Илья Имазин. ТОМАС СТЕРНЗ ЭЛИОТ: ВРЕМЯ НЕ ИСКУПИТЬ НИКОМУ…

«Только что умер большой поэт и хороший человек, — так 7-го января 1965 года У.Х.Оден начал надгробную речь памяти собрата по перу Томаса Стернза Элиота. — Большой поэт распознаётся по двум признакам. Предположим, спрашиваю я себя, какая-то страшная сила уничтожила все стихотворения Элиота, кроме одного; какое бы мне хотелось спасти? И предположим, я отвечаю: Марина. Сейчас же раздаётся внутренний голос протеста. А как же Gerontion, “В руке хирурга раненого — сталь…”, подражание Данте в Литтл Гиддинг и так далее и так далее? И тогда я осознаю, как я благодарен за всё, что мне удалось прочесть из написанного Элиотом, даже за те стихотворения, которые не особенно меня привлекают.
Другой признак большого поэта — это наша внутренняя убеждённость в том, что как бы ни менялся и ни колебался вкус публики, его произведения никогда не будут окончательно преданы забвению. Если я пытаюсь представить себе антологию англо-американской поэзии, изданную в 2064 или в 2564 году, я не могу предсказать, сколько страниц в ней будет уделено его поэзии или какие из его стихотворений будут там помещены, но я совершенно уверен: что-то из написанного им там будет».
О Томасе Стернзе Элиоте сказано много и по существу. Это, впрочем, нисколько не приближает нас к разгадке его гения или к «более точному» пониманию сказанного им. Значение этого поэта было признано уже при его жизни, хотя едва ли кому-то из литературных критиков удалось в полной мере определить влияние Элиота на современную культуру, искусство и мысль. Элиот давно стал легендой и вошёл в пантеон английской литературы; его имя замыкает ряд её великих имён, простирающийся «от Мэлори до Элиота» и фиксирующий поворотные моменты её духовной эволюции; его творчество — веха в истории мировой поэзии. Поэма «Пустошь» (или, в более известном переводе, «Бесплодная земля») — едва ли не главное поэтическое творение прошлого столетия. Разработанная им литературно-критическая теория легла в основание наиболее влиятельной в англоязычном мире культурологической школы. Иными словами, Томас Стернз Элиот — признанный классик, создавший собственный канон и в поэзии, и в литературной критике.
Однако и будучи причислен филологической профессурой по обе стороны океана к плеяде бессмертных, Элиот не вписывается в традиционные рамки академического анализа литературных текстов. При удивительной цельности, присущей его творчеству, верности однажды пережитому откровению, последовательности в развёртывании от произведения к произведению ключевых метафор и символов, поэзия Элиота, звучащая как непрерывная исповедь и переходящая в молитву, противится любому строгому определению и исчерпывающей интерпретации. Должны ли мы считать её в строгом смысле слова авангардной или, скажем, католической? Что происходит с его поздней лирикой, когда она становится осмысленным отказом от поэзии в пользу религиозного созерцания и философии жизни? Известны поэты, оказавшие на него влияние, но корректно ли называть их предтечами, предвосхитившими его лирику, сделавшими её появление необходимым и неизбежным? Его голос, возвестивший кризис духа и крушение западноевропейского человечества, доносится с какой-то недостижимой вершины и остаётся одиноким, что, конечно, всецело согласуется с природой его дарования. Нетрудно представить себе учеников и последователей Эзры Паунда, гораздо труднее — не подражателей, но именно последователей Томаса Элиота, и это притом, что его влияние на поэзию, и прямое, и косвенное, огромно. Можно «перенять» у Элиота его особый ритм и метрическую организицию стиха, но невозможно «продолжать его дело в литературе». В этом — сходство с Иосифом Бродским, занимающим подобное положение в русской изящной словесности. Вспомнаются также слова Паунда о Джойсе: «Современная литература не начинается с него, но завершается им». Всё сказанное предполагает особую почтительность и делает любую попытку перевода лишь ещё одним истолкованием, как приближающимся к первоисточнику, так и неизбежно удаляющимся от него.
