Посвящается Анне Ивановне и Льву Николаевичу Фёдоровым
До зачёта оставалась ещё пара дней, но я чувствовал – не успею. Нужно было разобрать изрядный отрывок из Де Труэбы. Розгачёв ткнёт карандашом в строку наугад, а ты изволь объяснить, чтó имел в виду автор, да в какой идут форме глаголы с местоимениями. И так по всему тексту.
Угораздило же меня на втором курсе выбрать испанский!
Но теперь отступать было некуда. Я обложился словарями, добыл подстрочник и зубрил до посинения, так что буквы плясали у меня перед глазами. Перевёрнутые знаки препинания, казалось, потешались над моими усилиями, будто клоуны в цирке.
— Эль параисо де сус суэньос, – бормотал я вполголоса. – Эль параисо де, чёрт возьми, суэньос…
По коридору прошаркала бабушка – несла сумку с помидорами на кухню.
— Помочь? – крикнул я.
— Сиди уж, Денис, – донеслось из кухни. – Сама справлюсь.
Бабушке было под девяносто. Огурцы-помидоры она солила каждый год – делала запасы на зиму. Обычно в сентябре-октябре, но на этот раз припозднилась: на дворе стоял снежный декабрь.
Хотя силы были уже не те что прежде – дрожали руки, ослабло зрение, – к священнодействию своему бабушка никого не подпускала.
— Тут сноровка нужна. Вы, молодые, в деревне не жили, хозяйства не знаете. Только всё перепортите.
Естественно, о том, чтобы купить соленья в магазине, и речи быть не могло. Бабушка оставалась верна традициям: всё своими руками.
— Давай хоть кастрюлю подержу. Тяжёлая ведь, – я заложил злосчастного Труэбу карандашом, сунул под мышку и прошёл на кухню.
Бабушка, согнувшись в три погибели, перекладывала помидоры в большую пятилитровую кастрюлю с облупившейся эмалью:
— Чеснок почисть лучше.
Я выбрал из связки головку чеснока покрупнее и принялся за дело.
— Las frutas y verduras son muy nutritivas (Фрукты и овощи очень питательны (исп.). , – вспомнилась мне дурацкая фраза из учебника.
— А? – не расслышала бабушка.
Я перевёл.
— А, испанский… – Бабушка уложила в кастрюлю последний помидор и с кряхтением разогнулась. – Всё зубришь?
— Угу, – промычал я. – Застрял на двадцатой странице. Не идёт Труэба, хоть тресни. Вот, как тебе, например? – и я прочёл с выражением: – «Энконтрара эль параисо де сус суэньос эн лос паисес ке ва а рекоррер. Лас монтаньяс де Суиса, лос кастильос фьюдалес де Алеманья, ла филантропия инглеса…»
— Отыщешь ли ты рай своих мечтаний в тех странах, куда ныне держишь путь, – сказала бабушка неторопливо.
Я разинул рот.
А бабушка продолжала:
— Швейцарские горы, феодальные замки Германии, английская благотворительность… Дальше?
Певучий бабушкин голос напомнил мне далёкое детство: как я, с замиранием сердца, слушал былины и сказки, свернувшись калачиком в старом скрипучем кресле. Рассказывать бабушка была мастерица. Истории про серого волка, Илью Муромца, Василису Прекрасную чередовались с воспоминаниями об ушедшей бабушкиной молодости, военном лихолетье, скитаниях по стране. А иногда бабушка пересказывала русскую классику – «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Бежин луг», «Бесприданницу». Недаром почти сорок лет бабушка отдала школе, преподавала родную речь и литературу.
Понимала и по-украински, разбирала белорусские говоры.
Но испанский?! Откуда? Когда??
— Ты читала Труэбу? – вымолвил я.
— И не слышала о таком. Это кто-то из новых? – изборождённое морщинками бабушкино лицо на миг осветила улыбка.
— Девятнадцатый век, – я мотнул головой. – Но откуда тогда?..
— По-испански знаю? Это Вера меня натаскала.
Подруга. Мы с ней были как сёстры. Очень-очень давно.
Ещё до войны… – голос бабушки потускнел.
— Вера? – переспросил я. До сих пор я думал, что помню по именам всех бабушкиных подруг. Выходит, ошибался. Хотя большинства из них уже не было на свете, бабушка частенько о них вспоминала, и истории, повторявшиеся из раза в раз, сделались чем-то вроде наших семейных легенд. Я их знал наизусть.
