Геральд Матюшин. АРКТИЧЕСКИЙ КРУИЗ

Редакция и комментарии И. Г. Матюшиной

«Арктический круиз» содержит воспоминания известного российского историка и археолога, исследователя каменного века Южного Урала, доктора исторических наук Геральда Николаевича Матюшина (1927–2000), автора 27 монографий и 400 статей по истории древнего мира и историческому краеведению. Воспоминания включают рассказы о детстве и юности Г. Н. Матюшина, обучении в школе юнг на Соловецких островах, службе на Северном флоте во время войны и в послевоенные годы, судьбе боевых товарищей – Александра Ковалева, Анатолия Мочалкина, Сергея Игошина, Петра Митина и других. Избранные отрывки из воспоминаний Г. Н. Матюшина были опубликованы в сборнике серии «Древности» (№ 17) Российского археологического общества (Археологи о войне: Воспоминания ветеранов Великой Отечественной войны) / Нар. акад. наук, Рос. археол. о-во; Ред.: Матюшин Г. Н., Петерс Б. Г. М., 1996. Ч. 3), однако, публикуемый ниже текст был написан ранее, вскоре после посещения Соловецких островов в 1985 г. Печатается в сокращении.

Рыбный порт

В год 40-летия Победы мне, наконец, удалось вновь побывать на Крайнем Севере, выбраться в места, где прошла моя боевая юность. Посчастливилось получить путевку в Арктический круиз. Маршрут романтичный: Мурманск – Земля Франца Иосифа – Диксон – Дудинка – Норильск – Соловки – Архангельск.
Сентябрь мы встретили в Мурманске. Город молодой – советский, до революции здесь был небольшой поселок – Александровск… Встретили нас очень радушно. Начались экскурсии по городу, и прежде всего, конечно, в рыбный порт – красу и славу Мурманска. Я понимал, что за сорок лет здесь мало что сохранилось. Да и сохраняться-то было нечему, когда я покидал город в 1945-м, он весь лежал в руинах. Поэтому я и не надеялся встретить здесь что-либо знакомое.
Наш гид, бывший «чиф» (первый помощник капитана), больше 30 лет проработавший на Северном флоте, водил нас по цехам рыбокомбината, расположенного, как и прежде, прямо на причале. Суда выгружали свой улов. Из двери цеха засолки мы вышли сразу к самому борту океанского сейнера. Трехэтажная вышка причального строения едва доходила до его палубы – мощь современного флота демонстрировалась более чем наглядно. Я взглянул с усмешкой на подслеповатые окна невысокого по сравнению с сейнером строения, и вдруг что-то знакомое, хотя и очень далекое, почудилось мне в этих покрытых копотью окнах…
– Что это за причал? – спросил я у гида.
– Да шестой, задержались с его модернизацией, – ответил он.
– А не сохранилось ли здесь что-нибудь от войны?
– Ну что вы, какая война. Здесь не было ничего военного. Корабли базировались совсем в другом месте, а здесь и в войну был рыбный порт и рыбный комбинат, – категорично отрезал он.
«Показалось», – подумал я. Но в этот миг из-за туч и лайнеров выглянуло солнце. Закопченные окна башни засияли пламенем. Сердце вдруг сжалось, стало трудно дышать. Я остановился, горло сдавило от волнения…
Шестой причал… Память, как наплывом кинокамеры, высветила такое же солнечное утро 1943 года: та же вышка, те же языки пламени в закопченных войной окнах. Тихий ясный день, какие на Севере, да еще в войну, встречались так редко, что запоминались на всю жизнь…
Память уносит меня так далеко, что я уже не вижу громады океанского траулера. На его месте стоит маленький военный тральщик № 106. Над его мостиком возвышается та же вышка причального строения. Совсем рядом из-за Абрам-мыса наплывает черная армада фашистских стервятников. Сыплются бомбы. Горит причал, клочья горящей сухой травы с вышки летят на корабль. Целые охапки запасенного для перевозки на полярные станции сена сбивают нас с ног огненными вихрями. Подтягиваемся на руках, стараясь спастись от огненного смерча, ведь на палубе тонны бензина. А сверху, с вышки все падают на нас горящие клочья…
Память «крутит» уже целую киноленту. 1944 год. Близок конец войны. Тот же причал. Такое же солнечное утро. Та же подслеповатая вышка. Тихо… Корабль спит. Мерно и сонно покачиваются мотоботы у соседнего причала, равномерно вздымаются шпироны «тамиков» за кормой, спокойствием дышат воды Кольского залива, однотонно перекатывая солнечные блики.
Очень хочется спать, но дежурному по ТАМу № 106 этого не полагается. ТАМ, или любовно – «тамик», означало «тральщик акустико-магнитный». «Тамики» называли еще плавучими гробами. И не случайно: построенные в незапамятные времена английские китобойные суда, с паровыми машинами и устаревшими котлами, в начале войны были переоборудованы в военные корабли и переданы нам по ленд-лизу союзниками. Переоборудование свелось к установке эрликонов – 20-мм пушек, пулеметов «Льюис», верно раскопанных где-то на складах Первой мировой войны, – и двух новейших акустико-магнитных тралов. Один из них – акустический, представлял собой металлический барабан с двумя отбойными молотками внутри. Этот барабан прикрутили к специальному подъемному крану – шпирону. Когда шпирон опускался под воду, молотки начинали стучать по стальному дну барабана. Этот звук должен был взрывать акустические мины. Сейчас шпирон уродливо торчал над носом корабля, а на барабане его дремала чайка.
Магнитный трал – это два толстых, чуть толще пожарного шланга, медных кабеля длиной в тысячу ярдов. В море эти километровые кабели вручную осторожно спускали за корму. Потом по ним проходил высоковольтный ток, создававший большое магнитное поле. Это поле и взрывало магнитные мины.
От загрузки тралами, пушкой, пулеметами, глубинными бомбами, мощными генераторами и аккумуляторами с подлодок (для тралов), горючим, провизией и водой на полгода наши старые «китобои» уходили под воду на 4,5 метра, палуба возвышалась над морем всего на 20 сантиметров, поэтому на ней всегда плескалась вода. Только полубак со шпироном и ют поднимались над морем, и там иногда было сухо. Самое уютное место между трубой и мостиком – на рострах2. Стальной корпус здесь всегда был теплым от расположенной под ним паровой машины, а волны реже доносили сюда свои холодные обжигающие брызги.
С мостика трал выглядел огромным питоном, охватившим гигантскими шлагами весь корабль от носа до кормы и как будто бы приготовившимся сжать свои смертоносные кольца…
Б-р-р, я даже поежился, представив это. Однако трал нас «душил» иначе.
Ставить его было не так-то трудно, с этим справлялась половина нашего экипажа, состоявшего из 37 человек. Но вот на уборку его выходили все свободные от вахты, даже коки и офицеры. Особенно в шторм. Волна, поднимая корму, вырывала трал из рук, и иногда, несмотря на все наши самые отчаянные потуги, он уходил снова в пучину, и опять по сантиметру, напрягая все свои силы, его нужно было вытягивать на борт, растаскивать эту двойную километровую змею вдоль борта и бережно обматывать ею весь корабль. Бережно – для того, чтобы не повредить тонкую резиновую обмотку – изоляцию кабеля. А поврежденная изоляция – это смерть, взрыв мины под кораблем.
Ледовитый океан никогда не бывает спокоен. Соленая, ледяная и летом, и зимой волна окатывает нас, разгоряченных от непосильной нагрузки, холодным душем. Зимой эти брызги быстро намерзают на капюшонах прорезиненных спецовок, мешая дышать. Но когда кто-то в перерывах между накатами волн, не успев вздохнуть воздуха, закашливается от ледяной соли, попавшей в легкие, то трал замирает в руках соседей и слышится суровое:
– Салага, дышать не умеешь, соску бы тебе! – или что-то еще более сочное и сердитое, что заставляет подтянуться, побороть минутную слабость и вновь тянуть и тянуть этого проклятого, черного тысячеярдового питона.
Хуже всего, если нас замечали самолеты. Тогда начиналась адская свистопляска. Скорость с тралом была мизерная, маневренности никакой. Увернуться от бомб с километровым хвостом было невозможно, и мы лихорадочно бросались выбирать трал под свист падающих рядом снарядов. И так иногда по нескольку раз в день, по горло в ледяной воде, часами и сутками все четыре года войны, по шесть-семь месяцев не возвращаясь на базу. Один короткий перерыв, а потом опять на полгода в море. Опять…
Спасал спирт. Нам его давали втрое больше, чем пехоте в бою. 100 грамм – фронтовых, 100 грамм – тральных и 50 граммов спирта – «арктические». Получалось чуть меньше 300 граммов спирта на каждого ежедневно. Хватало и выпить после ледяного душа, и растереть подмороженные места. У многих сдавали легкие. Но я об этом не думал, потому что был самый молодой на тральщике. Пришел на корабль в 1943 году вскоре после окончания школы юнг на Соловках, и свое шестнадцатилетие встречал уже опытным рулевым – в море, на боевом тралении, при проводке каравана союзников.