Говоря о биографии Элиота, принято подчёркивать ординарность её внешних обстоятельств и перипетий. В особенности по контрасту с драматической судьбой его друга и литературного собрата, бунтаря и изгоя Эзры Паунда. Как и Паунд, Элиот — американец, переселившийся в Англию, столь же влюбленный в Традицию, влиятельный и энергичный, но куда более консервативный и благопристойный в поведении и высказываниях. До наступления настоящей большой славы работал банковским клерком. В сорок лет на очередном жизненном переломе сделался англокатоликом. Мало что известно о его душевных потрясениях — Элиот был весьма сдержан; вот только до крайности неудачный брак, по его собственному признанию, на два десятилетия превратил его жизнь в адскую муку. Не отсюда ли горечь, присущая его поэзии?
Томас Стернз Элиот родился 26 сентября 1888 года в Сент-Луисе (штат Миссури), куда его респектабельная и состоятельная семья переехала незадолго до его рождения. Предки Элиота ещё в XVII веке переселились в США из Великобритании, где они на протяжении двух столетий жили в графстве Сомерсет (в Сомерсетшире). «Молчи и делай» — таков лаконичный девиз его рода. Дед поэта был священником и пользовался огромным уважением: он построил в Сент-Луисе церковь и основал универсистетский колледж. Отец Генри Уэр Элиот возглавлял промышленную компанию и, вероятно, ожидал от сына успехов на поприще бизнеса или государственной службы, а тот выбрал непростую писательскую стезю. Поэтические начинания юного Томаса поддерживала мать Шарлотта Стернз, увлекавшаяся литературой и сама не чуждая писательству — ею была написана драма «Савонарола». Склонность к сочинительству проявилась у будущего нобелевского лауреата в четырнадцатилетнем возрасте. Свои первые стихи он написал, вдохновившись переводом «Рубайат» Омара Хайяма.
Семья обеспечила Т.С. Элиоту достойное образование. Из Академии Смита в Сент-Луисе он перебрался в Мильтон (штат Массачусетс), а после окончания в Мильтоне частной школы в 1906 году поступил в Гарвардский университет, где получил степень бакалавра уже в 1909-м, то есть за три года обучения вместо положенных четырёх. В Гарварде поэт изучал философию и литературу, прежде всего шекспировской эпохи. Его наставником был видный американский философ и литератор Джордж Сантаяна, к этому времени опубликовавший шеститомную «Жизнь разума». Именно он, помимо прочего, мог пробудить в Элиоте интерес к восточным учениям и духовным практикам. В студенческую пору Т.С. Элиот начал печатать свои ранние опыты в университетском журнале «The Harvard Advocate», редактором которого был в течение двух лет. Первые переводы на русский язык этих дебютных сочинений, в которых иронично обыгрываются ходовые темы романтической и символической поэзии, мы помещаем ниже. В 1909 – 1910 учебном году поэт работал в Гарварде ассистентом по философии, а следующий год провел в Париже, продолжая изучать философию и языки в Сорбонне. В частности, посещал лекции философа-интуитивиста Анри Бергсона; общался с французским писателем Ален-Фурнье. В 1911 году вернулся в США и три года посвятил индуизму и санскриту в докторантуре Гарварда. В 1914 году Т.С. Элиот окончательно переселился в Старый Свет. На Шелдонскую стипендию совершил поездку по Германии, недолгое время прожил в центре немецкой философии Марбурге, где двумя годами раньше учился Борис Пастернак. С началом Первой мировой войны Элиот прочно обосновался в Англии. Поселился в Лондоне, включившись в бурную культурную жизнь британской столицы, затем перебрался в Оксфорд и занимался философскими изысканиями в Мертон-колледже. В этом учебном заведении преподавал Фрэнсис Герберт Брэдли, учению которого поэт посвятил свое диссертационное исследование. В том же 1914 году в Лондоне состоялась знаменательная встреча Т.С. Элиота с Эзрой Паундом: прочитав стихи начинающего литератора, мэтр имажизма рекомендовал их к печати. Некоторое время Элиот совмещал литературную деятельность с работой школьного учителя и банковского клерка (в отделе международных счетов лондонского банка Ллойда), позднее, зарекомендовав себя как влиятельный критик, стал профессором литературы и успешным редактором. В 1916 году он окончил диссертацию под названием «Знания и опыт в философии Ф.Г. Брэдли». Для её защиты требовалось вернуться в Гарвард и сдать заключительный устный экзамен на степень доктора философии, но академическим планам помешала война. Без этого финального аккорда подытожив карьеру философа, Элиот тогда же начал свою блестящую литературную карьеру, во многом благодаря старшему собрату по перу, который стал его покровителем и другом, — Эзре Паунду.
