* * *
Когда стоишь у колыбели,
где спит младенец, ты не раб,
но, как младенец, в бренном теле
своём ты немощен и слаб.
Так птица у гнезда с птенцами
не о себе хлопочет, но
о детях, что не могут сами
взлететь или добыть зерно,
понять, как этот мир прекрасен,
но и опасен, и суров,
и состоит он не из басен,
что сочинил Иван Крылов.
Он начинается не с боли,
что знаю я и знаешь ты –
порой с прозрения и воли.
порой с куриной слепоты.
* * *
Любовь преклонных лет не знает правил.
Еще чуть-чуть, и в вечность окунут.
Я не хочу, чтоб ты меня оставил
на день, на час, на несколько минут.
Не потому, что страшно или зябко,
а потому, что в лучшем из миров
останется души моей культяпка,
и мой ни с кем не разделенный кров –
на день, на час, на малую минуту,
когда мы есть, но словно нету нас,
и жизнь пройдёт, не передав кому-то
любви своей немереный запас.
* * *
Эта влага текуча как старца слеза.
Этот дым без огня выедает глаза.
То не дождь и не сизый октябрьский туман
заползает мне в сердца дырявый карман.
А в зашитый карман не войдет ничего.
А за пазухой есть для себя одного
кто-то маленький, слабый, но точно живой,
кто питается только водой и травой,
кто не знает ни крови, ни злобы ярмо,
и себе его выбрало сердце само,
и качает его в колыбели своей,
и ночами поёт: «не боли – не болей…»
СВОИМИ СЛОВАМИ
Мне врач сказал, движение –
оно важней всего,
оно есть отражение
здоровья моего.
Пусть так, но в этой взвеси я
узрела риск большой:
утрату равновесия
ранимою душой.
Есть в этом разделении
на плоть и скорбный дух
горение и тление –
союз неравных двух.
Ах, Господи, сравнительный
анализ под рукой:
плоть хочет быть стремительной,
душе важней покой.
Ты телу дай движение
у жизни на краю.
И обеспечь вложение
в недвижимость мою.
КЛИКУША
Она похожа на ворону.
Нос долгий, сгорблена спина.
И лохмы повторяют крону
сосны, скатившейся по склону,
когда распилена сосна.
Она кричит: «Война! Война!
Кругом беда! Не счесть убитых!»
И с губ слетают пузыри.
В её глазах, всегда закрытых,
снаружи пусто и внутри.
И как ей это удаётся —
так пав, что не собрать костей,
с дивана, как со дна колодца,
воспеть колонку новостей?
А в то же время в гулкой рани
живой и мудрый соловей
над настоящим полем брани
поёт о родине своей.
ВСПОМИНАЯ РОДНЫХ
Чем взрослее, тем немногословней.
Вас уж нет со мной, а я живу.
Что вам мои свечечки в часовне…
Вам бы вновь воскреснуть, наяву.
Не в моём коротком сне осеннем,
где встречалась с вами по любви,
и не в церкви, где по воскресеньям
певчие галдят, как воробьи,
вразнобой, и разногласье в клире,
как обычно, тьма сменяет свет.
Я не знаю, что сказать о мире,
он всё тот же, только мира нет.
Тянутся над крышами высоко
журавли, как с узелками нить.
На душе легко и одиноко,
потому и некого винить.
Не нужны ни правый, ни заблудший.
Только вы со мной, моя родня.
На Земле без вас не стало лучше.
И не будет лучше без меня.
* * *
У палача есть фартук, стол и нож,
и льда необработанная глыба.
И если ты палач, чего ты ждёшь?
Ты думаешь, я рыба? Да, я рыба,
которая упала со стола
разделочного, пузыри пуская
у ног твоих, пока не замерла
как нежилец – я и была такая.
Я хладнокровна, как всегда. Глуши
и режь меня под новостные сводки.
Но ты не разглядишь моей души,
что горячее адской сковородки.
И шлепая разорванной губой,
я напоследок лишь сказать хотела:
мы для того и встретились с тобой,
чтоб ты был счастлив, насыщая тело
такими беззащитными, как я,
которая одна сплошная рана.
А где-то за бортом семья моя.
Мальки. Мои мальки. Взрослеть им рано.
* * *
Не знаю я как выглядит вандал.
Но я могу назвать его приметы.
Он тупо и размеренно кидал
с балкона вниз округлые предметы.
Я догадалась, сверху всё видней,
три этажа всего-то подо мною:
в траве есть цель, и лупит он по ней
картофельной шрапнелью разрывною.
Но что там? Чья-то лапка, чей-то хвост,
больное тельце скомкано, как худи.
Кто притащил сюда свой малый рост,
чтобы найти не помощь, так погост
под домом, где живут большие люди?
Там сломанная ветка, а под ней
пёс-недоросток, сын полка и неба.
И я его кормила десять дней
яйцом и молоком с кусочком хлеба.
Но оживали лапы и крестец,
антибиотик делал своё дело.
И я могла уехать, наконец,
да, с лёгкою душой, как и хотела.
Мне оставалось месяц жить в стране,
когда на трёх, еще здоровых, лапах
из таксопарка выбежал ко мне
тот самый пациент, узнав мой запах.
Рычал, икал, хватая воздух ртом,
бежал, сопровождая, вкось и рядом,
отчаянно виляя и хвостом,
и сросшимся неровно тощим задом.
В его глаза взглянула – в горле ком.
В них счастье той, давно минувшей, были:
«А помнишь пир с яйцом и молоком,
когда меня случайно не убили?!»
Опубликовано в Литературный Иерусалим №35
