Марина Борщевская. ПО БУКВАМ И ЗВЕЗДАМ

Звучание подборки Марины Борщевской завораживает с первых же строк – каскадом ярких образов и многослойностью смыслов. Современность в этих стихах словно бы вплавлена в библейский контекст, и читатель оказывается в центре мистического переживания, перемещаясь из категории сиюминутного «быта» в вечное «бытие». В целом, поэзия Марины Борщевской – это сложная интеллектуальная и поэтическая работа, которая требует дополнительного внимания и глубокого осмысления.

Юлия Шокол

1. Х Х Х

Если сложить все страдания…
Которыми страдают,
рождаясь и умирая,
радуясь и скучая,
при любой погоде,
в любом народе –
умные и глупые,
тупицы и молодцы,
гении и подлецы,
все – без разбора,
денно и нощно,
поодиночке и парами
и скопом и гуртом…
и где всё это вертится
вокруг одной точки,
вокруг одной таинственной строчки…
(…и всё равно – по одиночке…)

Но как их сложить?
И куда запихнуть?
Куда отправить?
Физические, моральные,
Надуманные, реальные…

Если сложить…

О, получится бездонная, огромная
чёрная
дыра…
всё поглощающая в себя нора

а начиналось всё
с яблочка? с точки?
с оглушительной единственной строчки
про «тов вэ ра»[1] тов вэ ра, тов вэ ра

2. ТУДА И ОБРАТНО

(Девяностые…)

Месячный билет от Ярославского до платформы Яуза, где я живу (две станции электричкой), стоит 13 тысяч 200 рублей, а от платформы Яуза до того же Ярославского вокзала – 31 тысячу. Не спрашивайте, почему, – я тоже не знаю! Если бы у меня была тогда кинокамера, я снимала бы московские подземелья, – переходы, музыку в метро и музыку на вокзале, очень и не очень весёлых нищих, извините, что я к вам обращаюсь, мы сами не местные, подайте ради Христа на хлеб, на лечение, на пожар, на постройку храма, сметана дешёвая, мужчина, берите – недорого, Таганка, все ночи, полные огня,тарарам, тара-ра, тара-ра-ра-ра…. Конечно, на бумаге ничего такого не получается, – разве кто-нибудь понял, что это прощание славянки?.. Прощай, путь далёк, выпьем ей-богу ещё, и мой сурок со мною… И моя свинка. В год свиньи, морская, заморская – на Пушкинской, рядом с Макдональдсом. Свинку-оракула зовут Зиновий, попросту Зяма, звенят бубенчики, что-то крутится, вспыхивает – зажигается детский кукольный свет, и свинка держит уже во рту записочку – пожалуйте билетик со счастьем… «Итак, вперёд намерен ты шагнуть, так оглянись назад и оцени свой путь…» Вот как! Значит, не ехать… Оглянись, оцени, не попадайся больше в эти сети, я твой бессменный арестант, погибли юность и талант, никогда! никогда! никогда! – ничего ещё не потеряно! Скажите, – через головы он обращается почему-то ко мне, – как это будет: тодерево, с которого мы сорвали этот злосчастный плод? эц хаим[2]? как, – эц тов вэ ра[3]? Кто бы мог подумать! А как будет вера?.. Вера! – вы понимаете, о чём я спрашиваю?.. Ну, вот видите, – с облегчением говорит он и счастливым, победным взглядом обводит замершую, как в цирке, облепившую его со всех сторон толпу. Эмуна[4]! А спид, – почти плачет он, – что такое спид? Ну, конечно! Да! Да! Именно… иммунодефицита! Так что всё дело в эмуне! Ещё раз, для тех, кто не слышал… Спид это, умоляю, вслушайтесь, шма[5]! – это дефицит эмуны, дефицит веры!.. Но позвольте, откуда этот кудрявый, лохматый, рыжий дервиш со своей посиневшей от холода свинкой, стоя посреди Москвы, знает, что я знаю, знаюпро Бог знает что, что я – это в конце концов… я ?! О, Жизнь! Ты чертишь нам свои огненные знаки, а мы так редко, почти никогда, умеем их распознать… Так значит ехать. Или не ехать? «Май дарлинг, скучаю…» Зимнее, самое желанное, самое любимое море, дом с окнами на его голубую, бесконечную даль, пальма на слоновьей ноге… Я снимаю эти подземные переходы, этих трясущихся сирот-старушек, доченька, спасибо, дай тебе бог, цыганёнок в вагоне метро валится передо мной на коленки, крестится, дёргает за подол юбки, играет на гармошке, хнычет, целует ему жилистую руку, просит, чтобы обязательно была зве… Ну, уж нет, Владимир Владимирович[6], это слишком! Я ведь и правда ничего не придумываю: и билет обратно стоит у нас гораздо дороже, чем туда, о, знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют… я просто снимаю это своё кино, иногда сквозь слёзы, потому что нет у меня никакого другого способа, никакого другого инструмента, – только глаза и уши, – Голос и Взгляд, волшебник из Гель – Гью. Тёща Серёжи Ларина умерла, и никого не было рядом, ей было больше девяноста, а когда пришла внучка Катя, на щеке бабушки ещё оставалась живая слеза… А Сатпрем говорит, что мы умираем, потому что уступаем, тысячи раз на дню… Я знаю, что этот мир заколдован, и самое главное – ничего не бояться. Совсем ничего. Но это пока что очень трудно.