Раннее творчество Элиота отмечено влиянием поэтики Данте, английских метафизиков, Джона Донна, Эндрю Марвелла и Джона Уэбстера, и, в значительной мере, французского символиста Жюля Лафорга; вместе с тем поэт достаточно быстро выработал собственный, характерный и узнаваемый стиль, породивший бесчисленную армию подражателей и эпигонов. Паунд высоко оценил поэтическое дарование Элиота, протежировал ему, помогая печататься в изданиях, с которыми сотрудничал сам, в частности, в антологиях имажизма. Культурологические взгляды Паунда существенно повлияли на становление Элиота и его эстетической концепции; кроме того, именно Паунд убедил своего младшего друга, избегавшего женщин, жениться на балерине Вивьен Хейвуд, дабы укорениться в Англии и наладить личную жизнь. Брак оказался крайне неблагополучным, был ознаменован бесконечными скандалами и супружескими изменами, что сказалось на общем душевном настрое поэта и на два десятилетия лишило его внутреннего равновесия, во многом определив характер творчества. У Вивьен вскоре обнаружилось тяжелое психическое расстройство, которое в итоге привело её в психиатрическую клинику. В 1915 году (год бракосочетания с Вивьен) Элиот опубликовал поэму «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока», которая стала своеобразным манифестом англо-американского модернизма, а также важной вехой в англоязычной и мировой поэзии XX века. С 1916 года он печатался в американском литературном журнале «Литтл ревю», основанном Джейн Хип и Маргарет Андерсон, а в 1917 при содействии Вирджинии и Леонарда Вульфов увидел свет первый сборник его стихов — «Пруфрок и другие наблюдения», отдельные стихотворения из которого мы также помещаем в этой подборке. Сборник был посвящён другу поэта «Жану Вёрдиналю (1889–1915), павшему при Дарданеллах». Пронизывающие эту книгу мотивы разочарования, опустошения и духовного кризиса во многом предвосхитили и определили эстетику так называемого потерянного поколения, сформировавшегося на изломе Великой европейской войны. Это позволило американскому поэту Джону Берримену утверждать, что с элиотовского «Пруфрока» берёт начало современная поэзия.
С 1917 по 1919 год Элиот работал заместителем главного редактора журнала «Эгоист» («Egoist»). В 1919 году та же блистательная чета Вульфов опубликовала в издательстве «Хогарт-пресс» «Стихи» («Poems») — второй сборник Элиота, составленный из произведений антиклерикальной направленности, написанных в едко саркастической манере. В следующем году поэт дебютировал как литературный критик, опубликовав сборник эссеистики «Священный лес» («The Sacred Wood»). Программная статья этого сборника «Традиция и индивидуальный талант» ознаменовала зарождение новой школы английского литературоведения. Элиот сформулировал к этому моменту два основных принципа, определивших всё его творчество и подход к искусству как таковому. Во-первых, писать следует, постоянно обращаясь к наследию прошлого и в полной мере осознавая, что написанное тобой изменяет понимание этого прошлого. Во-вторых, истинное искусство деперсонализировано: это не продиктованное чувствами спонтанное самовыражение поэта, но кропотливое и продуманное запечатление художественными средствами человеческого опыта, приобретающего благодаря правильно найденной поэтической форме универсальное звучание и значение. Тогда же определились эстетические приоритеты Элиота: он размежевался с традициями классицизма и романтизма, в которых, по его мнению, происходило последовательное и вредное для творчества противопоставление чувств/чувственности — разуму («dissociation of sensibility»). Элиот полагал, что поэт не должен обращаться к сфере чувств напрямую — истинное искусство всегда опосредовано разумом и представляет собой плод интеллектуальных усилий автора, а не случайных озарений и наитий; поэзия — это «бегство от эмоций» и «бегство от личности». При этом Элиот высоко ценил английских поэтов-метафизиков и не уставал напоминать читателю об их значении в своих критических статьях.