— Вера Тальянцева, – со вздохом кивнула бабушка.
— Ты о ней никогда не рассказывала.
Бабушка промолчала. Достала из шкафчика лавровую ветку, три листика положила в кастрюлю с помидорами.
— Хорошие помидоры, ростовские. Надо было побольше брать, – в последнее время у бабушки появилась привычка говорить с собой вслух.
Но я не поддался на уловку.
— Что за таинственная Вера? Я думал, ты в школе дружила с Ниной Сомовой, немного с Таней Аварской. Но про Веру никогда не было ни полслова.
— Не хотела огорчать деда. Вот и помалкивала. Он её тоже знал.
Дед умер два года назад. С бабушкой они знакомы были с детства, вместе играли, учились. Не закончив десятого класса, дед ушёл в авиацию – пилотом гражданского флота. Было это в апреле сорок первого года.
С началом войны всех курсантов, будущих лётчиков, перебросили в армию – спешно переучиваться на истребителей.
Осенью немцы прорвали фронт под Ростовом, и дед с другими такими же семнадцатилетними мальчишками держал оборону, правда, не в небе, а на земле: для самолётов не хватало горючего.
Потом была эвакуация в Среднюю Азию. Дед рвался на фронт, но начальство его не пустило: слишком уж хорошо летал, поэтому был назначен лётчиком-инструктором – учить других.
С бабушкой они встретились снова в последние дни войны. Дедова эскадрилья перегоняла самолёты в Азов, и дед уговорил командира сделать остановку в Батайске, куда перебрались его родные. Там же жила и бабушкина семья. Бывший школьный товарищ, теперь статный красивый лётчик запал бабушке в душу. В августе, в день авиации, сыграли свадьбу. И прожили вместе шестьдесят с лишним лет.
После дедовой смерти бабушка сильно сдала.
Ходила с трудом, на улицу выбиралась редко, тяжело опираясь на палку. Летом подолгу сиживала на лавочке у подъезда, кутаясь в тёплый платок. Изредка перекидывалась словечком с соседями, проходившими мимо, но больше молчала, думая о чём-то своём.
— С Верой мы проучились три года, – сказала бабушка. – Она к нам пришла в восьмом классе. Да вот класс-то её не принял. Чужачка была, и слухи ходили разные.
Бабушка налила воды в чайник, разожгла плитку.
Устало села за стол и подпёрла ладонью щёку. Я сел напротив, туда, где раньше было дедово место.
— Первый день хорошо помню. Мы нарядные, после линейки. Сидим, перешучиваемся. Анна Никитична куда-то вышла. Звенит звонок – никого нет. Пять минут проходит – никого. Мы притихли. Вдруг входит директор, за ним Анна Никитична и незнакомая девочка. Сразу видно – нерусская. Высокая, на вид старше нас. Смуглая. Волосы до плеч, чёрные, будто вороново крыло. И одета не по-нашему – блузка синяя, юбка чуть не выше колен, таких тогда не носили.
— Познакомьтесь, – говорит директор. – Тальянцева Вера, ваш новый товарищ. Примите под пионерское покровительство. Расскажите, что у нас да как. Если надо, помогите с учёбой…
И тут новенькая директору прямо в глаза посмотрела и говорит с улыбкой:
— Спасибо, Андрей Евсеевич, но я сама справлюсь.
Зачем ребят утруждать?
Говор у неё с акцентом едва заметным, но чёткий. И интонация, как бы сказать… свободная, что ли. Будто не школьница она перед директором, а равная с равным.
Мы, ясное дело, глаза вытаращили. Не принято у нас было директору перечить. Андрей Евсеевич тоже смутился, закашлялся, полез в карман за платком.
А Вера меж тем прошла за последнюю парту и села, там свободное место было, как раз рядом со мной.
Тут Анна Никитична холодно так говорит:
— Обожди, Вера. В классе решаю я, кому с кем сидеть. И я пока тебя не сажала.
Вера смотрит на неё вопросительно, но с места не двигается.
Тогда Андрей Евсеевич махнул рукой, и Анне Никитичне говорит:
— Пускай пока обвыкает. Первый день всё-таки.
Тут, знаете… родители только что из Испании.
Анна Никитична сразу смягчилась:
— Ах, вот оно что… Испанские дети, – и оставила Веру в покое.