3. ПРОГУЛКА

Сколько мы встретили деревьев,
Стоящих в обнимку!
Полосатое коричневое поле, –
Видно, как ещё молода
И как ещё хороша земля.
Мы видели соловья
И комариную спинку
(В чашке! – прощальную, утопающую, –
Ах, уже ничего изменить нельзя!)
О соловье мы опять заспорили, –
Я сказала,
Что слово с о л о в е й –
Чудеснее самого соловья.
Золотые мачты, шпили, шатры –
Начало!
Лето в самом начале –
Филемоны, Бавкиды и Тополя
Дом. Окно. Увитое –
Конечно же, виноградом.
Или плющом.
Вы сказали,
Что это – хмель.
Даже в этом мире –
Самом сиром и самом коварном,
Есть блаженные вещи:
Окна, арки, духи шанэль.

И ещё многое мы узрели
С отроком Даниилом
В лето – начала июня,
Седьмого дня.
Мы ходили по этой земле,
Мы её жалели.
И земля любила
И тебя и меня.

4. ОТКРОВЕНИЕ

– Никогда не говори никогда, –
Сказал и выпрыгнул из автобуса,
И остался уже (навсегда?) позади
На белой от света иерусалимской улице
Посреди огромного дня
На этой странной, страшной, крошечной
Бесконечной земле –
С лицом библейского пророка
В серой киргизской шапочке…

С самого начала мне почему-то хотелось
Запечатлеть, запечатать
Его в своей памяти, –
Он покорно и снисходительно
Подставил свои дымчатые глаза
Фотоаппарату…

Если есть в этом мире никогда, –
Было записано накануне в моей тетрадке
За несколько мгновений
До этой встречи, –
Если есть в этом мире никогда, –
Кричало и кричит моё сердце, –
Это мир лжи,
Подлой, трухлявой лжи,
На которую ни в коем случае
Не следует соглашаться!

– Никогда не говори никогда, –
Неожиданно ответил мне пророк
В облике элегантного экскурсовода
По иудейским древностям,
Чьи красивые дымчатые глаза
Скользнули по мне,
Равно, как и по этому, единственному
И уже канувшему в вечность дню.

То, что эта фраза расхожая,
Я не знала.
Потому, думаю, и ответ пришёл
Со скоростью света…

5. ПО ГАЛИЛЕЕ

Нежность спускается с невидимых гор,
В золотом сиянье дорога.
Даже то, что холм во тьме вечерней, справа,
Это гора Фавор, –
Уже не имеет значения, Господи,
И без того достаточно, очень много!
Какая тайна в человеческой руке,
В бездне ладони, открытой навстречу ласке?
Так и плывём, и плывём себе налегке
По буквам и звёздам
Диковинного Свитка
Без оглядки и без опаски…

6. О ДЕМОГРАФИИ

У Люси,
учительницы литературы
из Нижнего Новгорода
в Израиле
появилось четырнадцать правнуков:
три девочки и одиннадцать мальчиков.