В 1944-м мне шел семнадцатый год. Я был уже не юнгой, а старшиной рулевых. Теперь в бою мое место было не на ДШК наводчиком (ДШК – крупнокалиберные пулеметы, поставленные вместо устаревших «льюисов»), а на первом посту – у штурвала корабля. Здесь мне везло, еще ни разу нас не «поймала» ни одна бомба, а целили их в нас немало. Матросы, по возрасту приходящиеся дедами, уважительно называли меня за это по отчеству – Николаевич.
Впрочем, на корабле всех называли по имени и отчеству. Такие порядки ввел наш командир – капитан-лейтенант Элькснин3. Тогда он мне даже доверил дежурство по кораблю. Я был вахтенным командиром корабля. А корабль спал… И тысячеярдовая змея трала выглядела мирной, оба черных питона, казалось, дремали. На кончике мачты, на самом клотике, тоже дремала чайка. Казалось, лишь двое бодрствуют в этом сонном царстве – круглые сутки незаходящее солнце и маячок на крохотном островке со странным названием «Абрам-карга».
Лейтенант Элькснин Иосиф Георгиевич, командир БЧ-1 «Щ-401», был арестован 30 мая 1938 года в процессе «чистки» начсостава флота, возвращен во флот в 1941 году.
Маячок был удивительно стойким. Вокруг кипел порт и грохотала война. Каждые сутки на город налетало по 150–200 самолетов. Взрывы бомб перепахивали остатки домов, кинотеатров, клубов, останки того, что когда-то кипело страстями, надеждами, жизнью и носило звучное имя самого северного областного центра страны… Больше всего доставалось порту. Здесь была база флота страны – доки, заводы, склады. Налеты на город повторялись по нескольку раз в сутки, но самолетам редко удавалось сбросить бомбы на порт, и они чаще сыпались на беззащитный город и в залив, как будто фашисты ставили своей главной задачей уничтожить островок в центре бухты. Всплески от разрывов со всех сторон окатывали Абрам-каргу, но маячок бодро нес свою бессменную вахту, приветливо встречая уставшие корабли и показывая им путь к причалу, к отдыху…
Линия сухопутного фронта проходила близко – всего в восьми километрах от берега залива, рядом был Рыбачий, Варангер-фьорд, оккупированная Норвегия, но для нас это был глубокий тыл: ремонт, горючее, продукты и отдых. Сейчас он был особенно нужен, ведь уже больше недели никто на корабле ни на минуту не сомкнул глаз. Траление под носом вражеских батарей, схватки с подлодками и катерами, бомбы, сброшенные с самолетов, беспрерывно свистели, грохотали, ухали вокруг тральщика, до предела изматывая всех.
И вот уже второй час корабль спал…
Звонок вспугнул подкрадывающуюся дремоту.
– Товарищ дежурный по кораблю, – доложил голос дежурного «по низам» минера Мочалкина, – прибыло пополнение из экипажа.
– Отлично! – отозвался я. – А что за люди-то?
– С сухопутного фронта. Морская пехота. На вид орлы, но, по-моему, салаги!
– Ну что ж, проверь. Побеседуй, как член комсомольского комитета. Введи в ритм, пусть побыстрее ориентируются. Через час в море.
– Ясно, комсорг, попробую.
– Через 20 минут подними старпома, радиста и механика.
– Есть! Только вот как старпома поднять?
Старпом не был кадровым офицером. Он пришел на корабль в начале войны из торгового флота. Очень энергичный, остроумный, он не знал усталости, но имел одну слабость – удивительно крепкий сон. Мгновенно он поднимался только по сигналу колоколов громкого боя, поднять же его во внеурочное время было очень трудно. Он полностью соответствовал своей любимой поговорке: «Люблю повеселиться, особенно поспать». Но спать приходилось редко – наступил долгий полярный день, и приходилось месяцами работать на минных полях противника, прокладывая фарватер (путь) караванам союзников и своим десантам.
– Старпома нужно поднять через 20 минут, – повторил я. – Рассыльного замени новичком, пусть поспит.
– Есть!
– И вообще командуй, а я займусь эхолотом.
Положив трубку, Мочалкин обратился к рассыльному:
– Давай всех на полубак. Буду беседовать о морской этике.
Матросы расселись на полубаке, кто где. Один уселся на якорь, двое – на массивные чугунные столбы-кнехты, служащие для крепления тросов. На фоне рослых, щегольски одетых в новую форму новичков курносый минер со светло-рыжими усами в потертой фланельке выглядел бледновато. Казалось, сияние орденов и медалей на груди новичков совсем затмило невысокую фигурку дежурного «по низам». Оглядев новичков и, несколько смущенно Мочалкин произнес:
– Вы, я вижу, ребята, бывалый народ.
– Да уж не первый день на флоте, – отозвался один из вновь прибывших. Выглядел он особенно браво, в лихо заломленной бескозырке и в широченных клешах.
– Ну, вот и хорошо. Я вам тогда не буду все рассказывать, сами сообразите, да и некогда, через час в море. Сами понимаете, перед выходом в море нужно подготовить все на корабле… Штормы, шквалы и все такое.
– Конечно, – прогудели новички, – знакомое дело.
– Вот и прекрасно, – «обрадовался» Мочалкин, и лукавые бесенята запрыгали в его прищуренных глазах. – Значит, так, хлопцы, неплохо было бы, если бы двое кнехты осадили4, вдруг в шторм швартоваться придется. А вы двое, – обратился он к другим новичкам, – якорьком бы занялись, а то он у нас затупился порядком. Ну, а вам, – приказал Мочалкин бравому матросу, – придется заступить рассыльным по кораблю.
Через 20 минут в каюте командира корабля раздался голос нового рассыльного:
– Товарищ командир, разрешите доложить?
– Доложите старпому, – сонно отозвался командир.
Рассыльный двинулся в каюту напротив.
– Товарищ капитан-лейтенант, товарищ капитан-лейтенант, Абрам-карга с якоря снялась!
– Не задерживайте, – пробормотал, не просыпаясь, старпом, – пусть следует своим курсом.
Через минуту рассыльный вернулся и во весь голос рявкнул:
– Товарищ капитан-лейтенант, Абрам-карга с якоря снялась. Стол накрыт. Вас приглашают на клотик чай пить!
– Что?! – ошалело поднял голову старпом, не понимая, во сне все это или наяву. – Не мешайте спать!
Но уснуть ему не удалось. Сверху, прямо над головой, раздавались мерные, сильные удары. Били чем-то тяжелым по металлу.
– Что такое? Что случилось? – старпом вскочил, нажимая на звонок вызова дежурного по кораблю. Не успел я протиснуть голову в дверь каюты, как услышал раздраженный голос помощника:
– Что у вас творится, дежурный? То докладывают, что остров Абрам-карга с якоря снялся, то на кончик мачты чай пить зовут, а теперь вот еще, – указал он наверх. Удары равномерно сотрясали корпус корабля.
Мы вышли на палубу. Прямо над каютой старпома двое матросов в новеньких щегольских фланельках со всех силой били кувалдами по массивным чугунным кнехтам, как будто бы старались вколотить их в корпус судна.
– Не будете ли вы так любезны объяснить мне, – обратился старпом с изысканной учтивостью к новичкам, – что вы тут делаете?
Чрезмерная предупредительность обычно означала высшую степень его ярости. Я замер. Простота и непосредственный интерес, послышавшийся в вопросе подошедшего офицера, его нестроевой вид, трубка, бакенбарды производили обманчивое впечатление. И они поспешили с «откровениями»:
– Видите ли, товарищ капитан-лейтенант, мы идем в море.
– Гм, мы? – взглянул на них старпом.
– Ну да, и вот это кнехты, за них цепляют всякие тросы, ну веревки разные. Так их, понимаете, надо осадить поглубже.
– Как это «осадить»? – удивился старпом. – Они же не колья и закреплены на болтах и гайках.
– Да?.. – растерянно протянул один из матросов, вглядываясь. – На болтах? А нам сказали…
Не слушая новичка, яростно разжигая на ходу трубку, помощник поднялся на полубак, все еще толком не понимая, сон все это или явь, и оторопел от изумления. Прямо перед ним два матроса в парадной форме методично пилили большими напильниками огромную литую болванку якоря.
– Что это? – взревел старпом, изменяя своей обычной сдержанности. – Что вы тут делаете?
– Разрешите доложить, – вытянулся перед ним опять незнакомый матрос. – Идем в поход, нужно якорь подточить, чтобы лучше цеплялся за грунт.
– «Цеплялся»? – задохнулся от ярости старпом. – Дежурный!? Что за люди? Что за бедлам!?
– Разрешите доложить! – вырос перед офицером Мочалкин. – На корабль прибыло пополнение. Разъясняется морская этика.
Взглянув в веснушчатое лицо дежурного «по низам» и уловив искорки в лукавых глазах минера, старпом понял все:
– За морскую этику двое суток ареста! Отсидите после похода. Новичков всех ко мне…
Через несколько минут, проходя мимо полубака, я услышал голос старпома:
– Те 20 минут, которые вы провели на нашем корабле, уже показали вам, что самое главное в жизни моряка – это находчивость, сообразительность, смекалка…
По кораблю разносился бодрый и звонкий голос дежурного «по низам»:
– Корабль к походу и бою изготовить!
Отшвартовываясь от пирса и разворачиваясь для выхода в море, мы совсем близко прошли мимо маячка, который приветливо мигнул нам солнечным зайчиком, как будто желая счастливого плавания.
– До свидания, Абрам-карга, мы еще вернемся, – прошептал стоявший рядом со мной Мочалкин. Странная, непривычная для этого весельчака и балагура грусть прозвучала в его голосе. Наш тральщик № 106 выходил в море.