Директор пожелал нам успехов и вышел. Урок начался. И всё вроде стало по-прежнему, да не совсем.
Ребята, девчата наши смотрели на Веру враждебно.
Решили: вот задавака! И я поначалу так же подумала.
Решила даже – как станет важничать, попрошу Анну Никитичну меня отсадить. Но дело было в другом.
Бабушка умолкла, прикрыла глаза. Чайник на плите засвистел.
— Испанские дети – это что, термин какой-то? – уточнил я, чтобы разогнать тишину. Что-то мелькнуло в памяти, связанное с войной, но ведь бабушка отучилась ещё до войны. Выпускной бал пришёлся как раз на двадцать первое июня сорок первого года.
— Эх, Денис, молодо-зелено, – бабушка усмехнулась. – А ещё студент. Язык учишь. В Испании в тридцатых годах была революция. Молодой республике пришлось трудно. Вспыхнул фашистский мятеж.
Добровольцы со всего мира поехали в Испанию бить фашистов. Наши коммунисты тоже сражались – лётчики, советники, врачи. Но кончилось плохо. Генерал Франко, закадычный друг Гитлера, задушил республику. А наши успели вывезти в Союз тысячи испанских детей – лишь бы уберечь от войны. Россия им второй родиной стала.
— Вот оно что, – протянул я, вставая. Выключил плиту, пока не сбежал чайник. Бабушка тоже с трудом поднялась. Принялась готовить рассол. Но рассказ продолжался.
— Ошиблась Анна Никитична. Вера к испанским детям отношения не имела. Просто отец её там работал в посольстве какое-то время. А так был наш кадровик, дипломат. Потом слухи ходили по школе, будто у Веры отец посол, – и тоже неправда. Он в посольстве был служащим невысокого ранга. В том году его отозвали в Россию. И уже из Москвы направили в Ростов-на-Дону.
Зачем дипломата в Ростов – так и осталось неясным.
Может, что-то готовилось в руководстве страны, да планы потом поменялись. Что-то с Турцией, может быть, хоть до Турции там не близко.
Я припомнил географическую карту.
Действительно, выходило, что к Турции ближе из Крыма, а ещё лучше из Закавказья.
— Но выскочкой она не была, Вера-то, – добавила бабушка. – Это я поняла в тот же вечер, когда застала её с дневником у кострища. День нелёгкий для неё выдался: умудрилась две пятёрки и кол получить. Учителя заметили новенькую, хотели её проверить. Ну, Вера им дала жару.
Вторым уроком шла математика. Цифирь у Веры от зубов отскакивала. Что ни спросит Матвей Матвеич, ответ готов слёту. Четырёхзначные числа поделить, перемножить, даже корень извлечь – без малейшей запинки. Словно машинка счётная в голове, хоть их тогда и не было ещё, «компьюторов» этих. В магазинах конторскими счётами щёлкали – вот и вся техника.
Задачки Вера решала любые. И про поезд из точки А в точку Б, и про трубы, что бассейн наполняют. Для неё это было – так, семечки.
А потом был немецкий. И снова Вера на высоте. Ты, Денис, не знаешь, наверно, а тогда по всей стране немецкий учили. Словно чувствовали, с кем война будет.
Позже, после войны уже английский всё вытеснил, в шестидесятые. А наше поколение в основном немецкий осваивало. Ну, кто как. Кто получше, кто похуже, иные совсем уж ни в зуб ногой. Учительница наша, Маргарита Модестовна, из поволжских немцев была. Всё сердилась на нерадивых. И тут вдруг Вера. Говорит как по писаному.
Затараторила без остановки – минут на пять, учительница даже перебить её не решилась. А Вера знай себе шпарит – что-то про лето, про низовья Эльбы, про книжки…
Наконец Маргарита Модестовна её останавливает.
Спрашивает:
— Ты, должно быть, в немецкой школе училась?
А тогда в городе Энгельсе, на Волге, знаменитые школы были с немецким языком. Пока автономию немецкую не упразднили.
— Нет, – улыбается Вера. А улыбка у неё такая была застенчивая, несмелая. Не вязалась с манерой её горделивой. – Нет, – говорит, – пока что не довелось.
Просто родители мои в Германии работали одно время.
В общем, вышла Вера с урока с пятёркой, второй уже за день. Класс её обступил, расспрашивать стали: где жила, что видела, да как к нам попала. Всё ж таки Германия, Испания… В ту пору не то что сейчас – по заграницам не ездили. Если кто куда – редкий случай, особенный.