С 1922 по 1939 год поэт занимал должность главного редактора литературного журнала «The Criterion». Этот журнал он попытался сделать общеевропейским гуманитарным изданием, привлекая к сотрудничеству интеллектуалов из разных стран (например, испанского философа Хосе Ортегу-и-Гассета). В первом номере «Критерия» за 1922 год Элиот опубликовал поэму «Бесплодная земля» («The Waste Land»), которой суждено было стать и наиболее полным выражением присущего послевоенной эпохе духовного кризиса, и ключевым поэтическим произведением всего XX столетия. В исходном варианте поэма включала 800 строк, однако автор сократил её до 433 по настоятельной рекомендации Э. Паунда, выступившего в роли редактора (ему, как превосходящему мастеру, — «il miglior fabbrо» — и была посвящена «The Waste Land»). В последующие два десятилетия Т.С. Элиот наряду с У.Б. Йейтсом сделался наиболее авторитетным и признанным из англоязычных поэтов. Он постепенно отказывается от малых форм, работая преимущественно над крупными исповедальными поэмами религиозного содержания и экспериментируя в области драматургии. В 1924 году им была написана первая пьеса «Суини-агонист» («Sweeney Agonistes»), от которой сохранились только две сцены и прозаический эпилог. В ней Элиот попытался создать некое подобие японской драмы «но», прибегая к экспрессионистским приёмам и смело используя ритмы мюзик-холла. В 1925 году публикуется поэма «Полые люди» («The Hollow Men»), своеобразный постскриптум к «Бесплодной земле», более сжатый по форме, но при этом предельно насыщенный смыслом и множественными литературными и историческими аллюзиями. Это произведение, констатирующие крах европейской культуры и бесплодность послевоенного общества, стало своеобразным переходом к более поздней религиозной поэтике Элиота. С 1925 года и до своей кончины в 1965 году поэт работал в известном издательстве «Faber and Faber» (первоначально «Faber and Gwyer»), со временем сделавшись одним его директоров. Редакторская работа по-настоящему увлекла его и позволила навсегда распрощаться с утомительной банковской рутиной. Элиот печатал как произведения выдающихся современников, Джеймса Джойса, Эзры Паунда, У.Х. Одена, так и литературную классику. В 1927 году он обратился в англиканство и получил британское подданство. Первой католической поэмой Элиота, отразившей его уже сформированное к тому времени религиозное мировоззрение, принято считать «Пепельную среду» («Ash Wednesday», 1930), более традиционную по форме в сравнении с ранними произведениями. Одновременно с этой поэмой Элиот в 1930 году подготовил к печати английский перевод «Анабасиса» Сен-Жон Перса, близкого ему по духу французского поэта, попытавшегося в стихотворной форме воссоздать духовную историю человечества. Критические статьи Элиота, собранные им в сборнике «Назначение поэзии и назначение критики» (1933), стали программными, оказав влияние на такие течения литературоведческой мысли, как «кембриджская школа» в Великобритании и «новая критика» в США. В 1930-х поэт продолжает писать пьесы, завоёвывая репутацию видного драматурга: в 1934 году в соавторстве с Э. Мартином Брауном он публикует религиозную мистерию «Камень» («The Rock»), в 1935 — поэтическую драму «Убийство в соборе» («Murder in the Cathedral») о духовном кризисе и мученической смерти св. Томаса Бекета, а в 1939 — мелодраму «Воссоединение семьи» («The Family Reunion»). Особое место в наследии Элиота занимает нехарактерная для него книга сатирических стихов о кошках «Руководство по практическому котоведению от Старого Опоссума» («Old Possum’s Book of Practical Cats», 1939), по мотивам которой Эндрю Ллойд Уэббер создал популярный мюзикл «Кошки». Вершиной поэтического мастерства Элиота стала изданная в 1943 году сюита «Четыре квартета» («Four Quartets»), составленная из четырех лирико-философских поэм, написанных в период с 1935 по 1942 год.
