ВЕСЕЛЫЕ ПОХОРОНЫ
Максову бабушку хоронили весело. По крайней мере, для нас, еще относительно молодых, это мероприятие отнюдь не было грустным. Нет, мы соблюдали приличия и если и смеялись, то вдали от родственников.
Макс любил бабушку. Больше того, он ухаживал за ней последние несколько лет, когда она впала в немного отстраненное от этого мира состояние.
Но он хохотал и хохмил вместе с нами. Он не знал, что в его семье начинается череда смертей, в цепи которых будет и его смерть. И на его похоронах никто из нас смеяться уже не будет.
А тогда мы были молоды и жизнь била в нас с неукротимостью гейзеров.
Пока шло отпевание в церкви, перестроенной из здания ДОСААФ, мы стояли на улице.
— Хорошая колокольня.
— Жаль, невысокая.
— Очень жаль.
— Была б повыше, можно было бы прыгать с нее.
— Привязать резинку к ногам и вниз.
— Аттракцион «Почувствуй себя ангелом».
— Ныряешь вниз, говоришь прихожанке: «Привет».
— Осеняешь ее крестом, целуешь в лоб и уходишь обратно в небо.
Мы стояли в стороне от храма, и звуки наших голосов не были слышны там. Разве что мимика и телодвижения выдавали суть нашего диалога.
Мы вообще тогда много смеялись.
У Макса были усы, как у Махно на известной фотографии, и девушки его обожали.
Поминки прошли тихо.
Впрочем, мы досидели только до половины.
— Сегодня в «Современнике» выступает Сухоруков.
Начало через 15 минут, — сказал кто-то.
Мы попрощались и отправились на Сухорукова.
Полгода назад вышел фильм «Брат-2», побивший все рекорды популярности, и публика забила зал кинотеатра до отказа.
Сухоруков на сцене производил впечатление очень застенчивого человека. В отличие от большинства его киногероев.
В паузах его монолога мы выкрикивали «Вот уроды!» и «Русские не сдаются!». Зал смеялся, Сухоруков стеснялся и даже немного краснел. Вскоре мы решили, что здесь так же скучно, как на поминках, и покинули зал. Выходя из зала, я послал всем оставшимся воздушный поцелуй. Через два дня, зайдя по работе к нашим девушкам-переводчицам, все молодые, до тридцати, я заметил, что они смеются и почти не скрывают это. Я связал это с нашим демаршем на выступлении Сухорукова.
Мы гуляли до самой ночи. Смеялись уже, не смущаясь ничем.
Через год у Макса умерла мама, через два — муж его сестры. Через десять умер сам Макс. Замерз в снегу.
Но мы, оставшиеся, когда встречаемся, все так же много смеемся.
РАССКАЗ
Костя Заяц, лысеющий молодой человек лет двадцати семи, страстный любитель литературы, решил написать рассказ. Он вообще-то уже давно хотел что-нибудь написать, но все как-то не представлялся случай. В наличии у себя таланта наш герой не сомневался, а тут еще все так удачно совпало: мама и папа уехали на дачу (Костя, несмотря на возраст, жил с родителями), на столе нашлись три чистых листа бумаги и авторучка. Не написать в такой обстановке что-нибудь короткое и пронзительное казалось невозможным.
— Браться сразу за что-нибудь глобальное, вроде романа, пока не стоит. Сначала надо размять руку на вещах помельче. Двух-трех рассказов будет вполне достаточно, — решил он и задумался.
Но задумался отчего-то не о рассказах, а о романе. Ему привиделось, как он напишет мощный, словно бедро американского бройлера, невероятно сложный по смыслу, но легкий в прочтении текст, с закрученной интригой, психологически выверенными характерами героев, многие из которых станут со временем именами нарицательными вроде Плюшкина или Обломова.
— Да, — произнес он вслух. — Это будет масштабное полотно. С легкой постмодернистской игрой, но вместе с тем совершенно реалистичное.