***

…Мои воспоминания прервал раздраженный голос старосты туристов:
– Вы что, заснули? Группа уже ушла, а вы о чем размечтались?
Встрепенувшись, я бросился догонять своих спутников.
Комфортабельный теплоход «Клавдия Еланская» с двумя сотнями туристов и столь же многочисленным экипажем со скоростью 20 узлов резал воды Кольского залива. Прошли Полярное, которое до революции носило имя царской династии, а в годы войны там размещалась главная база Северного флота. Отсюда в начале века отправлялись великие арктические экспедиции, что само по себе было подвигом. И буднично, и ежедневно выходили на боевые задания корабли Северного флота, для которых событием считалось только потопление вражеского судна или уничтожение мин. Тогда при входе в Екатерининскую гавань корабль давал столько залпов, сколько он потопил вражеских судов. И никто уже не рассматривал как подвиг плавание в суровых морях борейских. Это были будни, просто жизнь, а подвиг – уничтожение врага.

Ваенга

В Ваенге (ныне город Североморск) в годы войны была наша база – главная база водной охраны региона Северного флота. Именно сюда я прибыл летом 1943 года из Школы юнг Военно-морского флота с Соловецких островов (так тогда называлась наша школа). Позднее, в 1944 году, она была передана под управление командования Северного флота и с того года стала числиться в составе боевых частей. Очевидно поэтому нам, первому набору школы в 1942–1943 гг., не засчитали в стаж военных лет годы учебы, когда мы строили землянки под бомбежкой и расчищали разбомбленные военные склады.
Ваенга в годы войны была небольшим поселком, но о древнем этом селе упоминал еще Карамзин в «Истории государства Российского», когда приводил в доказательство права России на северные земли «следующую повесть, основанную на предании тамошних старцев»: «Жил некогда в Кореле, или Кексгольме, знаменитый Владетель именем Валит, или Варент, данник великого Новагорода, муж необычной храбрости и силы: воевал, побеждал и хотел господствовать над Лопью, или Мурманскою землею. Лопари требовали защиты соседственных Норвежских Немцев; но Валит разбил и Немцев, там, где ныне летний погост Варенгский, и где он, в память векам, положил своими руками огромный камень в вышину более сажени; сделал вокруг его твердую ограду в двенадцать стен и назвал ее Вавилоном, сей камень и теперь именуется Валитовым. Такая же ограда существовала на месте Кольского острога… Долго славный и счастливый, Валит, именем христианским Василий, умер и схоронен в Кексгольме в церкви Спаса. Лопари же с того времени платили дань Новугороду и царям московским» (История государства Российского, XI, стр. 56).
В 1943 году на месте Колы был город Мурманск, а на месте древней Ваенги – небольшой поселок из пары десятков финских домов, в которых располагался штаб водной охраны региона Северного флота и экипаж Северного флота. Здесь была наша база, хороший причал, который в войну принимал и крупные корабли союзников. Рядом с ними наши тральщики выглядели крошечными, а между тем к нам и американцы, и англичане со своими громадными кораблями относились с большим уважением. Ведь именно мы на своих утлых «тральцах» всегда шли первыми и прокладывали дорогу среди минных полей, охраняя караваны союзников с их ценным грузом. Не будь этой дороги в морях, нашей стране было бы очень туго. Союзники везли к нам не только самолеты и корабли, но и продукты питания, а в условиях военного голода это была большая помощь и фронту, и стране.
В Ваенге мы иногда проходили котлочистку. Это была для нас настоящая пытка. У Бориса Лавренева есть страшный рассказ «Срочный фрахт», основанный на повести Николая Матьяша «Коровины дети», о том, как в Одессе еще в начале века мальчики очищали котел и один из них застрял в трубе, а так как простой судна стоил дорого, капитан приказал затопить котел вместе с живым еще мальчиком. История о гибели ребенка в паровом котле описана и в рассказе Лазаря Кармена «Жертва котла». Мы хорошо помнили рассказы Лавренева и Лазаря Кармена и очень сочувствовали мальчикам, попавшим между труб, где было, действительно, очень тесно. На 106-м «тамике» нас было двое юнг. Мне было пятнадцать лет, моему напарнику Ирику Смирнову – шестнадцать. Нам тоже приходилось чистить паровые котлы на нашем тральщике. Мы тоже не раз с огромным трудом пролезали внутрь горячего еще котла, счищая железной щеткой накипь с труб и стенок топки. Мы не знали, стали бы в военных условиях с нами церемониться, если бы мы не смогли вылезти вовремя из котла. Но нам везло, хотя мы иногда и застревали, но, вытаскивая друг друга, ухитрялись сами выбираться из топки.
Однако это не было самое тяжелое. Бывало хуже, когда засорялись топки и, не остановив машину, нас загоняли в горячие котлы, чтобы мы молотками и железными щетками устраняли нагар в раскаленных трубах. Все это ложилось на наши плечи, потому что взрослому пролезть в горящую топку было трудно, а юркому подростку это удавалось быстрее. Наши легкие были с детства забиты копотью и ядовитой от антинакипина солью. Неслучайно, многие из моих сверстников умирали в сравнительно молодые годы. Недолго прожил и мой близкий друг, автор замечательных стихов, талантливый поэт и актер Виталий Викторович Леонов, который тоже был юнгой первого набора, служил рулевым эсминца «Карл Либкнехт» и до конца 1950 года сопровождал арктические конвои.

Баренцево море

Прошли Кильдин – скалистый остров у входа в Кольский залив. Началась обычная для Баренцева моря штормовая волна. Ветер срывал белые клочья с гребней волн и нес их на лайнер, но до верхнего мостика долетали лишь брызги…
Вот так же и тогда нас встречал шторм – на утлом военном тральщике волны омывали весь корабль от палубы до клотика. И снова я был в 1944-м, и тральщик № 106 опять выходил в море, а из камбуза доносилась негромкая песня:
– Маяк высокий, с острова Кильдина, Дорогу освещает кораблям… – напевал вполголоса высокий длинноносый кок. Он встречал уже третью войну. На «германской» служил на прославленном «Новике», в гражданскую с отрядом балтийцев дошел до Севера, да так и осел здесь. Завел в Архангельске семью, жил спокойно и вряд ли рассчитывал, что еще раз придется воевать. Но вот пришлось. Добросовестно, невзирая на штормы и качку, готовил нам отличные борщи и котлеты. А по тревоге так же обстоятельно и добросовестно готовил боеприпасы для ДШК. Был моим вторым номером…
– Что-то Кильдин твой неважно нас встретил! – вывернулся откуда-то Мочалкин. С коком у него была дружба.
– Что? – выглянул кок из иллюминатора.
– Смотри, как штормит. – Волна, с грохотом разбившись о полубак, обдала разгоряченное лицо кока солеными брызгами.
– Ну и что?
– У тебя все в порядке? Компот-то хорошо задраен?
– Порядок. Не подмазывайся к компоту. Дождешься обеда.
– Ну, что ты, Гриша, я же серьезно, – сделал умильные глазки минер. – Вдруг соленой воды в бачок хлестануло? Надо попробовать.
– Обойдешься без пробы. Послушай-ка лучше песню. Вчера Ваня Батов сочинил: «В суровых краях Заполярья, Где волны бушуют порой, Дорогу от мин расчищая, Спокойно идет сто шестой. Идет он заливом иль морем, По тайным иль минным полям, Стремится хотя б даже с боем Дорогу открыть кораблям. И рвутся магнитные мины За тралом одна за другой, Напрасно и немцы, и финны Пытались закрыть путь морской…»
– Да уж, «рвутся», – протянул Мочалкин. – Хоть бы нам одну подорвать…
Звякнул сигнал вызова дежурного, и Мочалкин пулей взлетел на мостик.
– Пригласите штурмана, – начал было старпом, но его прервал голос сигнальщика:
– Справа по носу мина!
– Право на борт! Стоп машина! – скомандовал старпом.
Волны перестали грохотать у полубака и стрелять брызгами с мостика. Недовольно шипя, они проносились по нижней палубе. Стало непривычно тихо. Из камбуза отчетливо слышалось: «И там, где протрален фарватер, Где «тамик» прошел сто шестой, Спокойно идут караваны, Спокойно идет их конвой…»
– Расчет эрликона на пост! – приказал помощник.
– Есть! – ответил минер и, прогремев коваными ботинками по стальному трапу, скатился на ростры.
– Караул! Тонем! Спасайся, кто может! – рявкнул он, спрыгнув на железный настил ростр. За трубой взметнулась закутанная в чехлы фигура.
– Мочалкин! Не дашь никогда спокойно поболеть, – раздался недовольный голос радиста Островского.
– А ты в кубрике болей. Там теплее! – бросил на ходу минер.
Фигура ничего не ответила, вновь исчезнув за трубой. На берегу в Ваенге, пожалуй, было трудно найти более бравого моряка, чем Саша Островский. Крупный, усатый пижон из штаба бригады траления был хорошо известен девицам Мурманского порта. Держался он со всеми нижестоящими снисходительно высокомерно. Никто лучше его в бригаде не работал на ключе. К нам он попал случайно, заменив в последнюю минуту заболевшего радиста. И только тут мы узнали, что Саша и в море-то никогда не был. Он мучился морской болезнью. Одутловатое, с повисшими рыжими усиками и маленькими заплывшими глазками лицо его выглядело жалко. От пижонства не осталось и следа. Все время между вахтами он проводил на рострах, закутавшись в старые чехлы и ни на минуту не расставаясь со спасательными жилетами и пробковыми поясами…
С полубака донеслись первые выстрелы… Но мина попалась упрямая. Вероятно, ее не совсем сорвало с якоря. Показываясь на несколько секунд между волнами, она тут же исчезала под ревущими потоками воды. Находясь под водой, при спокойном море она была незаметна с поверхности, и только разбушевавшаяся стихия открыла ее убежище.
– Попробуй-ка, оставь ее так. Утихнет шторм – и первый же корабль из Иоканьги или из Архангельска взлетит на воздух. Место-то какое – самый фарватер. Тут и на Вайгач, и на Диксон идут, – комментировал события кок своему помощнику из новичков.
Тральщик мотало из стороны в сторону. Попасть в мину было почти невозможно.
– А я слышал, со шлюпки мины подрывают, – высказался новичок.
– А как ты ее спустишь на воду при такой волне? Разобьет к лешему. Да, если и спустишь на воду, к мине все равно не подойдешь, – ответил кок.
К трассам эрликона присоединились очереди ДШК. Но попасть с качающегося, как щепка на воде, тральщика в ныряющую мину никак не удавалось. Командир решился на рискованный шаг. Корабль развернулся и подошел к мине почти вплотную, на опасно близкое расстояние. Волной могло набросить корабль на мину, да и ее могло сорвать и выбросить на борт. Взметнувшаяся вода на секунду обнажила стальное тело рогатого шара, и в тот же момент снаряд эрликона прошил мину насквозь. Мина медленно пошла на дно.
– Все! – вздохнул кто-то с облегчением на мостике. И одновременно с этим донесся испуганный возглас сигнальщика Митина:
– Слева у борта вторая мина!
Это было сложнее. Мина, вероятно, только была сорвана с якоря и всплыла у самого корабля. Спокойно покачиваясь с подветренной стороны, она в любую секунду могла быть брошена волной к самому борту и… страшно было подумать, что бы произошло с нашим небольшим тральщиком, совсем недавно исполнявшим обязанности китобойного судна.
Очередная волна высоко подняла корабль над миной, и еще секунда…
– Малый назад! Самый малый! – Очень медленно тральщик пошел назад, но и мина, словно привязанная, двинулась вслед за нами.
– Зацепилась тросом своим за шпирон, зараза! – вырвалось у старпома.
Мозг лихорадочно искал пути спасения… Шест? Оттолкнуть? Не достать! Расстрелять? Под таким углом ничем не возьмешь.
– Человек за бортом! – прервал мысли сигнальщик.
Кто? Минер! Мочалкин! Вынырнув рядом с миной, одной рукой он уперся в нее, а другой стал отчаянно грести. Ноги бешено работали кролем. Медленно, словно нехотя, рогатое чудовище двинулось от жертвы. Борт корабля высоко вздыбился над минером, казалось, сейчас опустится прямо ему на голову и раздавит его вместе с миной. Мочалкин продолжал яростно грести в противоположную сторону от корабля. Но и мина не хотела так легко сдаваться. Она двигалась все медленнее и медленнее и, наконец, встала совсем… Вероятно, трос натянулся и держал ее у борта. Снова яростный рывок, и Анатолию будто бы немного удалось сдвинуть мину с места. Корабль, затаив дыхание, следил за неравным поединком. Силы покидали минера. Окоченевшие руки уже не могли держаться за обледенелую сталь. Мочалкин теперь упирался в мину головой и греб обеими руками. Но мина стояла на месте и, казалось даже, двигалась обратно к борту. Минер перестал грести… Кто-то из новичков ахнул. Переведя дух, Мочалкин коченеющей левой рукой подтянулся за рог мины и, приподнявшись над ней и, казалось, над всем миром, со всей силой ударил правой рукой по взрывателю. Корабль сильно тряхнуло…
Кольский, как всегда, встречал нас зарядом. Снег, льдинки с водой с силой били в лицо, резали кожу, рвали одежду, сбивая с ног и будто стараясь вернуть нас обратно, в океан, к тем, кто навечно остался там, в море. Только Абрам-карга приветливо и, казалось, немного грустно мигала своим зеленым глазком, словно приглашала нас к пирсу.
– Снова на якорь встала, Абрам-карга-то, – пытался пошутить кто-то из новеньких, но никто не поддержал шутку.
Только кок, как-то вроде не к месту, с тоской прошептал:
– А я ему компота пожалел…
Корабль подходил к причалу с приспущенным флагом.