Во второй половине жизни Т.С. Элиот сознательно стремился к предельному минимализму и аскетизму, как в общественной жизни, так и в творчестве. За присущую ему отрешённость от глобальных потрясений века и стремление отдавать социальной рутине как можно меньше себя Эзра Паунд дал своему другу ироничное прозвище Старый Опоссум, намекая на способность виргинского опоссума притворяться мёртвым в ситуациях грозящей ему опасности. Однако, при всей сдержанности, автор «Бесплодной земли» и «Четырёх квартетов» прославился как лектор в университетских аудиториях Старого и Нового Света, неизменно завораживая публику ярким ритмичным исполнением — в манере шамана — собственных стихов и разочаровывая её отказом прояснить их темный смысл. Строка «Леди, три белых леопарда сели под можжевельником» означает: «Леди, три белых леопарда сели под можжевельником» — так он ответил однажды с предельной вежливостью на просьбу прояснить пассаж из «Пепельной среды».
В 1948 году король Георг VI наградил Элиота орденом «За заслуги»; в том же году поэт был удостоен Нобелевской премии в области литературы «за приоритетное новаторство в становлении современной поэзии». По легенде, когда американский поэт Джон Берримен поздравил его с этим незаурядным достижением, Элиот ответил: «Нобелевская премия — это билет на похороны. Ни один из получивших её писателей не создал после этого ничего стоящего». Он действительно не написал в последние два десятилетия жизни ни одного крупного поэтического произведения, но продолжал писать пьесы, которые, вопреки устоявшемуся мифу об элитарности Элиота, снискали широкое зрительское признание. В 1950 году он получил две премии «Тони» за комедию «Вечеринка с коктейлями». C 1952 года и вплоть до своей кончины Элиот служил президентом Лондонской библиотеки. Поток наград и почестей не прекращался: в 1954 году он получает французский орден Почётного легиона и немецкую премию Гёте Ганзейского союза.
На исходе лет поэт смог создать благополучный и комфортный брак — в 1957 году он женился на своей секретарше Валери Флетчер, работавшей у него с 1949 года.
4 января 1965 года Т.С. Элиот умер в Лондоне и был похоронен на кладбище при церкви св. Михаила в Ист Коукер, деревне в Сомерсете, откуда в 1690 году его предок Эндрю Элиот отправился в Америку. На могильной плите поэта выбиты строки из его поэмы «Ист Коукер» (1940), включённой в «Четыре квартета»: «В моём начале мой конец… В моем конце — моё начало».
Эзра Паунд, редактор и издатель, единомышленник и оппонент, с которым Элиот оказался неразрывно связан и пожизненной дружбой, и посмертною славой, писал в некрологе: «Должен ли я писать о поэте Томасе Стернзе Элиоте, о моём друге “Опоссуме”? Да покоится с миром. Могу лишь повторить то, что настоятельно говорил и пятьдесят лет назад: ЧИТАЙТЕ ЕГО».
А читать Элиота стоит в свете данного им же определения сущности и назначения поэзии: «Поэзия время от времени делает нас немного более восприимчивыми к тем глубочайшим, неизреченным переживаниям, которые собственно и формируют субстрат нашего бытия; мы редко достигаем этих глубин и первооснов, ибо большую часть нашей жизни проводим в бегстве от самих себя».
В приведённую ниже подборку включены наиболее ранние поэтические произведения Т.С. Элиота. Открывают её Гарвардские стихотворения, представляющие собой первые пробы пера, в которых, однако, уже различимы особенности элиотовского стиля, метрики и иронии. У переводчика нет уверенности, что они появлялись прежде на русском языке, по крайней мере, в полном объёме. Стихотворения этого цикла были написаны Т.С. Элиотом в период его обучения в Гарвардском университете и опубликованы в литературном журнале «The Harvard Advocate». Они не были включены в академические издания поэтических произведений Т.С. Элиота: ни в «Collected Poems», ни в «Complete Poems and Plays». Их переводы не вошли и в русскоязычные издания поэта. Уже в этих юношеских стихах автор не просто заимствует и подражает символистам (в частности, Ж. Лафоргу), но и сам осмысленно иронизирует по поводу этих неизбежных заимствований. Обнаруживаются и следы углублённых философских штудий (например, в Песне II), но опять же в сочетании с присущим Элиоту юмором. Во вторую часть подборки вошли стихотворения из дебютного сборника «Пруфрок и другие наблюдения» («Prufrock and other observations», 1917), в котором произошла первая кристаллизация эстетического мировоззрения поэта и проявились характерные черты его поэтики.