Был парнишка у нас, Федя Граев. По комсомольской линии потом выдвинулся. Так вот он Веру спрашивает:
— Скажи, как там люди-то за границей? Какие они вообще? Как живётся простому народу? Небось страждут шибко, под буржуйским-то гнётом?
А Вера ему:
— Люди везде люди. Такие же, как у нас. Есть весёлые, есть пугливые.
Федька аж раскраснелся весь:
— Как так: такие же? У нас социализм, у немцев фашизм. У нас свобода, а у них что? Или ты там с буржуйским охвостьем дружбу водила? Отвечай!
Вера к нему повернулась спиной, ничего не сказала.
Федька тогда хвать её за плечо, разворачивает к себе… Я гляжу: быть беде. Но нет, тут твой дедушка подоспел, вмешался. Он высокий был, крепкий, Федьку мягко так отодвинул:
— Не задирай новенькую.
Федька – руки в карманы. Не стал связываться, отошёл. Но ребята, кто слышал, задумались: странная эта новенькая… Кто она? Коли разницы между буржуем и честным трудягой не видит – может, глупая вовсе? Ан нет, непохоже. Математику знает не хуже Матвей Матвеича. В общем, не человек, а сплошная загадка.
Тут звонок на историю. Вводный урок, современность. Борис Иваныч, историк наш (мы его Бор-Ыванычем звали), видно, наслышан уже, что новенькая по математике и языку отличилась. И сразу ей:
— Тальянцева, к доске.
Тут-то Веру настиг конфуз. В истории она хромала.
Вопрос, другой – сплошная нелепица. Что такое?
Бор-Ываныч тогда её спрашивает – ну, что попроще:
— А Парижская коммуна в каком году была?
— В тысяча девятьсот семьдесят первом.
В классе хохот.
Борис Иваныч:
— Ты ничего не напутала?
Вера задумалась.
— Нет, – говорит. – В тысяча девятьсот семьдесят первом году, с марта по май.
— Ну, – отвечает Борис Иваныч, – стало быть, нам до Парижской коммуны ещё жить да жить, тридцать лет и три года без малого.
Вера вспыхнула:
— Век перепутала…
— То-то и оно. Ну а скажи тогда, совсем лёгкий вопрос: когда образован Советский Союз?
Вера в пол смотрит.
— Не знаю…
Бор-Ываныч нахмурился:
— А сколько республик в составе Союза? Это хоть знаешь?
— Пять, – отвечает Вера. – Кажется, пять.
Тут я не выдержала, со своей парты принялась на пальцах показывать, что не пять, а одиннадцать!
Одиннадцать их тогда было, ещё Прибалтика к нам не вернулась… Но Вера уставилась в окно и не видит меня.
— Интере-есно… – Бор-Ываныч усы подкрутил. – Перечисли, пожалуйста.
Вера оттарабанила:
— Российская, Киргизская, Белорусская, Украинская и Румынская.
— Румынская?!
В классе даже шёпоты смолкли. Никто больше не улыбался.
— Да это международный скандал, – Борис Иванович хмыкнул сурово. – Садись, Тальянцева. Единица.
Не знаю, за что тебя расхвалили. Учись, учись, читай учебник. Там карта есть в приложении. Все республики названы.
Вера губу закусила, головой тряхнула, села за парту.
Я шепчу:
— Что ж ты не взглянула даже?! Я тебе подсказывала, а ты…
— Думала, что знаю… – отвечает. – Ошиблась.
Я киваю с сочувствием:
— В испанской школе, наверно, историю не проходят? Или там о своей стране только?
— Я в Испании не училась.
— А что же ты делала?
Вера хотела ответить, но тут Бор-Ываныч на нас шикнул, и до звонка мы помалкивали уже. А после меня Нина Сомова отвлекла.
Так закончился первый учебный день. А вечером я снова увидела Веру – случайно. Меня мать отправила в булочную. Дорога как раз мимо школы шла. За школой пустырь был – там физкультурники тренировались, потом поле футбольное сделали. И там же по осени листву собирали и жгли. У обочины, рядом с канавой, кострище осталось. Иду, смотрю: Вера. В полутьме я сначала не разглядела толком, подумала – вроде девушка из старших классов или, может, фабричная.
Но тут у неё огонёк в руках вспыхнул. Спичка.