***

Прошло 40 лет… Меня часто спрашивают: каким он был, Анатолий Мочалкин? Как выглядел, что любил, чем занимался в свободное время? А я не могу ничего сказать. Спрашивают меня и об Александре Матросове, с которым я учился в одной школе. Она располагалась на самой окраине Старой Уфы. Километрах в пяти от города, в старом монастыре была детская трудовая колония, в ней жили беспризорники. Некоторым из них разрешали без конвоя ходить в нашу школу. Учеников из колонии было немного, мы их всех хорошо знали. Был среди них и ставший потом легендой Саша Матросов, своим телом закрывший амбразуру немецкого дзота и спасший товарищей от неминуемой гибели. Но каким он был, герой, погибший в 19 лет, – память не сохранила.
Перед школой юнг, в том же 1942 г., я работал токарем на Заводе горного оборудования. Делал снаряды для «катюш», мины. Работали по двенадцать через двенадцать часов, без выходных. Отстоял 12 часов ночью у станка… Не успел добраться до дома, искупавшись по пути в речке (ведь всего-то было 14 лет), как уже опять надо на смену. 12 часов монотонной работы – один и тот же станок, одна и та же деталь, одна и та же операция. Засыпали за станком, у меня до сих пор все руки в шрамах.
Помню лица мастеров, старших токарей. Добрых и особенно – злых. Дети беззащитны перед злыми начальниками. А вот лица Матросова уже не помню четко…
Спрашивают меня и о Саше Ковалеве, моем однокласснике по школе юнг. Пионеры Звездного городка – их дружина носит его имя – задались целью разыскать всех сослуживцев Саши, геройски погибшего на Севере. Целый месяц они «штурмовали» меня письмами, звонками, а я никак не мог выбраться. Наконец, приехал в Звездный городок. У поезда меня встречали все пионеры отряда Саши Ковалева:
– Расскажите о Саше. Ведь вы вместе с ним попали на Север, поступили в школу юнг, были в одной землянке…
Рассказывать мне было непросто, ведь Саша вовсе не был Ковалевым. Он совершил подвиг в войну под чужой фамилией5. Сашины родители были репрессированы в 1937 году, отца расстреляли, мать сослали в ГУЛАГ. После ареста отца его усыновила тетка. Спасая его от концлагеря, она дала ему фамилию своего мужа, под которой он и вошел в историю. Мы с Сашей действительно вместе жили зимой в палатках на Соловках без спальных мешков. Только в январе закончили долбить котлованы в скалах и переселились в землянки. Потом мы в числе 50 лучших выпускников вместе добирались в Мурманск по дороге, которая переходила из рук в руки. Всего несколько месяцев Саша успел послужить мотористом на эсминце, потом на торпедном катере ТК-209. В 1944 году катер, на котором он служил, потопил сторожевой корабль врага и принял на свой борт экипаж другого катера, подожженного немецкими снарядами. Катеру ТК-209 не давали уйти три немецких самолета – они обрушили на него шквал снарядов и пробили коллектор мотора, из которого начала хлестать вода, перемешанная с маслом и бензином. Катер стал терять ход и мог бы взорваться из-за перегрева мотора, тогда погибли бы оба экипажа. Саша набросил на себя телогрейку и грудью закрыл пробоину в моторе. Температура воды была выше 70 градусов, боль от ожогов была нестерпимой, но Саша сдерживал напор пара и обжигающих струй. Когда катер оторвался от погони, моряки вынесли потерявшего сознание Сашу на палубу. Он получил страшные ожоги, но единственное, что смогли сделать на катере, – это смазать обожженную кожу машинным маслом. Сашу положили на корму катера, где дул ветер, чтобы хоть немного унять боль. Однако на корме катера загорелся фосфорный снаряд, застрявший в обшивке после налета, начался пожар, от которого взорвались бензоцистерны. Саша погиб. Ему было семнадцать лет…

