Отец Евсевий
Он ступает на белый песок ледниковых дюн,
Под ногами его – осколки былой войны.
Этот мир был когда-то мирным – когда был юн.
Человек не помнит, но видит, наверное, сны.
Старый пес у ног покашливает, больной,
Среди прочей паствы – единственное дитя
Одряхлевшее… «Пес этот – всю свою жизнь со мной, –
Он лобастую голову держит тепло в горстях,
Гладя ласково уши, заглядывая в глаза:
– Верный спутник мой на песчаных, седых холмах…».
На плечо его опускается стрекоза –
Слюдяной пропеллер, игрушка, крылатый взмах,
Насекомый ее и беспечный, летучий вид –
Все поет, все порхает, а осень уже вот-вот.
Человек ее потихоньку благословит –
И меня заодно – и дальше в песках пойдет.
***
Переболею – и кончится, и уйдет
Вместе с простудой мутная пустота.
Лед на моих ладонях, и в горле лед,
Сердце и то – расколотый кубик льда.
Переболею – и выживу, не умру,
Заново буду учиться – любить, дышать…
Все, что забыла, вспомню и вновь сотру,
Выдам бумаге белой и карандашам,
Выпотрошу (пусть томит и зовет тоску),
Выпишу в столбик – и тут-то ему хана:
Все что угодно идет на прокорм стиху,
В топку души – на вечные времена,
Где кочегарит Бог, где немой пожар –
Только затем, чтобы в ночь выкликать слова.
Переболею – утихнут озноб и жар.
Буду жива.
***
Дернешь подальше от этой дурной любви –
Рук этих, губ и взглядов исподтишка,
Мысленно загадаешь: «Останови!»
Будет сосать под ложечкой: в дураках
Только б не оказаться в десятый раз,
Ибо вся жизнь твоя глупость и чепуха.
Что тебе надо от этих прозрачных глаз?
Кутайся в зиму, в сугробы ее, меха,
Меньше и больше все это того, что ты
Вынести можешь, не изменясь в лице.
Тихо качнешься на краешке пустоты:
Только б, сорвавшись, не умереть в конце,
Заново крылья вырастить из спины,
Вместо сожженных выстроить корабли…
Только бы те, кого все-таки ждешь с войны,
Хоть бы к кому, но живыми с нее пришли.
***
Это в груди рушатся башни, башни…
Синие башни древнего Вавилона.
Это мой в твидовом пиджаке ангел вчерашний,
Защитник вчерашний в ночь улетает с балкона,
Оставляет мне только горькие сигареты,
Только сладкие слезы о том, что жизнь – по нолям,
И что терпкие, дымкие имена – Анахит, Марета –
Дают кораблям и никогда – дочерям.
***
Один мой муж отчалил на Канары,
Другой — под электричку угодил.
Я Вас люблю. Сюжет смешной и старый,
Как анекдот в журнале «Крокодил».
Один мой муж сейчас на Тенерифе,
Другой – возможно, все же не в аду.
А я шепчу беспомощные рифмы,
А я горю в рифмовке, как в бреду.
Какое надо мужество и волю
В себе собрать, чтоб, полным дураком,
Когда душа, надсаженная болью,
Уходит в пятки, давится стихом,
Прекрасно зная, каковы мужчины,
И женщины, и вся эта la vie,
Разглядывая в зеркале морщины,
Сказать: «Я умираю от любви».
***
Подуй-ка в дудочку мою,
Тростинка, чуткая Сиринга!
Я воздух Греции пою
И вздох вина в нелепой кринке,
Эгейской амфоре лепной,
Так схожей формою со мной –
Очеловеченной, прогретой
На ржавом солнце, на песке
Античного живого лета,
Мячом лежащего в руке:
Вот разбегусь, метну с размаха
И сквозь прибой за ним рвану,
Забыв, что тело – горстка праха
И черепком идет ко дну.
***
С древа мира и многих печалей
Сладким яблоком падает смерть.
Ну чего мы хотели вначале? –
Разобраться, добраться, посметь,
Побороться за синие воды,
Мед поэзии полным глотком
Пить до дна – вместе с ядом свободы,
Легким-легким его кипятком.
Что хотели – кочевья, сраженья…
Что нам были дома и сады!
Милый, это все – до пораженья,
До разлуки, расплаты, беды.
Над Босфором качается парус,
И не страшно уже ничего.
Ну а если я не откликаюсь –
Что с того, дорогой, что с того…
***
Не кормили бы вы меня сказками,
Коли я Вам пришлась по плечу!
Я могла быть и нежной, и ласковой –
А теперь промолчу, промолчу.
То не вечер, не ветер, барвиночек
Поотцвел в палисаде давно.
От макушки до самых ботиночек
Я б любила Вас, но все равно,
Милый, как ни глядите пронзительно,
Мне уж ясно, что все баловство.
Так обычно и так поразительно,
Что не вышло у нас ничего.
***
Мир поматросил да отпустил:
Выдано, что заслужено.
Кто-то любил черный винил,
Кто-то – белое кружево.
Кто – в кегельбан играть, кто в слова,
Как это все считается?
Фол с королевой. Душа жива.
Шарик еще катается.
***
Ю.Б.
…А музыка – зелененький цветок
На белом шелке, парусное платье,
Не парусина, нет, но шепоток,
Но шелкопряд, но нежное объятье
Летучих нитей, прячущих крыла:
Чтоб в коконе душа созреть могла.
…Ах, камушки, ах, бисеринки, ах,
Игра с водой, текучий, струнный рокот,
Крылатый всплеск и мотыльковый взмах,
И горловой, кровавый, нежный клекот –
Что в нас трепещет, чем взрастаем мы,
Какою песней слышимся из тьмы,
Какой мелодией взлетаем к свету?
Да будет скорбь, я нынче говорю –
И музыку печальную творю.
Да будет скорбь – для нас иного нету.
И расцветают черные цветы,
Гранат и мак растут из темноты.
***
Белеет смерть, как нежная черемуха,
Как рисовая пудра на лице.
Равно боишься взлета или промаха,
Небытия, грозящего в конце.
Флакон сердечных капель с горлом узеньким –
Так легкий звон отмеривай в стакан,
Когда к тебе полночной грозной музыкой
Тоска подступит, словно океан,
Бессонница, безсолница, безлунница…
Одно – глаза усталые сухи,
И знаешь: из безмолвия проклюнутся
Звенящие и темные ростки.
Пробьются, как бамбук сквозь плоть казнимого,
Зашелестят, проявятся вчерне.
И все, что в жизни есть невыносимого,
Опять переживаемо вполне.
Опубликовано в Новая Немига литературная №3, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!