Футбольная команда?
Скорее, отряд ЦАХАЛа[7]

Они приходят поодиночке.

Каждый из своей персональной бездны.

Убитые в многочисленных войнах Израиля.

Они снова здесь.

Учатся
говорить, смеяться, плакать

Сколько можно?
Сколько ещё?

У израильской эпопеи
«Войны-и-Мира» –
Младенческое лицо.

7. FACEBOOK – 2016

Чекистскую многоходовку
Я разгадала, как ни странно.
Нужна особая сноровка,
Чтобы читать их козни-планы.
А я сверчок домашний…
Птица..
(Совсем не данного призыва!)
Но вот ведь выпала страница
Бодаться в пене негатива.

Мой дальний друг,
Нежданный, странный!
Зато какая радость вместе
Стоять на самом скользком месте
И отражать дурные вести…

Мы «кликнем» в час
И вздрогнем в третьем,
Ошеломлённые прозреньем.
И на рассвете не заметим,
Как сделались стихотвореньем.

8. ШАЛВА И МАНЯ

У Шалвы, сапожника с проспекта Руставели,
Умерла жена.
И двое сыновей – умерли тоже.
В Израиле его зовут теперь Шолэм.
Шалва-Шолэм – грузный,
С серыми прямыми прядями волос
Вокруг серого, как бы всегда небритого, лица.
Он стучит сапожным молотком,
Сидя в тени, на тель-авивской улице,
А вечером любуется заходом солнца
На морском берегу.
Он трудно дышит
И очень громко зевает…
– Я хотэл купить ему,
Этой дэвочке, –
Говорит Шалва с грустью
О своей шестидесятипятилетней
Новой жене,
Бывшей киевлянке,
С которой сошелся в Израиле,
– Я хотэл купить ему,
Украшения!
Но он нэ хочет!?

Шалва и Маня
Пригласили меня как-то к себе.
Мы сидели в тесной комнате:
Я, Маня, Шалва и Павлик –
Артист армянского театра из Тбилисси,
А ныне сантехник,
С красивыми, в кровь огрубевшими руками…
Итак, мы сидели
В тесной комнате,
На стенах которой
В картинках и фотографиях
Шумела Кура
И тонул в золотом тумане
И оставался навеки
Самый легкий
И тоже – вечный! – город,
Город, где Шалва –
Потерял в с ё …
Пили грузинское вино,
Приготовленное Шалвой
Из израильского винограда,
И когда Маня
На минутку вышла,
Шалва сказал вдруг,
Держа стакан с розовым вином
В тяжёлой заскорузлой лапе:
– У меня ничего не осталось в этой жизни,
Кроме любви. –
И так посмотрел
Нам с Павлом в глаза,
Как-будто все мы уже
Высадились
На том берегу,
Где нет ни боли, ни потерь,
Ни страданий,
Ни тяжёлой заскорузлой
Житейской лжи,
Именуемой правдой,
А только – жизнь бесконечная…
—————————————-
– Ну как тебе понравилось у нас? –
Спросила Маня,
Когда мы через пару дней
Случайно встретились.

– У моей подруги, – зачастила она, –
Когда я ещё училась в школе, в Киеве,
Отец был администратором
В оперном театре,
Я пересмотрела тогда все спектакли.
А что Шалва? Шалва!
Простой, как вермишель!.. –
И она отвернулась обиженно
В сторону тонущего
В огромном море солнца.

