пор Юлю отправляли на Проспектруда при каждом удобном случае, а с тех пор как Юля пошла в школу, удобным случаем стали каникулы. Тетей Ната приходилась маме, а не Юле, а звать ее так выпало Юле. Муж Липов звал ее НАТО.
У тети НАТО Юле чем-то нравилось, чем-то нет. Она ужасно боялась Натиного мужа с нечеловеческим именем Никандр Никанорович. Евлалия Захаровна тоже не подарок, но тетя Ната окликала ее Лалей, и это действовало примиряюще. Муж в домашней обстановке, впрочем, звался Никой, что не мешало страху заполнять Юлин мочевой пузырь. Как только Ника свешивал к ней моржовые усы, Юля ощущала нестерпимый позыв к малой нужде и пару раз опростоволосилась в этом направлении.
– Фу, пискля,– сказал Никандр Никанорович, когда у Юли потекло по голым летним ногам. Хотя писком описывание не сопровождалось.
И долго потом не подходил и не свешивался, что Юлю устраивало. Но писклю не забыл.
В маленький город, где находился Проспектруда, Юлю везли из большого, находившегося поблизости, на медленном поезде с твердыми ребристыми сиденьями. Поезд останавливался четыре раза и стоял дольше, чем ехал. На одной из остановок вдоль вагонов вместе с поездом стоял по стойке «смирно» забор в кружевах колючей проволоки, а за ним – вышка и сверху солдат. Юля ему всякий раз махала – он не отвечал и не шевелился. Юля думала, что сюда переселили оловянного солдатика. Ее эта мысль утешала. Значит, он не расплавился в огне.
Никанор Никандрович – нет, наоборот, Никандр Никанорович ее специально не пугал. Но, свешиваясь, задавал коробящие вопросы:
– А что ты, любезная, думаешь о политике лейбористов?
Или:
– А не приходило ли тебе в голову, малютка, что узкие поля «Арифметики» Диофанта, на которых якобы не поместилось доказательство теоремы Ферма, лишь предлог, и на самом деле доказательства просто не существует?
Он никогда не сажал Юлю на колени, а дядисережиных сыновей всегда сажал и подбрасывал. Она подходила и пыталась пристроиться, но Ника этот моржовый ее отгонял:
– Пискля-а, – тянул он брезгливо. – Отойди! Тут мальчишки играют.
Однажды она закапризничала от такого неравенства, и Никандронович раздул усы и произнес ужасную гадость, от которой она долго просыпалась ночами и плакала:
– Шебуршишка-пискля,
За спиной хвост трубой,
Язычок через плечо,
Рожки маленькие.
Последнее слово он противно и визгливо растянул: «мааааленькие». И Юле все снилась и снилась эта шебуршишка с рожками и язычком.
У Ники был ненастоящий сын Володя, который никогда не играл вместе с дядисережиными Гешкой, Гошкой и Васькой. Иногда пытался присоединиться, но усы Никандра-Никанора начинали так шевелиться, словно собирались отделиться от губы и схватить Володю за палец. Гешка, Гошка и Васька от дворовых Юлю не защищали и обзывались «повителью» совместно. А ненастоящий Володя защищал, кирпичами и палками кидался. Он был старший и походил немного на старичка, будто от Ники заразился. Учился в ремесленном, но хотел стать художником. Сам говорил. Его Никанордр нашел в детском доме и никуда от себя не отпускал.
– Сбеги от него! – как-то велела ему Юля.
– Много ты понимаешь! – сказал Володя загадочно и добавил: – Пискля!
Юля отпрянула и больше не подходила. Он ее предал повторенным чужим словцом. Одевался Володя как солдат на вышке, только черного цвета, и тетя НАТО сравнивала его с реалистом. Что еще за реалист такой?
Дядя Сережа был летчик гражданской авиации. Тут Юля обладала необходимым знанием: авиация – это самолет. Ей думалось, потому «гражданская», что граждан переносит по воздуху с места на место. Она очень хотела бы попасть в самолет – хотя бы на земле, и когда дядя Сережа выпивал – а это каждый день, он обещал ее взять в кабину и посадить за штурвал. Штурвал Юля представляла. Это руль – такой же, как в дядисережиной «Победе», только без бибикалки – бибикать в небе нельзя, да и некого распугивать. Птиц, что ли? У дяди Сережи тоже была форма, красивая, темно-синяя, но в отпуске она в коридоре висела на вешалке.
У тети Наты болели ноги, и она всегда сидела на кухне и стряпала. Не только на «ораву», как она прозывала летних родственников, но и на гостей Ник-Ника.