А потом… Слава, деньги, волоокие поклонницы, дружба с первыми людьми литературной России — Быковым, Прилепиным… В голове его пронеслись обрывки речи на вручении большой и очень престижной премии. «В наше время измельчавших душ и крохотных поступков», «видит бог, я не стремился к успеху», «ежедневный каторжный труд», «история России, пропущенная через плоть и кровь, мою плоть и кровь», «беспристрастные глаза потомков»…
— Это будет вещь посильнее фаустпатрона, — прикинул он. — Впрочем, не надо отвлекаться…
Он с неохотой вернулся из своего великого будущего в неопределенное настоящее. Лучи софитов погасли, на ухо Косте села моль. Он согнал насекомое, несколько раз безуспешно хлопнул в ладоши, пытаясь убить зловредное существо, и посмотрел на лист бумаги. Тот оставался все так же безукоризненно чист. Костя щелчком сбил с уголка невидимую миру соринку и вздохнул.
Мысль не шла.
За стеной послышались спотыкающиеся звуки пианино, по улице с ревом пронесся мотоцикл.
— Новый асфальт положили, вот и гоняют, скоты, — охотно отвлекся он. — Рассказ, рассказ… О чем бы написать? Прежде всего — сюжет. Сюжет — основа, скелет, кости.
Лучше всего было бы описать какое-нибудь реальное событие или происшествие. Не очень значительное само по себе, но способное отразить большие вопросы. На память пришло, как он был на похоронах двоюродной тети.
— Сюжет? Несомненно. Больше того, вечный сюжет!
Он вспомнил, как душно было в церкви, как плакал и хватался за край гроба муж покойной, старик с большими оттопыренными ушами и лицом, похожим на комок смятой оберточной бумаги.
С другой стороны, хорошо ли описывать родственников, подумалось ему. Он успокоил себя тем, что Чехов и Гоголь не боялись выставлять своих знакомых в смешном свете, значит, и ему бояться не стоит. Правда превыше всего! Пусть даже для этого придется быть жестоким. Писатель — он ведь тот же хирург. Делает душе больно, чтобы спасти ее. Костя уже занес ручку, и тут возникли первые трудности. А ведь писать-то особо и не о чем, понял он. Ну, поплакал старик, ну, закопали тетю. Выпили на поминках по три рюмки водки и разъехались кто куда. Он сделал над собой волевое усилие и придумал первую фразу:
«Похороны — дело неприятное, но необходимое.
Как точка в конце предложения». Дальше дело снова застопорилось. Костя долго и яростно чесал авторучкой голову, пока не заметил, что не убрал стержень. «Хорошо хоть, под волосами не видно», — подумал он. Костя обманывал себя, волос у него, несмотря на молодость, было не так уж и много, и следы ручки ярко сияли на его лбу и «тонзуре». «Нет, похороны — тема сильная, благодатная. Есть простор для демонстрации сурового и спокойного отношения к главным вопросам бытия — жизни и смерти». Но разгуляться по этому простору у Кости отчего-то не получалось. Едва ручка приближалась к бумаге, как пространства съеживались до ширины прохода в плацкартном вагоне. В воздухе ощутимо запахло жареными курами, «Дошираком» и несвежими носками.
За окном со звуком, похожим на визг циркулярной пилы, снова пронесся мотоцикл.
— Скоты, какие же скоты… — пробормотал Костя, приподымаясь и с тоской вглядываясь в окно. — Понакупают драндулетов на папенькины деньги и носятся, думают, крутые!..
Он представил, сколько может стоить такой драндулет, и мысли его снова вернулись к премии.
«Интересно, а что Быков или Прилепин со своими премиями делают? Ну уж точно не мотоциклы покупают. Во всяком случае, не Быков. Он разве что на пианино в детстве играть учился. А вот Прилепин мог бы байк купить. Захар такой, ничего себе… Брутальный, в ОМОНе служил. И проза у него тоже… Брутальная, омоновская. Моя же будет не такая…»
Костя представил себе нечто невероятно глубокое и мудрое, как священные тексты, и даже засмеялся от удовольствия.
— Именно! Как священные тексты исчезнувшей цивилизации! Что-то вроде Павича.
Он радостно потер ручки и взбрыкнул под столом ногами.
— Однако внимательный и интеллектуальный читатель найдет там невероятно смешные конструкции. Хорошие критики, а их будет немного, хороших критиков всегда немного, назовут это «отстраненным юмором Демиурга».
Эта фраза так ему понравилась, что он решил ее записать, но тут за стеной с такой силой ударили по клавишам, что от обоев отклеился угол плаката игры «Max Pain 3» и повис зачахшим лопухом.
— Свиненок! — крикнул, подскочив от неожиданности, Костя. — Руки бы тебе оторвать!