РАННИЙ Т.С. ЭЛИОТ В ПЕРЕВОДАХ ИЛЬИ ИМАЗИНА

Из Гарвардских стихотворений
(1907 – 1910)

Песня II

В пространство и время, по словам мудреца,
Тварь отторгнута от бытия.
Однодневка живёт, не предвидя конца,
Так же долго, как ты или я.
Так давай будем жить, пока бьются сердца,
Пока живы для ночи и дня,
Ибо время бежит — не настичь беглеца,
Пусть философ оспорит меня.

Цветы, что послал я, когда роса
Трепетала на листьях лоз,
Завяли, как только дикарка-оса
Принялась за шиповник всерьёз.
Так пойдём же вновь на луга и в леса,
Что увяло, не стоит слёз,
Пусть цветов любви неприметна краса,
В горнем мире ей место нашлось.

3 июня 1907
The Harvard Advocate: Volume 83, no. 7

На портрете

Роем сумрачных грёз, нам неведомых, окружена —
В них всего лишь усталого могза вялый каприз, —
Вдалеке от толпы, что снуёт за окном вверх и вниз,
В час вечерний в комнате уединилась она.

Не как изваянье богини, спокойна и холодна,
Но скорей мимолётна, как будто, желая пройтись,
Углубились вы в лес, и в виденье внезапно сплелись
Ваши смутные думы на грани яви и сна.

Не коснётся губ её и утончённых рук
Ни минутная радость, ни горесть, ни злость, и от нас
Тайны сердца надёжно сокрыты во тьме её глаз,
Не вмещает её наших слухов и домыслов круг.

А на жёрдочке попугай, молчаливый шпион:
Не отводит он глаз, всё глядит на неё, изумлён.

26 января 1909
The Harvard Advocate: Volume 86, no. 9

Humouresque[1] В духе Лафорга

Одна из моих кукол вечным сном
Уснула, не успев пресытиться игрой,
Но телом ослабев, как, впрочем, и умом,
(Пружинный jumping-jack[2] имел каркас такой).

Но облик умершей марионетки сей
Мне всех иных милей: пусть зауряден он,
И память не найдёт примет знакомых в ней.
Гримасой глупой рот комично искажён;

Полуразбойный, полужалкий вид,
Уста цедят мотив, невнятный, как во сне,
«Кто-дьявол-как-не-ты» — взгляд сверлит и горит;
Его посыл прочтут, быть может, на луне.

Велеречивый дух, оставлен нынче он
Средь хлама бесполезного и ветхого тряпья:
«Уже второй сезон излюбленный фасон,
Новейший стиль, на всей земле, ручаюсь Я.

Людей бы выделить в особый вид иль класс!»
(С презреньем лёгким зажимая нос).
«Ваш чёртов лунный свет несноснее, чем газ
В Нью-Йорке нынешнем» — и дальше понеслось…

Марионетки логика… Посылки неверны
Все до одной; как мир, нелеп и стар
Герой! С какой звезды, какой чужой страны?
Пусть так, но маска… до чего bizarre![3]

12 января 1910
The Harvard Advocate: Volume 88, no. 7

Сплин

Воскресенье: привычно-унылая процессия
Воскресных легко узнаваемых лиц,
Приличий, шёлковых шляп и шляпок девиц,
Повторяемость коих — как чередованье булыжников и черепиц —
Ввергает в депрессию,
В круговорот беспричинных сомнений, тревог и обсессий.

Вечер, свечи и чай!
Прогулка котов и детей вдоль аллей;
Против вялого сговора обыкновенных вещей
Бессильна хандра, настигающая в этот час.

И Жизнь, серенькая и убогая,
Привередливая, апатичная, изнывающая в тоске,
Замирает, с парой перчаток и шляпой в руке,
Не терпящая отсрочки, даже минутной,
В галстуке и сюртуке — педантично-строгая,
Замирает на пороге Абсолюта.

26 января 1910
The Harvard Advocate: Volume 88, no. 8

Из сборника «Пруфрок и другие наблюдения»
(Prufrock and other observations, London: The Egoist, 1917)

Прелюды

I
Вот зимний вечер водворился,
И дух бифштекса в переулке.
Шесть часов.
Кратких дымных дней окурки.
Вдруг ливень, шквал — и вот под вашим каблуком
Намокший грязный ком
Опавших листьев да газет с пустых лотков.
Стучится в ставни ветер, делая обход,
И в двери, запертые на засов.
Бьёт по щиту, что закрывает дымоход.
Вот одинокий экипаж без седоков,
И лошадь топчется, пар валит из ноздрей.

И тут же вспыхивают грозди фонарей.