– Ника! Ника! – каждые полчаса взывала она из кухни. – Иди попробуй. Кажется, недосолено.
Юля время по часам еще не разбирала, но ей казалось, что «каждые полчаса» – достаточно часто. Никанодор выходил в полосатой текучей пижаме, немного шаркая, из комнаты, где он всегда занимался с Володей – в ремесленном, по-видимому, задавали на дом больше, чем в школе. Тетя Ната дула в ложку, он наклонялся и с осторожным присосом пробовал.
– Недосол на столе, пересол на спине, – говорил. – Сальпетриер у твоих ног. Ты нам не мешай, мы с Володей занимаемся.
– Знаю я, чем вы занимаетесь! – вызывающе говорила тетя Ната.
Никанорд ее осаживал:
– Молчи, НАТО! – и ушаркивал в таинственную комнату, куда никому не разрешалось проникать.
Сальпетриером он по-чудному нарек городок, который носил имя героя гражданской войны. Вообще Ника был большим чудаком. У тети Наты руки до Юли не доходили, и она целый день околачивалась во дворе или у Михневых, в том же дворе, только за низенькой отдельной оградкой. Кормили ее и там, и там, а менять трусики и носочки она поневоле научилась сама, так что проблем не испытывала. Олька и Элька дрались до крови, Колька и Шурка их подзадоривали, а то и приобщались. Лаля просыпалась, разнимала и разводила по углам. Элька, порыдав, шла просить прощения, а Олька – никогда. От этого Юля чаще общалась с Олькой, хотя нравилась ей больше Элька. Лаля заново засыпала, и из угла можно было идти куда хочешь. Олька всегда к вечеру хотела в детский сад по соседству, потому что детей там летом не держали, увозили куда-то в лес. Юля любила играть, а Олька разговаривать о стыдном.
– Ты с мужиками это самое? – спрашивала Олька, по-беличьи цокая семечками.
У Юли холодели руки. Она тогда еще не ходила в школу и ничего толком про это не знала – только вроде бы что дети из живота родятся.
– Что ты имеешь в виду? – Юля знала культурные слова.
– Ну…? – уточнила Олька показом, ставя Юлю в неприятное положение.
– Как? – спрашивала Юля нейтрально.
– Как-перекак, – дразнительным голосом повторяла Олька. – Ну, они на тебя ложились?
Они с Гешкой, Гошкой и Васькой сколько раз спали в дядисережиной «Победе», и беспокойный младший Васька наваливался на нее среди ночи, а один раз заехал рукой по носу. Юле вдруг стало жарко щеками.
– А в шесть лет это бывает? – догадываясь о чем-то невыносимом, интересовалась она.
Олька хихикала, сплевывая ошкурки. Юля раздумывала, у кого выяснить подробности. Перед Олькой дальше позориться не хотелось.
Она представила себе, как мама возвращается с работы, а на нее в этот момент налег чужой дядька, и к чему это приведет.
Когда Володя в очередной раз отбил ее у мальчишек и сопровождал домой, она решилась:
– Вот если какой-то дядька на меня наляжет – это как?
– Какой дядька? – Володя нахмурил свое полустарческое лицо.
– Ну, например, – пояснила Юля.
– К тебе кто-то пристает? – Володя приостановил пересечение двора.
– Нет! – как можно чистосердечнее успокоила Юля. – Например же!
– Ты только мне скажи, – Володя взял ее за плечо и повел дальше. – Я разберусь.
Юлю это успокоило, но ненадолго. Володя был все время в распоряжении Никандра – или Никанора, – и попробуй его дозовись, если что.
Больше, чем нависаний с дурацкими вопросами, Юля боялась только дождевой бочки. Бочка стояла в углу, как наказанная Олька, и в ней глубоко что-то булькало само по себе. Прошлым летом, перед школой, она ждала и не могла дождаться, когда мама ее заберет покупать форму и портфель. Нетерпеливо играла в штандар, хотя радовалась, что ее не обзывали и не гнали, и смотрела в сторону улицы. Проспектруда был совсем не далеко от станции. Мяч, криво подброшенный несуразной Элькой, вместо того чтобы лететь прямо к небу, описал дугу и плюхнулся в бочку. Юля стояла ближе всех, ее даже забрызгало, и она, не раздумывая, бросилась, и даже не бросилась, а отогнулась, чтобы достать. Бочка была Юле по шею, мяч отнесло к противоположному краю. Юля немного подпрыгнула, протянула руки, на уровне подмышек измазалась и окарябалась о ржавый обруч, встала на цыпочки, потянулась – и последнее, что она помнила, была ее собственная мысль:
– Сейчас они увидят, что у меня трусики порвались.