Я окликнула её, подошла. Говорю:
— Ты что делаешь?
Мелькнула мысль глупая: вдруг она курит? У нас тогда строго было с курением. Из пионеров могли выгнать запросто. Надо, думаю, предостеречь, чтоб бросала эти привычки свои испанские.
Но нет, папиросы не видно. Вместо этого – из сумки тетрадь достаёт, толстую такую, белую. И пока не прогорел огонёк, поджигает обложку. Молча!
Мне как-то даже не по себе стало. Снова спрашиваю:
— Ты чего чудишь, Вера?
Тут она на меня посмотрела, и в глазах огонёк отразился. Говорит:
— Дневник жгу.
Я за голову схватилась:
— Ты с ума сошла? Тебе Анна Никитична такое устроит!
Хотела у неё отнять, но тетрадь занялась, я чуть руки не опалила. Отшатнулась в сторону.
Вера мне, с акцентом своим чуть заметным:
— Не бойся, Алёна. Я знаю, что делаю.
— Из-за единицы? – спрашиваю. – Можно было страничку выдрать…
Она бросила дневник наземь и носком туфли подоткнула, чтобы лучше горел.
— Нет, – улыбнулась. – Единица моя заработанная, я её не стыжусь. А дневник – он не школьный. Другой. Эль диарьо.
— Из Испании? – меня осенила догадка. Что ж, каждый вправе свой личный дневник изничтожить, хоть и странно всё это.
— Можно сказать, из Испании, – помолчав, ответила Вера. – Зря я его привезла. Подвёл он меня.
Республики эти…
Она ещё поворошила догорающую тетрадь. Труху забросала палой листвой.
— Хочешь, – говорю, – тебя подтяну? Приходи ко мне заниматься.
— Зачем? Сама справлюсь.
Мне обидно.
— Зря, – говорю. – Ты и от пионерского покровительства отказалась. Держишься гордо. А наши ребята простые, не поймут они этого.
Вера на меня с удивлением посмотрела, брови нахмурила. А брови у неё чёрные, тонкие были.
— Что ты, Алёна? Я не гордая вовсе. Не хотела ребят нагружать. К чему им время тратить, когда я сама могу?
— Сама да сама, – передразниваю. – Где ты этого набралась? У нас коллектив всему голова. Пионерская дружина – великая сила. Вместе и проще, и веселее. А с единоличника какой толк? Брось. Приходи заниматься. Я тебя всем республикам научу и в истории натаскаю.
— Хорошо, – говорит. – Но тогда и я тебе подсоблю. По-немецки… Песни освоим. Знаешь, какие песни в Германии?
И запела – высоким голосом, мелодичным.
Я слушала-слушала, отвечаю:
— Здорово! А испанские знаешь? Мы «Гренаду» в пионерских походах пели, красивая – страсть!
— О, «Гренада», – говорит, – великая песня. На века… Я её до Испании ещё знала. Так бывает: о войнах забудут, а песня останется. Но она не испанская. Наша, советская. Впрочем, испанцы её тоже любят, даже слова переиначили на свой лад.
И мы на два голоса как запели – звонко, легко. Она запевает, а я подхватываю, она по-испански, а я порусски…
Так началась наша дружба. Стала Вера ко мне ходить вечерами. А то, бывало, я к ней. Семья их жила от нас через дом, в коммунальной квартире, даром что дипломаты. Хотя комнату занимали просторную, уютную.
Шторы, помню, висели с кисточками. Но соседи их часто ссорились, шум, гам стоял, поэтому заниматься мы во двор уходили. Или в беседку за школой, под сенью раскидистых вязов, – та пустовала обычно.
Историю Вера усвоила быстро. Немецкий я знала по школе и не любила его: клацающий какой-то язык.
Поэтому само собой вышло: переключились мы на испанский. Вера много помнила стихотворений. Лорку, Мачадо, Хименеса… Но всё больше разговор у нас в сторону уходил: о том, как жилось ей в Испании, как страну изменила война, как страшно бомбили фашисты Мадрид, а по улицам ехали танки Республики.
А ещё Вера рассказывала о своих мечтах. Но мечты у неё были какие-то филантропические, общественные.
Мы-то все, молодые девушки, парни – мечтали скорее вырасти, людьми стать, освоить профессию или дальше учиться пойти. Девчата гадали о суженых, ребят тянуло в армию, в морфлот, авиацию, им грезились подвиги.