Земля Франца Иосифа и Карское море

Наш лайнер подходил к Земле Франца Иосифа. До самой северной точки Евразийских островов мы шли всего чуть более двух суток. 5 сентября вышли из Мурманска, а седьмого вечером были уже у самого Северного архипелага Евразии.
В войну было сложнее. Иногда на этот путь уходила вся жизнь. Здесь погибло много караванов. Нам, тральщикам, приходилось очищать от мин их пути. Караваны судов особенно активно шли через Баренцево море, начиная с 1942 г. Мой однокашник по школе юнг, с которым мы целый год жили в одной землянке, Валентин Саввич Пикуль6 рассказал о том, как шли караваны из США и Англии в книге «Реквием по каравану PQ-17». Всего в 1942–1945 гг. было проведено 407 караванов. Из CШA и Англии они шли под номерами PQ, а обратно – QР. PQ-17, описанный Валентином Пикулем, – только один из них. Вышли из Англии 34 судна, а прошло через Баренцево только десять: 24 корабля затонуло. Немецкие самолеты часто преследовали караваны до самого Архангельска. Их бомбили даже на рейде Северной Двины, я впервые увидел это, когда летом 1942 года будущие юнги выгружались из теплушек в Архангельске.
Сейчас все просто. Быстроходные суда огромны, им не страшны ни мины, ни штормы. Тем не менее, пробиваясь через льды около бухты Тихой, где когда-то зимовал великий Георгий Седов и откуда он отправился в свой последний путь к полюсу (ему так и не удалось выйти за пределы Земли Франца Иосифа, там его прах покоится до сих пор), мы получили пробоину. Даже в 1985 году мы чуть не затонули во льдах. Это и сейчас суровые и опасные места.
Архипелаг Земли Франца Иосифа был открыт в 1873 г. австрийским путешественником Юлиусом Пайером. Помимо знаменитого полярного исследователя Георгия Седова, здесь побывали и великий Ф. Нансен, и известный полярник из США Ф. Джексон, и другие ученые и путешественники. Вначале полярников влекла сюда мечта. В то время считалось, что теплое течение Гольфстрим упирается в «Землю Петермана» и «Землю короля Оскара» и, омывая их, создает здесь теплый благодатный край. Известный учёный-геолог и палеонтолог В. А. Обручев написал даже научно-фантастический роман «Земля Санникова». Эта книга вышла в 1926 году, когда уже стало ясно, что никакой «Земли Петермана» с пальмами и диковинными животными здесь нет. Но мечта о такой Земле вдохновила Обручева, вела она сюда и многих исследователей, и полярников. Многим она стоила жизни. Только русский штурман Валериан Иванович Альбанов, в 1914 г. пройдя пешком по льдам, установил, что ни «Земли Петермана», ни «Земли короля Оскара» не существует. Во время трехмесячной пешей «прогулки» по льдам к ЗФИ (так сокращенно называют Землю Франца Иосифа) он потерял двенадцать из четырнадцати спутников. В живых осталось только двое. Остальные до сих пор покоятся на дне океана. Как раз там, где в 1985 году мы получили пробоину, пробиваясь через льды между островами архипелага.
Льды здесь вечны. Они занимают почти 90 процентов островов Земли Франца Иосифа. Лето здесь короткое. На острове Хейса, где сейчас работает постоянная полярная обсерватория АН СССР, в 1985 г. лед не растаял даже на маленьком озерке. Спрессовываясь, толщи льда сползают в океан и, отламываясь, становятся огромными айсбергами. «Титаник», как известно, затонул, лишь слегка задев подобный айсберг. Нам повезло больше. Мы двое суток таранили льды у ЗФИ, тоже получили солидные пробоины, но остались живы. В столь рискованную ситуацию мы попали по недоразумению. Дело в том, что в последние годы по Северу стали странствовать самодеятельные экспедиции. Заручившись мандатом от какой-либо солидной газеты, они, в нарушение всех законов, добираются до заброшенных поселений и собирают там «сувениры» – орудия древнего человека, украшения, предметы быта и т. д. Закон об охране памятников истории и культуры разрешает такие работы только специально подготовленным профессионалам – археологам, этнографам, искусствоведам. Причем разрешение на такие экспедиции – Открытые листы – продлеваются лишь после проверки научного отчета и документов о сдаче в государственные музеи всего, что собрано на поселениях. Самодеятельные экспедиции ничего подобного не делают. Собранные ими ценные исторические находки раздаются кому попало, расходятся по частным коллекциям или просто выбрасываются. Не имея специальной подготовки, участники таких любительских «экспедиций» лишь разрушают памятники. К сожалению, ослепленные звонкими мандатами, многие должностные лица оказывают помощь таким разрушителям и нередко относятся к ним лучше, чем к профессионалам. В этом мы сами убедились на Земле Франца Иосифа. Мы с другом – профессиональные археологи, за плечами у обоих десятки лет работы в археологических экспедициях, сотни открытых и исследованных памятников. Памятник – это не только остатки древнего города или другого крупного поселения, но и просто находки доисторических орудий или других предметов. Это любой предмет, хранящий память о прошлом.
Мой друг и я – специалисты по каменному веку. Где, когда, почему и как выделился человек из мира животных? Когда и какими путями он впервые проник на территорию нашей страны? Вот вопросы, которые мы денно и нощно обсуждали на борту «Еланской». Мой друг недавно открыл одну из самых древних стоянок на территории СССР. Признаться, и в Арктический круиз мы отправились с тайной надеждой найти новые решения наших проблем. Дело в том, что в последние 20 лет самые сенсационные находки были в Африке. Они удревнили нашу историю в пять раз. Если до них мы считали, что человек появился около полумиллиона лет назад, то в Африке были найдены стоянки возрастом более 2,5 миллионов лет. Споров о них было много. Рассмотрев все «за» и «против» в книге «У истоков человечества» (М.: Мысль, 1982), я пришел к выводу, что колыбелью человечества мог быть только восток Африки. Там во время появления человека активно действовали вулканы, изливавшие радиоактивную магму, там в то время образовались естественные реакторы и т. п. Все это резко повысило радиационный фон на сотни тысяч лет и вызвало мутации – искривления наследственности, в результате чего у обезьян стали рождаться прямоходящие голые существа с большим мозгом – предки человека. Все, казалось, стало ясно. Но вдруг археолог Ю. А. Мочанов находит стоянку у Якутска, которую он объявляет не менее древней, чем африканские. Если он прав и родина человека находится на Севере, то стоянки древнекаменного века должны быть здесь повсюду – и на Земле Франца Иосифа, и на Диксоне. Это мы и решили попытаться проверить во время Арктического круиза.
Осмотр острова Хейса ничего не дал. Здесь не было выходов сырья, подходящего для изготовления каменных орудий. По нашим предположениям, такое сырье могло быть на острове Гукера. Вот почему мы обрадовались, когда услышали, что наш лайнер будет делать незапланированный заход в бухту Тихую на острове Гукера. В бухте Тихой была последняя база великого исследователя Георгия Седова. Здесь зимовала его шхуна «Святой Мученик Фока». Здесь была первая база наших полярников. Сюда прилетал на дирижабле Амундсен в поисках Нобиле, здесь бывали Папанин, Кренкель и многие другие полярники. Здесь, как в холодильнике, десятки лет сохранялись даже продукты (так, что их можно было есть), здесь много можно было найти личные вещи известных полярников. А это было приманкой и для самодеятельных экспедиций. Ведь такие вещи немало стоили на черном рынке.
К нашему удивлению, нас, профессионалов, в бухту Тихую не взяли, хотя на борту не было других специалистов по изучению остатков заброшенных поселений человека. Оказалось, что на борту присутствует представитель одной из самодеятельных экспедиций, некто Юзеф. Он и пошел в бухту на шлюпке с членами команды и дирекцией круиза.
Собранные на берегу бухты вещи полярников выложили в кают-компании для того, чтобы любой мог взять себе «на память» все, что захочет. Там были обрывки старинных фильмов, запальные свечи прошлого века и другие предметы. Никакой речи о том, что это нужно зафиксировать и сдать в музей, не было. Юзеф показал нам и камни, собранные им на берегу. Среди них были и кремни. Значит, наша догадка была правильной. К сожалению, Юзеф мало понимал в камнях и собрал лишь те, которые не имели научного значения, но показались ему «красивыми».
Так закончилась поездка в бухту Тихую. Теплоход при этом получил крупные пробоины. Жизнь 200 туристов и экипажа была поставлена под угрозу. Все надежды были теперь на Карское море.
Карское море обычно очень суровое, здесь всегда штормы и льды. Известно, что здесь погибло немало экспедиций. В 1912 году сюда отправилась со Шпицбергена на шхуне «Геркулес» экспедиция В. А. Русанова. И навеки исчезла в Карском море. В том же 1912 году шхуна «Святая Анна» была захвачена льдами в восьми милях от берега полуострова Ямал, унесена ими к северу за Землю Франца Иосифа; через два года ледового дрейфа спаслись только штурман В. И. Альбанов и матрос Конрад, пешком отправившиеся к Земле Франца Иосифа. В годы Великой Отечественной войны здесь был немецкий аэродром. Помимо природных невзгод, свирепствовали фашистские крейсеры и подводные лодки. В 1944 году здесь погибло много моих близких друзей с тральщиков № 114 и 118.
Наши войска тогда уже наступали на всех фронтах. Было решено обновить состав полярных станций. Огромный теплоход «Марина Раскова», купленный в США, загрузив около 7 тысяч тонн груза и 354 пассажира (в том числе 116 женщин и 20 детей), в сопровождении трех наших военных тральщиков – 114-го, 116-го и 118-го – вышел из Архангельска к Диксону. 12 августа 1944 г. в 60 милях западнее острова Белый они попали в западню немецких подлодок. Подлодки фашистов были оснащены новейшими акустико-магнитными торпедами. Вначале была торпедирована «Марина Раскова». Так как место для подводных лодок было мелкое, а взрывы торпед нового типа очень походили на взрывы магнитных мин, экипаж 118-го тральщика принял торпеды за мины и стал собирать с «Марины Расковой» тонущих женщин, детей и других пассажиров. Когда корабль был полностью загружен спасенными, раздался взрыв второй торпеды. 118-й пошел ко дну. Пассажиры и команда снова оказались в воде. Теперь тральщик № 114 стал спасать тонущих, в то время как 116-й бомбил подлодку. На 114-м собралось почти полторы сотни пассажиров с «Марины Расковой». Остальные были погружены на шлюпки и на кунгас. Третья торпеда подорвала 114-й тральщик. В третий раз спасенные попали в ледяную воду. 116-й повернул к базе. Одна фашистская подлодка всплыла и устремилась в погоню за последним тральщиком, не обращая внимания на тонущих людей.
Начался шторм. На море пал туман. Попытки наших самолетов разыскать тонущих не дали результата. На плаву остались три вельбота, кунгас и шлюпки. На вельботах было около 30 человек, столько же на шлюпках, а на кунгасе – 85, большей частью женщины и дети. Ни на одном из спасательных судов и шлюпок не было мотора, только весла; и на одном катере – парус. Там, где были военные матросы, порядок был четкий: спаслись почти все, кто не был ранен. Женщины и дети были окружены заботой, им отдали все, что было у моряков. Матросам на утлых шлюпках удалось догрести до материка, там они двинулись пешком по тундре, потом их разыскали самолеты.
Хуже было на кунгасе, где только кок с «Марины Расковой» сумел прихватить воду и продукты, но давал он их лишь приглянувшейся ему женщине и одному холую. Женщины и дети замерзали и в изнеможении лежали на дне кунгаса. Не было ни воды, ни пищи. Мокрая одежда быстро леденела на ветру, раненые умирали. Трупы уже не было сил выбрасывать за борт, и они лежали рядом с умирающими. Особенно все страдали от жажды. Поиски осложняли туман и шторм, самолеты и корабли были бессильны отыскать шлюпки и вельботы.
Когда чуть развеялся туман, один из гидросамолетов заметил кунгас. Самолет сел на большую волну, рискуя не подняться. Подрулив к кунгасу, летчик бросил в него бачок с водой и спустил на воду резиновую лодку. В нее бросились кок и его холуй, утопили ее и полезли в самолет. Летчик сказал: «Либо женщины и дети, либо никто…» Так рассказывал и сам летчик, и немногие спасшиеся с кунгаса. Сейчас пишут несколько иначе. Например, в книге «В конвоях и одиночных плаваниях» (составитель В. В. Колт), опубликованной в Архангельске в 1985 г., сказано, что летчик С. В. Сокол кричал людям на кунгасе, чтобы они прыгали в воду и плыли к самолету, но у них, видимо, уже не было для этого сил. Они ползли к бачку с водой, и никто из них не прыгнул в воду.
Поднялась буря. Самолет не мог оставаться больше в бурлящих волнах и вынужден был взлететь пустым. На шестой день умерших было уже 26 человек. Шторм продолжал бушевать. Через 11 дней самолеты вновь нашли кунгас. Из 85 человек в живых осталось 14. Один из них умер уже в самолете…