II
Вот утро проступает сквозь беспамятство
Несвежим тусклым ароматом пива —
Им тянет с улиц, устланных опилками,
Где ноги многих спешно устремляются
К кофейням, что откроются чуть свет.
Вчерашний подытожен маскарад,
И в этот час
Одна лишь мысль — о тех бесчисленных руках,
Что сдвинут шторы пыльные в дешёвых номерах,
Внезапно посещает вас.

III
Ты сбросила с кровати шерстяное покрывало,
Ты на спине лежала и ждала;
Ты, задремав, узрела всё, что ночь явила:
О, мириады гнусных низменных видений,
Из коих соткана твоя душа;
Их сеть трепещущая потолок покрыла.
И вот, круг замыкая, мир вернулся,
И свет тайком проник сюда сквозь ставни,
Донёсся щебет — воробьи в канаве,
И пред тобой такою улица предстала,
Какой себя ей трудно было бы принять.
Ты, примостившись на краю постели, принялась
Из волос извлекать папильотки или, втирая грязь,
Свои жёлтые пятки тупо и вяло
Греть в ладонях, сжимать и мять.

IV
Его душа распята в небесах,
Что блекнут за громадами домов,
Или затоптана нахлынувшим потоком башмаков
В четыре, в пять и в шесть часов.
И короткие пальцы, пропахшие табаком,
И ворох газет, и глаза, убеждённые в том,
Что очевидней самой очевидности.
Совесть темнеющей улицы,
Не приемлющей этот мир.

Мною движет воображенье, что вьётся
Вокруг образов этих, цепляясь за них:
С мыслью о ком-то безмерно кротком,
Безмерно страдающем в мире живых.

Проведи же рукой по губам и засмейся:
Мир ходит кругами, как дряхлая женщина,
Собирающая уголь в загородной пустоши.

Утром у окна

После завтрака звон тарелок в подвалах кухонь,
А на улице, вдоль протоптанной кромки тротуара,
Примечаю я горничных унылые тени,
У ворот их призраки безрадостно толпятся.

Бурые волны тумана выносят ко мне
Кружащиеся лица с самого дна улицы.
И вырывают у прохожей в забрызганной грязью юбке
Бессмысленную улыбку, что парит в воздухе
И исчезает на уровне крыш.

Истерия

Когда она рассмеялась, я понял, что сам вовлекаюсь в воронку её
Истеричного хохота, зубы её были точно вспышки сигнальных ракет
На учениях новобранцев. Отпрянув, я кое-как справился с приступом
удушья,
Пришёл на мгновенье в себя и тут же сгинул в тёмной пещере её глотки,
Сбитый с ног сокращеньем невидимых мышц. Престарелый официант
Трясущимися руками торопливо разглаживал скатерть
в белую и розовую клетку
На проржавевшем железном столике, бормоча: «Не желают ли леди и
Джентльмен выпить чаю в саду, не желают ли леди и
Джентльмен выпить чаю в саду…» Я решил, что, если
Удастся унять колыхание этих грудей, то некоторые осколки
Уходящего дня можно вместе собрать, и внимание сосредоточил
С предельной чуткостью на решении этой задачи.

La figlia che piange[4]

O quam te memorem virgo…[5]

Взойди на верхнюю ступень, присядь на парапет,
К садовой урне прислонись
И в локон вплети этот луч, этот солнечный свет.
В объятье внезапно-болезненном стисни охапку цветов,
На землю швырни их и оглянись,
И да будет твой взгляд мимолётный суров:
Но в локон вплети этот луч, этот солнечный свет.

Итак, не дано мне уход его предотвратить,
Итак, не дано мне от грусти её оградить,
Итак, придётся ему уйти
Ибо душа покидает тело, истерзанное и изношенное,
Ибо разум оставляет тело, им же опустошённое.
Я должен найти
Некий светлый и лёгкий путь, что не будет петлять,
Некий путь, на котором можно друг друга понять
Так же просто, как улыбнуться и руку пожать.

Отвернулась она и ушла, но в осеннюю пору
Владела воображеньем моим много дней,
Много дней и много часов:
Под завесой волос её руки, в руках же — охапка цветов.
Что связало их вместе, пойму я, как видно, не скоро!
И, увы, каждый жест, каждый ракурс уже не припомню.
Но опять, изумляя, врываются мысли о ней
В полуночное бденье моё и в полдневную дрёму.

Опубликовано в Prosōdia №12, 2020