9.  Х Х Х

С мамой ходили в баню каждое воскресенье.
В бане пахло хлоркой и почему-то дёгтем.
Приходили засветло, очередь, скука, и нет спасенья.
Возвращались в темень, завтра в школу, уроки, причём тут когти?
Почему это кошки на сердце скребутся? –
Это про что? И зима, зима без предела…
Неужели же это – я, вижу себя на блюдце
Сказочном, по которому – яблочко? Даже тело
Чистое наше – бедным родителям доставалось с боем
(Целый воскресный день выброшен на помойку!)
А помойка от слова помой-ка? и та-та-та-та построим –
Это в ухе из радио про какую-то вечную сибирскую стройку…

Вырваться, улететь бы вместе с этой строчкой куда-то,
Хотя бы на чистый воздух… что мне в том? хватит, довольно…
А я торчу в этом предбаннике,
Будто рот мне забило ватой,
И – уже ни слов никаких, ни печали, ни детской злости,
А только больно.

10. ВЕСНОЙ В КОКТЕБЕЛЕ

Любовь так близко пролетела,
Так грустно веяла она…
Земли таинственное тело
Являлось, – но в объятьях сна.

Искрился камень, степь сияла,
Трава бежала по холмам,
И рокотала, лепетала
Волна, прильнувшая к ногам.

Собаки, дети, говор моря,
Той жёлтой розы лепестки…
Как далеко ещё до горя,
До белой вечности тоски.

А слёзы, звёзды, боль, разлука –
(Широкий шум волны живой!) –
Всего лишь – предвкушенье звука!
И живы все, – всё со мной.

11.  ЭТИМОЛОГИЯ

Ауфвидерзеен[8], – говорит немец
И уже планирует будущую встречу.
– Бай, – щёлкает каблуками гражданин мира, –
Ну, всё, пока, счастливо оставаться…

Бай-бай[9], – шепчу я ему вслед, –
Ты прав, – мы все здесь, действительно, спим…
И пылкий итальянец,
Целуя воздух смуглыми губами:
– Аривидерчи[10]! – предвкушает скорое свидание…

И француз, чиркая в воздухе своим острым орэвуар[11],
Зажигает огонёк надежды на разумное устройство мира
Или будущего приключения.

И, может быть, даже эскимосы,
Перебирая в своих серебристых шоколадных головах
Целую сотню имён такого, в сущности, обыкновенного снега,
Оставляют себе при слове расставания
Хотя бы снежную, нежную капельку надежды…
И звенят, звенят колокольцы,
И северное сиянье раскалывает небо
На тысячи сверкающих осколков…
– Мы обязательно, однако, вернёмся,
Кто может знать, кто может знать…

И только русский, прощаясь,
Ни на что не надеется:
Он знает, что печаль– это печать,
И она неизбывна,
И что разлука – сука
Лукавая–
Не может быть краткой,
Как школьная переменка, она
Разливается,
И не видно уже никаких берегов.
Весь мир – разлука…

И потому, прощаясь, молча кричит
И в тайне молит
Хотя бы о прощении.

Прощай, радость, жизнь моя!
Прости – прощай[12].

12. Х Х Х

Когда Вы стоите, – нет, ещё не на моём пути,
А всего лишь на ступенях кинотеатра
И взмахиваете крыльями, –
Это Вы удивляетесь, увидев меня, –
И Ваше глупое сердце стрекочет
И летит мне навстречу,
А моё тоже срывается и летит…

О, наверное, они где-то себе встречаются,
Ведь залп счастья ощутимо сотрясает площадь.

Но где, что, как? – я уже ничего не вижу.
Я почему-то сворачиваю за угол, за колонну.
Я выставляю себя за дверь…

Как удивителен переход
Из света в мрак, –

Всего лишь шаг…

13. Х Х Х

В мире, где каждый

один и ничей, –

обязательно надо иметь детей

(и родителей –

каких-никаких, а радетелей!) –

чтобы – сами, с собой, из себя, из плоти живой…

С болью, как топором, куском –

вниз головой…

ОН и сам бы мог –

из глины,

(из цветочной пыльцы?),

из песка,

как на «раз – два – три»…

Говорил же Адаму:

Не заморачивайся, смотри,

Я даю тебе

в память о Рае

э т у самую жгучую нить:

не порвать, не забыть,

не отнять, не объять,

не избыть…

(не ПОЧЕМУ, не за ЧТО, НЕ обусловленная, просто любовь)

в память о Рае…

о Рае

Опубликовано в Эмигрантская лира №1, 2023