К Диксону

Мы шли там, где погибла «Святая Анна», «Геркулес», «Сибиряков», «Марина Раскова» и многие, многие другие… Шли к Диксону.
Диксон для нас был далеко на юге. «Еланская» шла с заметным креном. Скорость хода замедлилась. Морская вода проникла уже в цистерны с питьевой водой. Начались спасательные учения. По тревоге мы надевали спасательные жилеты и выходили на палубу. Вспоминая случай с «Мариной Расковой», когда из 354 пассажиров и трехсот человек команды трех кораблей спаслось всего 145, я начинал задумываться о нашей судьбе. Ведь мы находились намного севернее. До Мурманска было 1 900 км. Наш маршрут проходил через те самые места, где так часто исчезали полярные экспедиции. Именно здесь, севернее Новой Земли, пытался пройти Русанов со своей экспедицией и бесследно канул в вечность. Кто знает, быть может, его останки лежали где-то прямо под нами. «Святую Анну» затерло льдами в тысяче километров южнее, у полуострова Ямал, неподалеку от Вайгача, а притащило сюда. Именно сюда принесли льды от Ямала экспедицию лейтенанта Брусилова и штурмана Альбанова после двух лет ледяного дрейфа. Здесь, севернее острова Белого, погибли и «Марина Раскова», и два родных моих тральщика – 114-й и 118-й.
Льды могли в любую минуту заполнить все Карское море, и тогда мы не смогли бы пробиться к Диксону. Из-за пробоин судьба нашего судна могла оказаться незавидной. Правда, кроме команды, положение казалось тревожным, пожалуй, только мне одному. Остальные 200 пассажиров беззаботно отплясывали в музыкальном салоне. Они ничего не знали ни о «Марине Расковой», ни об экспедициях Русанова и Брусилова. Не придавали они большого значения и тому, что в каютах из кранов текла уже соленая вода. А экипаж вел себя достойно, официанты и бармены по-прежнему были элегантны и предупредительны. Ежедневно показывали по несколько захватывающих фильмов, танцы в музыкальном салоне продолжались до полуночи, а бар работал до четырех утра. Нам везло, и везло необычайно. За все восемь лет службы в северных морях я ни разу не видел такого спокойного и безлёдного Карского моря. Впервые не было качки. Все, кто был от нее болен, вышли на палубу, радовались полярному солнцу.
– Как на «Титанике», – с грустью думал я. Но мою грусть никто не разделял. Я был единственным ветераном Северного флота, и мое поведение казалось странным. Такая чудесная погода, а я о чем-то размышляю на мостике в одиночестве. Но плясать над могилами моих боевых товарищей, лежащих на дне Карского моря, а может быть, прямо под килем нашего теплохода, я не мог. И снова на память приходили военные годы. Диксон…

***

На Диксоне в 1942 году была проведена, пожалуй, одна из самых дерзких во всей войне операций. Дело в том, что Северный флот не имел крупных кораблей – ни крейсеров, ни линкоров у нас не было, только эсминцы, тральщики, подлодки и катера. Не считая торговых судов, названных военными, но оставшихся по-прежнему торговыми тихоходными судами. Они не имели никакой защиты, их борт можно было прострелить из обычного пулемета и потопить. На них поставили маломощные пушки 75 или 45 мм, добавили к гражданскому экипажу по пятку артиллеристов и пулеметчиков, пару минеров, десяток бомб – и все. Основная команда оставалась по-прежнему гражданской, а судно – торговым, хоть его теперь и называли «сторожевым кораблем» (СКР) или «минным заградителем» (минзаг). Такими «сторожевыми кораблями» были и «Дежнев», и «Сибиряков», находившиеся в августе 1942 г. неподалеку от Диксона.
Фашисты располагали мощным флотом. Помимо десятков подлодок, множества эсминцев и тральщиков, у них был на Севере линкор «Тирпиц» с экипажем в 2,5 тысячи человек, оборудованный новейшими радиолокационными станциями обнаружения надводных и воздушных целей, и кроме того четыре крейсера – «карманных» линкора. Водоизмещение их было чуть меньше, но оружие такое же, как на линкорах. Их называли рейдерами, так как они могли самостоятельно по много месяцев вести боевые операции на море.
Один из таких рейдеров – «Адмирал Шеер» с экипажем 1 150 человек – и подошел к Диксону в августе 1942 г. Неподалеку от острова ему встретился ледокол «Александр Сибиряков», на котором было около ста человек и всего два зенитных орудия. Мощными залпами «Шеер» подбил судно, которое, однако, не смог захватить в плен, так как капитан Качарава приказал открыть кингстоны и затопил подбитое судно. Из 100 человек команды и семи женщин-пассажиров спаслось двадцать человек. Из них 19 вместе с раненым капитаном попали в плен на рейдер и были отправлены в немецкий концлагерь, где и пробыли до конца войны, а один матрос вплавь добрался до острова Белуха и там сидел на голых скалах несколько дней, пока его не снял наш самолет.
«Адмирал Шеер» двинулся к Диксону. Он свободно мог расстрелять все суда на рейде, так как ни одного настоящего военного корабля там не было. Были лишь «Дежнев», который перегружал 152 мм береговые батареи, и еще два небольших корабля, один из которых привез взрывчатку и еще не успел выгрузиться. По величине «Дежнев» был почти такой же, как и крейсер, но это было беззащитное торговое судно, хотя на нем и стояли 75 мм пушки. У «Шера» было шесть 280 мм орудий, и он мог одновременно выпускать восемь торпед. Пушки «Дежнева» не могли даже пробить броню крейсера, так как она была рассчитана на защиту от 280 мм орудий. И остров, и порт, и вход в Енисей были никак не защищены. А там Дудинка, около нее Норильск, где в то время как раз освоили производство никеля для брони танков. Все это могло погибнуть, если бы не смекалка лейтенанта Н. М. Корнякова. Он развернул выгруженные на причал 152 мм орудия береговой батареи и, даже не закрепив их, открыл огонь по крейсеру. С первых же двух выстрелов он попал в крейсер. Начал сгущаться туман, быстро темнело.
Снаряды летели прямо через «Дежнева». На «Шеере» решили, что попавшие в него снаряды выпущены с «Дежнева», значит, у русских появился неизвестный немцам новый крейсер, который может развернуться и выйти в море. Рейдер поставил завесу и зашел с другой стороны острова. Но как только он очутился на траверзе «Дежнева», Корняков, сумевший к тому времени перетащить огромные 152 мм пушки на скалы и развернуть их в сторону подошедшего рейдера, снова выстрелил. И попал. На крейсере начался пожар…
Береговые батареи могли стрелять только после того, как каждая пушка была закреплена в специальном бетонированном фундаменте, отцентрована и стабилизирована. А тут незакрепленные и полуразобранные, приготовленные к погрузке пушки начали стрелять прямо с причала, с береговых скал и попадать в цель. Пожар на корме крейсера напугал фашистов. Они знали, что на севере самое крупное военное судно – лидер «Баку» и эсминцы типа «Гремящий», но на их палубах крупное орудие имело диаметр 130 мм. А здесь в них стреляли 152 мм орудия.
«Адмирал Шеер» бежал с поля боя, оставив его лейтенанту Корнякову и его солдатам, которые уже не могли стрелять, ибо орудия, не установленные на лафеты, больше нельзя было использовать для боя. «Дежнев», получив пробоины, выбросился на мель. Победа была бы в руках фашистов, если бы они могли представить себе всю невероятную дерзость Корнякова с его батареей и экипажа судов, стоявших на рейде Диксона. Эта дерзость спасла и Диксон, и Енисей. А на подходе был большой конвой наших полярных судов, за которым гнался «Адмирал Шеер». Их гибель была бы неминуема. Выстрели Корняков на минуту раньше, когда «Шеер» был в стороне от линии полета снарядов через «Дежнева», и фашисты догадались бы, что стреляют с берега, и просто смели бы батарею Корнякова со скал. У Корнякова была не просто гениальная интуиция, но и расчет на туман, шторм, плохую видимость. Они были союзниками наших моряков и врагами фашистов. Суровый Север помогал своим родным детям…

***

Наш лайнер дошел, наконец, до Диксона, начался ремонт и экскурсии в порт. Это важный порт между европейским и азиатским берегом Евразии. Здесь перевалочная база всех, кто идет из Архангельска и Мурманска на восток и в обратном направлении. Отсюда уходят все грузы с Енисея. Железной дороги пока нет, и все сообщение со страной идет здесь через Енисей и Диксон или самолетами. На скалах, откуда вела огонь батарея Корнякова, стоит современный памятник, на нем изображен в полный рост матрос-североморец с автоматом, на постаменте имена погибших на «Дежневе». У памятника свежие цветы…

Вайгач, Канин нос

Двое суток работали водолазы на Диксоне, заваривая дно нашего судна. Наконец, «Еланская» двинулась в Дудинку, а через два дня наш лайнер лег на обратный курс – к Вайгачу, острову архипелага Новая Земля. На Вайгаче в войну была наша маленькая база. В бухте Варнека для нас пекли хлеб, по шесть месяцев в море без свежего хлеба трудно. Здесь же брали мы пресную воду, возили ее на шлюпках в резиновых мешках. До 1948 года вели мы боевые траления в Югорском Шаре.
Много разных воспоминаний связано с этими местами. И грустных, и веселых. Уже после войны мы придумали нагрузить побольше мешков и фляг с водой на самодельный плотик и отбуксировать его к тральщику, чтобы ускорить доставку воды на «тамик». Вначале все шло хорошо. Однако когда я уже прибуксировал плотик почти к борту корабля, налетела бора – сильный внезапный ветер. Плот оторвало от шлюпки и понесло в море… Много часов мотало меня среди штормовых волн, от удара которых плотик стал разваливаться. От ледяных потоков, которые окатывали меня с головы до ног, я закоченел. Когда меня выловили и отогрели, то оказалось, что у меня лопнула барабанная перепонка. Так под Новый год я очутился в госпитале в Архангельске…
Мне было всего 19 лет и очень хотелось встретить 1947 год в компании друзей, а не на больничной койке. Друзья принесли мне брюки, а остальное – пальто, шапку, валенки – должны были вручить у входа. Когда я ускользнул от дежурного врача и выскочил во двор, где должны были меня ждать с одеждой, никого у входа не было. Обратно возвращаться не хотелось, и я, как был в больничном халате, полез по снегу в сторону от улицы Виноградова, куда выходил главный вход госпиталя. Там, на Петроградском проспекте, параллельном улице Виноградова, в двух кварталах от госпиталя, на квартире собрались мои друзья. Я бросился к ним, увязая по пояс в снегу. Когда перелез через забор, то оказалось, что я побежал в противоположную сторону и оказался опять на главной улице. Пришлось шагать по лютому морозу в домашних тапочках по главной улице еще два лишних квартала под взглядами недоумевающих прохожих… Добрался посиневшим от холода, встретили друзья с восторгом, Новый год отпраздновали отлично… Правда, от госпитальных врачей мне здорово попало, когда я под утро вернулся в госпиталь.
Все это вспомнилось на траверсе Вайгача. Хотя наша «Еланская» все еще шла с креном, мы благополучно добрались до Каниного носа.
Здесь в 1947 году погиб один из моих друзей, ведь тогда для нас война еще не кончилась. Мы вели боевое траление фарватера вдоль Каниного носа, того самого, по которому шел сейчас наш лайнер, а до него проходили тысячи других судов. Их безопасность была куплена дорогой ценой… Для того чтобы гарантировать свободу прохода для кораблей, «тамик» должен был проутюжить с тралами каждый сантиметр моря не менее 15 раз. На море нет асфальта, и легко можно пропустить какой-нибудь небольшой участок. А там как раз и могла лежать магнитно-акустическая смерть. Чтобы безупречно протралить с гарантией проход для судов у Мадахи (так называется мыс Каниного Носа), на берегу у нас стояли теодолитные посты, которые проверяли точность курса. Начинался шторм, нужно было снять посты и доставить всех теодолитчиков на корабль. Нас было пятеро, когда мы последний раз попытались отойти от берега и добраться до своих плавучих домов, стоящих на рейде. Буря разыгралась не на шутку, четыре раза волна переворачивала нашу шлюпку и швыряла ее обратно на берег. В пятый раз один из моих товарищей не выдержал ледяных ванн… Снова приспущен флаг на тральщике… Снова залп над могилой товарища. Снова письмо родным: «Погиб при выполнении боевого задания».