Все последующее Юля знала по наперебойным рассказам Гошки, Гешки и Васьки.
– Я как заору: «Повитель утопла!», – Гошка
– Нет, это я заорал! А ты заревел, – Гешка.
– Чего врете? – Васька. – Она кувырк! А я Вовку увидел и заорал.
В общем, все, по их словам, заорали, не исключая Кольки и Шурки Михневых. В это же время Володя в черном, ремень с блестящей пряжкой, шел по двору с одной стороны, а мама со станции – с другой. Ноги Юли торчали из бочки сандалиями. Володя успел первым, не жалея гимнастерки, сунул руки в бочку, вытянул Юлю, как рыбу из садка, и понес текущую со всех сторон навстречу маме, которая, говорят, тоже визжала как резаная:
– Караул!!! Скорую!!!
Юля очнулась голая, когда мама терла ее грубым полотенцем, и в свою очередь загаркала привычное, если дело касалось мамы:
– Больно! Больно!
– Не больно! Терпи, дрянь такая! – мама шлепала ее и терла, шлепала и терла.
Гулять Юлю не выпустили, и остаток дня она провела с тетей НАТО в кухне, обернутая еще более, чем полотенце, грубым одеялом. По случаю такого приключения Юля была в центре внимания, и даже Никанондр сочувственно шевелил усами и говорил с оттенком жалости:
– Ах ты, пискля!
Мама с дядей Сережей здесь же выпивали.
Зато Юля вдоволь наелась блинчиков, которые тетя Ната переворачивала и снимала с невиданной скоростью особенной лопаткой, бросая в огромную белую тарелку. Обычно Гошка, Гешка и Васька расхватывали пальцами раскаленную добычу со сковороды, минуя тарелочную стадию.
– Давайте Вовку позовем! – предложил дядя Сережа. – Хватит ему там со стариком. Вовка – герой дня.
– Жизнь тебе спас, чучундре! – сказала мама и подергала Юлю за нос.
– Вова! Вова! Иди сюда! – голос у тети Наты был как заводской гудок.
Володя пришел через некоторое время. Подпер притолоку и вопросительно выговорил:
– Ну?
– Что ну? – взвилась тетя Ната, которую Володя раздражал чаще, чем Юля – маму. – Стой как человек!
– Я как человек, – сказал Володя серьезно.
– Ладно, мать, кончай! – сказал дядя Сережа. – Садись, Владимир, выпей с нами за подвиг спасения на водах.
– Не пью, спасибо, – сказал Володя.
– Дедушка не разрешает? – усмехнулся дядя Сережа.
– У меня нет дедушки, – сказал Володя с вызовом. – Я сирота.
– Ой, только не надо, – сказала тетя Ната. – У каких родителей ты бы так жил? И кто они еще были, неизвестно.
Володя промолчал, отвернулся. Юля подумала, что между детским домом и детским садом разница, как между Олькой и Элькой.
– Слышь, – неожиданно сказал он, не поворачивая лица к присутствующим, и такое обращение могло быть адресовано только Юле. – Пойдем к нам. Мы книжку читаем интересную. Про Бикельгерия.
Мама и дядя Сережа беззастенчиво засмеялись.
– Гекльберри, – сказала тетя Ната злобно. – Гекльберри Финн.
– О, финны, – задумчиво сказал дядя Сережа. – Красавица Суоми, какку-пукки!
– Сергей! При ребенке! – строго сказала тетя Ната.
Дядя Сережа чмокнул Юлю в не до конца просохшие волосы и хрипло запел:
– Много лжи в эти годы наверчено,
Чтоб запутать финляндский народ.
Раскрывайте ж теперь нам доверчиво
Половинки широких ворот!
– Половинки? – озадаченно спросила мама.
– Никогда! Только по полной! – дядя Сережа ровно бултыхнул из бутылки в рюмки, которые Юле всегда казались опасно хрупкими, и продолжил пение:
Ни шутам, ни писакам юродивым
Больше ваших сердец не смутить.
Отнимали не раз вашу родину –
Мы приходим ее возвратить.
– Можно, я с Володей пойду? – тихо попросила Юля.
Мама не обратила внимания, а тетя НАТО сказала преувеличенно ласково:
– Иди, иди, деточка! А то им без тебя скучно.
Пока Юля плелась за Володей по коридору, из кухни раздавался жизнеутверждающий хрип:
– Мы приходим помочь вам расправиться,
Расплатиться с лихвой за позор.