Ответом ему была новая серия ударов, от которой отклеились еще два угла, и плакат стал похожим на подвешенного за ногу человека. Костя с минуту смотрел на стену немигающими глазами, потом заткнул уши и вернулся к рассказу.
Определенно, все складывалось как-то неправильно. Костя был уверен, что стоит ему взяться за перо, как строки сами потекут на бумагу, только успевай записывать. Пока же «потный вал вдохновения» отчего-то избегал его, словно зачумленного.
— Ну, правильно, у Быкова с Прилепиным всякие свинята над ухом фашистские марши не разучивают, — пробурчал он.
Ему представился пентхаус на последнем этаже элитной московской башни, стоящий у высокого полукруглого окна Быков, взирающий в полной тишине на широкий, как Волга, проспект. По проспекту несутся разноцветные иномарки, чиновники с мигалками вылетают на встречки и вдребезги разбивают машины простых смертных, кавказцы устраивают перестрелки, ОМОН набивает автозаки протестным электоратом… Писатель хмурит лоб, в его пентхаусе все та же мягкая обволакивающая тишина.
— Конечно, еще бы ему не писать! — фыркнул он. — Умеют некоторые устроиться в этой жизни.
Прямо под Костиным окном остановилась машина с гулко ухающими басами. Косте показалось, что кто-то с размаху принялся колотить его по лбу надутым резиновым шаром.
— Невозможно работать, быдло кругом!
Он походил по комнате, раздраженно потер изрисованную макушку.
— Рассказ, рассказ, черт бы его побрал…
Костя вспомнил, как в институте качал из интернета курсовые работы.
— Хорошо бы и рассказы также с нета качать, — размечтался он. — Чуть подправил, чтобы не очень похоже было — и, пожалуйста, премия Юрия Казакова в кармане. Нда… Шутки шутками, а работа стоит.
Он вспомнил, что Хемингуэй писал свои рассказы, сидя в парижском кафе и попивая коньяк. Бутылки коньяка хватало на один рассказ. Опыт — великая вещь. Опыт великих — вещь великая вдвойне.
Бутылка коньяка у Кости была. Он прятал ее за диваном, мама не любила пьянства.
На этикетке могучий орел широко раскинул крылья и раскрыл рот, словно обещая одним махом перенести Костю в страну неиссякаемого вдохновения и огромных, как Эльбрус, премий.
Костя налил рюмку, выпил, поморщился и закусил шоколадкой.
— Интересно, Хемингуэй морщился от коньяка?
Вряд ли. У него все-таки французский был, а не дагестанский за триста рублей.
Он снова оглядел чистый лист. Посередине белого поля темнела капля продукта кавказского происхождения.
— Это… Хороший знак. Все великие русские писатели были связаны с Кавказом. Пушкин, Лермонтов, Толстой… Даже Прилепин там вроде побывал.
Определенно хороший знак.
Подобные мысли добавили ему бодрости, и он выпил еще рюмку. Оказалось, коньяк действительно оживляет воображение. Костя в пять минут сочинил в голове речь на случай вручения премии и даже придумал несколько изумительно остроумных ответов на каверзные вопросы недоброжелательных журналистов. И речь, и ответы стояли перед его мысленным взором реальные, будто отлитые в граните. Поздравив себя со столь масштабной творческой удачей, он выпил еще, потом еще…
На краешке погрузившегося в эйфорию Костиного сознания мелькнула мысль о ненаписанном рассказе, но она показалась столь мелкой и ничтожной, что он не удостоил ее вниманием. В голове его проносились потрясающие образы и невероятные сюжеты. Костя упивался их созерцанием и коньяком…
Он проснулся на бледном рассвете. Голова болела невыносимо. Во рту было скверно, как в старом бомжатнике. Немного подташнивало и очень хотелось сползти под стол. Перед Костей лежал заляпанный шоколадными отпечатками пальцев и залитый коньяком лист бумаги. К углу его прилипла дохлая моль. Посередине, неровными буквами, похожими на хоровод тараканов-инвалидов, было написано «ГДЕ МОЙ УСПЕХ???????!!!!!!!».
От напряжения, вызванного разглядыванием надписи, Костю замутило, и пока он, шатаясь, трусил к туалету, в голове его несвежим утопленничком всплыла фраза: «Это уже не рассказ. Это инсталляция какая-то получается. А с инсталляциями к Гельману надо».
В туалете Костю стошнило.
Опубликовано в Юность №5, 2021