Соловки

Мадаха скрылась в тумане. Мы вошли в Белое море… Приближались Соловки, а с ними нахлынули воспоминания о службе в военно-морском флоте. Здесь в 1942 году я стал юнгой, здесь получил морскую специальность рулевого, здесь прошел первую морскую практику на мотоботе и шлюпках.
Соловки встретили нас штормом. Почти сутки мы «отлеживались» в дрейфе в Онежском заливе и подошли к островам только после того, как шторм немного утих, – из-за пробоины капитан не решился подходить при высокой волне.
…Когда я впервые увидел Соловки, тоже штормило. Небольшое госпитальное судно поместило нас, будущих капитанов, в трюме, где мы, держась за животы, лежали на койках с желтыми от морской болезни лицами. Многие склонялись над бортом, расставаясь с выданным на три дня морским пайком. Я тоже съел весь паек за один присест, но через несколько часов качки у меня снова разыгрался аппетит. Сказывались голодные карточные зимы 1941–1942 гг.
– Будешь хорошим моряком, – сказал мне сопровождавший нас старшина. – Молодец, не укачиваешься.
Мощные стены и башни Соловецкого кремля нас поразили. Многотонные глыбы, из которых они были сложены, напоминали изображенные на картинках школьных учебников египетские пирамиды. Неужели и здесь десятками лет трудились сотни тысяч рабов?
– Нет! – сказал старшина Алексей Исаев. – Какие рабы! Всего 250 монахов построили это чудо за 14 лет. А вот этот собор, Преображенский, – за восемь лет.
Когда мы высадились на берег, было уже темно, и рассмотреть весь Кремль не удалось. Во время ужина мы не могли оторвать глаз от стен храма: там, на огромной высоте виднелись сказочные росписи. В Преображенском соборе, превращенном в морской камбуз, помещалась половина всей школы юнг. После ужина нас развели по кельям. Массивные стены, длинные лестницы, мрачные коридоры. На монументально сбитых из дуба дверях видны слегка прикрытые фанерками «глазки».
– А это для чего? – шепотом спрашиваем мы друг у друга. Осведомленные «старожилы» – мальчишки, прибывшие сюда на неделю раньше нас, – объясняют:
– Всего три года назад здесь была тюрьма. А еще раньше тут жили монахи. Ну, те, которые все это построили.
Об истории Соловков и о монастырском книгохранилище нам рассказал старшина Исаев. Воспитатели старались привить нам уважение к прошлому страны, и мы жадно им внимали. От них мы впервые узнали, что на Соловках проходило не только наше детство. С ними связана и молодость русского искусства и архитектуры. Здесь памятники славы пытливого духа человека, его неспокойного, свободолюбивого характера.
Большая часть достижений русского народа принадлежит новгородцам: они первыми пришли на Урал, проникли в Сибирь, на Север. Уже к началу XV века, задолго до окончательного освобождения Руси от монгольского ига, новгородцы освоили Белое море и его острова. В это время преподобные Герман и Савватий высадились в бухте Сосновая и построили там первый скит – Савватьевский. Место для монастыря было выбрано не самое удачное – низкое, болотистое. Позднее преподобный Савватий вместе с другим подвижником – преподобным Зосимой – нашел более удачное место для крепости в бухте Благополучия. Первый игумен монастыря преподобный Зосима обнес крепость частоколом.
Архипелаг покрыт лесом, но русские первопроходцы его берегли, и потому уже в XVI веке начали строить крепость из камня – Кремль, а в нем соборы, церкви, мельницы, пекарни, трапезные, кельи, квасоварни, мастерские – все, что нужно для жизни на островах. В то время, да и позднее в течение почти 250 лет, морской выход за рубеж у Руси был только через Белое море, и Соловки его охраняли. А если вспомнить, что железных дорог и самолетов тогда не было, то можно понять, какую большую роль играла эта крепость для жизни всей страны.
Старшина Исаев был прав, я потом проверил по книгам. Крепость на Соловках была действительно построена всего за 14 лет. И это там, где и кирпич, и скрепляющий раствор делать приходилось самим. Руководил стройкой, начавшейся в 1537 году, снискавший всеобщее уважение игумен Филипп Колычев; он же устроил сеть каналов между озёрами и поставил на них мельницы7. Не раз враги пытались взять штурмом крепость, в упор расстреливали ее с огромных кораблей, но никому не удалось захватить ее силой. Стены длиной в километр и толщиной от 4 до 6 метров сооружены так, что в 1854 г. их за девять часов не смогли пробить в упор стрелявшие пушки английской эскадры. Снаряды и ядра просто отлетали от стен, как мячики. И стоят Соловецкий кремль и его соборы уже больше 450 лет. Стоят несокрушимо.
В годы войны здесь была наша школа юнг Военно-морского флота и Учебный отряд Северного флота. В Преображенском соборе была столовая, куда помещалось около шестисот человек. В теплых монастырских кельях, превращенных в матросские кубрики, жила большая часть будущего состава флота. В 1942 году нам недолго удалось блаженствовать в Кремле. Мест не хватало, в школе юнг было более тысячи курсантов. Решено было перебросить нас в Савватьевский скит, туда, где в начале XV века впервые высадились легендарные основатели Соловецкой монастырской общины. Там было только два полукаменных здания и церковь, в них разместились учебные классы. А мы жили до января в холодных палатках, спали под тремя матрасами, а когда из-под них вылезали, то ноги оказывались на ледяном полу. В свободное от занятий время долбили скалы и строили большие, на 50 человек землянки. В январе, наконец, в них перебрались, стали спать под одеялами, завели себе печурку, у которой дежурил дневальный…
Второй раз в этих землянках я жил зимой 1945–1946 года, когда учился в школе старшин. Для нас это было еще военное время, потому что тральщики должны были до 1948 г. разминировать Северный морской путь.