А Вера мечтала о том, как когда-нибудь поднимется страна: вырастут огромные красивые города с высокими домами, побегут во все стороны широкие светлые проспекты, поплывут мощнейшие корабли бороздить океаны, дирижабли полетят к Луне, к Марсу, а люди станут жить привольно и счастливо. Но звучало это так, будто самой Веры в этих мечтах нет.
Как-то раз я спросила её:
— Ты-то чем заниматься будешь среди всего этого великолепия?
Вера посмотрела куда-то ввысь:
— Что ж, если сбудется… В самом большом городе башня будет, считай, до неба. На верхушке башни – прожектор, мощности небывалой. Вот там я и буду: на весь мир глядеть, до самого краешка. Как из-за края земли чудовище вылезет тёмное, чтобы все города и моря уничтожить, я замечу, прожектор включу, и лучом его ошарашу. Пусть обратно за край земной прячется.
Я плечами пожала:
— Что за глупости? Детские сказки… И отстала ты, Вера, от жизни. Нет краёв у Земли. Круглая она, Земля-то.
Тут Вера рассмеялась как-то весело и отчаянно.
Хотя мне совсем не смешно было. Она всегда так смеялась: разом, взахлёб, над чем-то одной ей понятным.
Отсмеявшись, сказала:
— Не принимай всерьёз. Я так маленькой представляла будущий мир. А что шар Земля – знаю. Мне папа рассказывал, и в книге любой написано.
Потом добавила сумрачно:
— Может, в том и беда, что краёв у Земли нет: значит, чудища те среди нас ходят, невозможно их извести.
Некуда. А впрочем, чепуха это всё. И дело себе я найду, уж не пропаду. Стану машинами управлять, тракторами, комбайнами. Или на стройках подъёмным краном ворочать. Ух!
Ещё у Веры идея была одна странная. Мол, охоту в лесах запретить надо, все леса в заповедники превратить.
Не терпела она, чтоб животных мучали, убивали. К ним она – всегда с душой. А вот с людьми по-иному, к людям, порой, очень жестокой бывала. Кто раз подвёл, не прощала.
Я ей:
— А как же колхоз, скотоводство? Народу что – траву есть?
— Хоть бы и траву.
Такое к живой твари отношение Вере потом в классе аукнулось.
Ещё у неё присказка была особая. Мы все, когда что-то важное обещали, говорили: «Честное пионерское»; а Вера – иначе. Говорила: «Клянусь алым знаменем!» – и глазами сверкала яростно. Сразу ясно – не поверить нельзя.
Очень уж для неё всерьёз эта клятва была.
Шло время. Нинка Сомова с Таней Аварской от меня отдалились: не по нраву пришлось им, что я с Верой сдружилась. Класс по-прежнему к Вере присматривался. В пионерское звено её приняли, но с неохотой: у неё на всё своё мнение было.
Решил наш отряд устроить в школе живой уголок и секцию юннатов организовать. Натащили ежей, морских свинок, кроликов всяких. Из лесу выманили рыжего лисёнка. А Вера встала стеной: зверятам лучше на воле.
Что с ними будет в выходной без присмотра? По ночам в пустом здании?
Конечно, никто не поддержал её. Но и она при своём осталась. Сошлись на том, что октябрятам поручили дежурство – в выходной день зверушек подкармливать, клетки чистить. Но октябрята народ шебутной, ненадёжный. Пришлось самой Вере в неурочное время по школе дежурить. Ей завхоз ключ доверила.
Другой раз – собирали макулатуру. И звено твоего, Денис, деда приволокло откуда-то целую кипу дореволюционных журналов. Там же и книги толстенные были – что-то по зоологии, медицине, хозяйству. И романы, все в старой орфографии. Видно кто-то из бывших спецов выбросил, а то и похуже.
У Веры глаза разгорелись.
— Не позволю, – говорит, – в макулатуру сдавать.
Это ж книги великой ценности. Их в музей надо!
Ребята ей возражают:
— На что такое старьё? Наука давно вперёд ушла.
Романы всякой пошлости только учат. И читать сложно изза ятей, еров этих, ижиц. Нечего с барахлом церемониться, сдадим – перевыполним план.
Вера упёрлась. С дедом твоим у неё крепкий спор вышел. Не знаю как, но она его убедила. Да он и сам всегда книги любил.
В общем, Веру он зауважал.
Продолжение следует.
Опубликовано в Образ №2, 2018