Принимай нас, Суоми-красавица,
В ожерелье прозрачных озер!
Юля впервые перешагнула порог заветной комнаты и замешкалась. Она никогда не видела столько книг.
Никандрон из обширного кресла вскинул изумленные усы.
– Пусть она послушает, – сказал Володя просительно. – Чего ей там с пьяными!
– Ну, кто даму приглашает, тот ее и ужинает, – Никанондр вдруг улыбнулся добро, как настоящий дедушка.
– Она поела уже, – сказал Володя. – Давайте дальше.
– Как прикажете, гости дорогие! – новоявленный дедушка снова не рассердился, а осклабился и вздел очки:
«Отец валялся в углу. Вдруг он приподнялся на локте, прислушался, наклонив голову набок, и говорит едва слышно:
— Топ-топ-топ — это мертвецы… топ-топ-топ… они за мной идут, только я-то с ними не пойду… Ох, вот они! Не троньте меня, не троньте! Руки прочь — они холодные! Пустите… Ох, оставьте меня, несчастного, в покое!..
Потом он стал на четвереньки и пополз, и все просит мертвецов, чтоб они его не трогали; завернулся в одеяло и полез под стол, а сам все просит, потом как заплачет! Даже сквозь одеяло было слышно…»
На этом месте Юля, завернутая в одеяло не хуже сумасшедшего из книги, не выдержала и заревела со страху.
– Пискля! – Никадронович бросил книгу и зажевал ус. – Я же говорил, не надо сюда никого водить! Разве нам плохо вдвоем?
Он взял Володю за руку, но тот выдернул, точно из рукава:
– Ей спать пора. Она и так чуть не уходилась, а вы пугаете!
– Ты же был инициатором приглашения, и вот тебе пертурбация, – попробовал отговориться Никандрарий.
– Могли бы пропустить, где страшно, – ворчливо и не так чтобы вежливо перебил Володя. – Она же маленькая!
Он второй раз за день взял Юлю на руки, и она затихла, прижалась к его плечу и заметила попутно, как Володя сильно вырос. Донес ее до диванчика, на котором Юля спала с тех пор, как решила больше не оставаться с братьями в машине. Юля остановила его:
– Побудь чуть-чуть.
Володя присел на край:
– Чего боишься, дурочка? У Гека отец пьянюшка. Белая горячка у него. Он опомнится потом.
– Тебе в детском доме было плохо? – спросила Юля.
– Ну, как плохо? Жрать только хотелось. А так – жить можно. Я там всегда малышню укладывал. Надзиралка к хахалю уйдет, а я оставался, мне даже нравилось. Сказки им рассказывал.
– А мне расскажешь? – попросила Юля.
– Да я уж позабыл все.
– А у Никандра тебе хорошо?
– Могло быть хуже, – сказал Володя. – Пацаны такие пушки заряжали, когда с воли приходили. А тут… Ничего, тики-так. Ну, все, спи давай.
– Какие пушки? – успела спросить Юля и провалилась.
Утром они с дядисережиными сыновьями и мамой зачем-то мчались в какое-то Обокино, где продавались сушеные лещи. В Обокине застряли на три дня у знакомой дяди Сережи, и он гонял на чьем-то мотоцикле по пруду, и мотоцикл заглох, а дядя Сережа хрипел:
– Отдать пульс! Убрать лапти!
А Гошка и Гешка его перекрикивали:
– Папа! Вылезай сейчас же! Мы все маме расскажем!
А дядя Сережа махал мокрым кулаком и кричал:
– Стукачи! Вы мне не сыновья!
А Васька кричал:
– Я не расскажу! Я не расскажу!
– Молодец! Жиган! Наследник! – одобрял его намерения дядя Сережа.
А знакомая бегала по берегу и кричала:
– Мой меня убьет!
А потом они опять пили, потом ехали из Обокино с вязанкой ненужных лещей в багажнике, и дядя Сережа горланил жутким голосом:
– Три друга, три пилота
Летали на У-два…
А мама отчего-то была скучная.
И они ни с того ни с сего начали падать с моста в реку, и мама истошно взвыла:
– Идиот! Угробишь всех!
И на сей раз к реву Гошки и Гешки присоединился Васька, а Юля молчала – ей после бочки было все равно, и Володя сюда не успеет.
А дядя Сережа твердил, как по радио:
– Спасение неизбежно! Я заговорен!
И откуда-то появился трактор и тащил их тросом.
Совсем скоро Юля пошла в школу. Там ничего хорошего ее не ожидало.
Опубликовано в Гостиная 2020