Северодвинский залив

И вот я в третий раз прощаюсь с этим удивительным краем. Озера, сопки, сосны, изобилие ягод, грибов, рыбы напомнили мне родной Южный Урал. Хотя каналы, которыми еще в XVI в. были соединены озёра, и выложенные камнем тенистые аллеи похожи на парки Версаля и Сен-Жермена. Богатый, красивый, но, увы, сейчас бесхозный край…
Я долго не мог уйти с мостика, не мог оторвать взгляда от уплывающих за темный горизонт Соловков. Башни Преображенского собора, маковки Успенского, остроконечные пики сторожевых башен как верхушки гигантских деревьев долго чернели на горизонте. Последний раз мигнул маяк Секирной, и архипелаг исчез за горизонтом. Только тут я заметил, что сильно продрог и почему-то устал. Однако, проворочавшись несколько часов на узкой койке в каюте, я понял, что не засну, и тихо, чтобы не разбудить своих спутников, оделся и вышел на палубу. Теплоход шел Северодвинским заливом. Берегов не было видно. Северная Двина за тысячи лет намыла огромное количество ила, песка, образовалась грандиозная мель – Сухое море. Судно шло по узкому, специально прорытому на дне моря глубоководному каналу-фарватеру. По обе стороны его чернели вешки, показывающие путь для судов. Снова вспомнилась военная служба…
Тогда, в 1947-м, мы прошли почти 30 миль по Маймаксе – рукаву Северной Двины. Приближались к острову Мудьюг, что в устье Северной Двины. Впереди нас ждал сложный извилистый фарватер, проложенный среди своих же минных полей. Он был таким запутанным, чтобы враг не смог пройти в порт, но нам он был хорошо известен. Я почти не смотрел на карту и, мельком взглядывая на буйки и вехи, уверенно вращал штурвалом, заставляя корабль делать замысловатые пируэты. И вдруг, взявшись обеими руками за штурвал, чтобы резко повернуть корабль у следующей вешки, я увидел, что поворотной вешки нет. Фарватер часто меняли, и это меня вначале не столько удивило, сколько насторожило. Я стал пристальнее вглядываться в сверкающие на солнце волны, как вдруг вдали, прямо по носу корабля мелькнуло что-то черное.
– Неужели мина? – подумал я. – Да нет, какая-то коряга здоровенная.
Огромное бревно не качалось на волнах, а напротив, его заплескивали волны. Крона дерева то появлялся из воды, то исчезал под волнами.
– Мель! – мелькнула мысль, – а мы идем полным ходом! Значит, через несколько секунд корабль погибнет, разобьется о подводные скалы.
Я начал лихорадочно вращать руль. Корабль резко качнуло, и он стал медленно поворачиваться.
– Только бы успеть!
Корабль, казалось, замер на месте, все стремительнее приближаясь к мели. Я изо всех сил вращал штурвал, дыхание у меня перехватывало от бешеной работы.
И тут на мостик выскочил старший помощник командира корабля Осадчий:
– Куда повернул? Там же мины и мель! – закричал он. Я пытался ответить, но горло у меня перехватило и раздалось лишь шипение. Старпом выхватил пистолет.
– Поворачивай к вешкам! Застрелю! – неистовствовал он, размахивая перед моим носом пистолетом. А я, задохнувшись, не мог вымолвить ни слова и только мотал подбородком, пытаясь показать ему то, чего он еще не видел. Старпом взвел курок, он имел право застрелить меня на месте за невыполнение приказа. Нос корабля стал медленно отворачивать от бревна.
– Все, кажется, уходим, – подумал я. Ледяное дуло уже упиралось в мой затылок.
И в этот момент с верхнего мостика донесся голос сигнальщика Пети Митина:
– Прямо по курсу неопределенный предмет, кажется, бревно.
– Что еще! – старпом с пистолетом в руке выскочил из рулевой рубки.
Я уже не смотрел на вешки и буйки. Было ясно, что их сорвало штормом, и я, по памяти отсчитывая секунды до следующего поворота, стал вращать штурвалом, бросая корабль то влево, то вправо. Через полчаса мы вышли из запутанного фарватера в открытые просторы Северодвинского залива.
– Все равно тебя надо было застрелить. Меня сдержало лишь то, что, кроме тебя, никто не знал фарватера. Ты-то тут ходил не раз. А то застрелил бы тебя, негодяя. Без разрешения сменить курс! – долго сердился он на меня.
Вскоре меня направили в распоряжение штаба Северного флота, в Североморск, бывшую Ваенгу. Там мне сообщили, что командование рекомендует меня и еще нескольких лучших моряков-североморцев в Высшее военно-морское училище в Ленинград.
Экзамены в училище я сдал на отлично, однако меня не приняли. Не помогли ни боевые заслуги, ни награды, ни отличные отметки. Окончательное решение принималось не командованием флота, не преподавателями, а органами, которые судили человека не по его делам, а по его анкетным данным, а я был сыном врага народа.
Отец мой, Матюшин Николай Афанасьевич, служил в Петербурге в гвардии, там он проникся революционными идеями. Возвратившись на Южный Урал, он вовлек в революцию весь свой род. Потом стал видным экономистом, а в 1937 г. был арестован и уничтожен в концлагере за антисоветские дела. Мы до сих пор не можем установить, где он похоронен. Правда, в 1958-м его посмертно реабилитировали, но это не избавило нас от пристального внимания. В школе юнг я был не единственным «клейменным», не у одного меня родители были репрессированы или, как у Саши Ковалева, расстреляны.
Я вступил в партию, когда мне было 17 лет. Боевые характеристики с корабля и протокол о приеме меня в партию долго лежали в политотделе. Наконец нас вызвали в Соловецкий кремль. До него тринадцать верст мы шли на лыжах, ночью, мимо страшной Секирной горы. Начальник политотдела Учебного отряда Северного флота капитан 1-го ранга Трейнин долго со мной беседовал. Он сказал, что мой отец невиновен, но «сенокос» 1937 года не отбирал зерна от плевел, и я не должен таить обиду на партию и страну. И я верил этому секретарю Ульяновского обкома, правда, его вскоре тоже арестовали, но об этом я узнал уже после 1948 г.
Мальчишкой я верил в светлое будущее, а вот в Ленинграде во время экзаменов в училище моя вера сильно пошатнулась. Мы жили на Малой Охте во дворе училища в палатках и по вечерам рассказывали друг другу о своей жизни на корабле и во флоте. Особенно поразили меня рассказы матросов с крейсера «Молотов». Его недавно посетил Сталин, и потому мы жадно расспрашивали об этом ребят. Оказывается, за несколько дней до приезда Сталина на крейсер стали прибывать офицеры охраны МГБ вместе с генералом Власиком8. Они завезли огромное количество спиртного, и началась беспробудная пьянка. И это на военном корабле с его жесткой дисциплиной, строгим регламентированием каждой минуты каждого матроса! Личный состав крейсера недоумевал, зачем нужна охрана МГБ на военном корабле, от кого она охраняет Сталина? От преданных ему военных моряков? Поведение вождя тоже было непонятно. Где бы он ни был на корабле, между ним и матросами и офицерами всегда стояла охрана МГБ. Даже когда он фотографировался с матросами, его посадили впереди, потом был пустой промежуток, простреливаемый охраной, а потом уже стояли матросы и офицеры корабля. Вождь боялся своих же матросов! Это было потрясающее открытие.
Все это мы растерянно обсуждали в палатках между экзаменами в военно-морское училище. Ведь на фронте все зависело от твоих деловых качеств, личного умения, способностей, и никакие органы не могли вмешаться в судьбу человека. И чем смелее и умелее был матрос в бою, тем лучше к нему относились товарищи. Гэбистов я на войне не видел, а вот в 1947 году к нам на тральщик впервые прислали смершиста. Он пытался панибратствовать, но никого не мог к себе привлечь. Наконец его обокрали! За все десять лет службы во Флоте это был единственный случай воровства на корабле, о котором мне приходилось слышать. «Воров» никак не могли найти, и смершиста списали с корабля. Однако он успел на кое-кого наклепать, и их посадили.
Я к тому времени уже служил в штабе Беломорской флотилии на катере командующего. Шел седьмой год службы. Мы теперь должны были служить со своими сверстниками, которых только что призвали на службу. Это была сталинская «благодарность» добровольцам за участие в войне, за нашу безупречную службу Отечеству. В 1947 г. сталинским указом все ордена и медали были превращены в простые значки вроде осоавиахимовских. В России до 1826 года награждение орденами Российской империи любой степени давало право потомственного дворянства, позднее право потомственного дворянства получали только награжденные орденами первых степеней или орденами Святого Георгия и Святого Владимира, а награжденные другими орденами получали только личное дворянство. В войну медаль «За отвагу», «Ушакова» и другие давали право безбилетного проезда в местном транспорте и ежемесячные выплаты. Все это было разом отменено. Все боевые заслуги сведены в один день к нулю. Для фронтовиков это было оскорбительно. Не верю, когда говорят, что фронтовики поддерживали государственный режим. И за путчистов они тоже не могли выступать.
В том, 1948 году, после неудачи при поступлении в училище, меня вернули на Северный флот. Я просился на свой тральщик, но меня направили в штаб Беломорской флотилии, а вскоре перевели командиром более крупного катера отдела связи. В моем подчинении должно было быть пять матросов, но был всего один – моторист Сергей Игошев – молодой матрос, он всего второй год служил во флоте, а я уже седьмой год ходил на кораблях Северного флота. Он уважал меня за боевые заслуги, хотя по возрасту и был на год старше.
В августе 1949 г. меня вызвали к начальнику общего отдела штаба Северного флота и приказали выйти в море с группой офицеров Министерства во главе с начальником разведотдела Флота (с сыном). Официально это звучало – для проверки батарей на островах Белого моря, а на самом деле это была просто воскресная прогулка с охотой для больших чинов. Выполнить устный приказ я категорически отказался. У меня не было карты района, а секретный отдел, где хранились карты, был уже опечатан. В ответ услышал: «Вас будет сопровождать капитан-лейтенант из Управления связи, который будет вашим лоцманом». Я вновь стал отказываться, ссылаясь на то, что на катере некомплект, нас всего двое. Мне никак не хотелось выходить в рейс по каким-то неясным для меня причинам. В меня словно вселился какой-то дух противоречия, и я дерзил начальству, отказываясь выполнять приказ. В конце концов, капитан Рафе объявил мне выговор за попытку невыполнения приказа и вручил мне письменный приказ выйти в море, в котором было указано, что ответственность за безопасность похода возлагается на меня и на капитана-лоцмана. Этот приказ потом спас мне жизнь.
И вот мы в море. Около 60 километров шли по узкому рукаву дельты Северной Двины и, наконец, оказались в Северодвинском заливе. На катере не было шлюпки, и мы высадились по пути в деревне Лапоминка, взяли там байдарку на буксир и снова вышли в море. Я, конечно, беспокоился только за свой катер. Без детальной карты мы могли сесть на мель. Шли осторожно, но милях в трех от острова нос катера ударился в дно. Мель! Я дал полный задний ход. Катер задрожал, но оторвался от мели и отошел на безопасное расстояние. Правда, когда я дал задний ход, под винт попала байдарка, и у нее вырвало кусок днища. Мы бросили якорь, залатали байдарку куском свинца, содранного с кабеля, и офицеры с ружьями стали переправляться на остров.
Мы остались вдвоем с Серегой, и я завалился спать. Сил у меня больше не было, сказывалось напряжение во время рейса в незнакомом месте. Но Серега никак не давал мне заснуть, ему захотелось рассказать мне обо всех событиях своей короткой жизни, а заодно и о судьбе своих родителей. Как только я засыпал под его исповедь, он будил меня, теребя за рукав: «Командир, послушай!», и вновь начинал свой рассказ. Он сварил в чайнике вермишель, открыл тушенку и начал меня кормить, чтобы я не спал. Я просил его дать мне выспаться, оставить рассказ о личных делах на потом, но угомонить его не мог. Когда он выговорился, то стал упрашивать меня отпустить его на берег, как будто рвался навстречу своей гибели. Я категорически запретил ему плыть одному, но с берега прибыл мичман-шифровальщик и стал уговаривать меня съездить на берег. Он уверял, что обеспечит безопасность катера, что погода тихая, сводки не обещают шторм, и я сдался.
До берега мы добрались благополучно. Стоял полный штиль, байдарка шла хорошо. На берегу мы вырубили длинную жердь взамен утопленного футштока. Собрали зачем-то огромную охапку тундровых цветов и двинулись к берегу. На море уже было неспокойно, поднимался ветер. Нужно было срочно возвращаться на катер. Старшие офицеры стали переправляться туда на байдарке. Когда очередь дошла до нас, то на берегу осталось четверо: лейтенант (племянник командующего), восемнадцатилетний сын начальника разведки и мы с Серегой. Лейтенант должен был перевезти сына начальника, но испугался, увидев, что ветер усилился и шторм разошелся не на шутку. Нам пришлось плыть втроем, а для байдарки это было тяжеловато. Пока волны были мелкими, все шло благополучно. Когда же до катера оставалось буквально метров десять, волны внезапно захлестнули нашу байдарку с двух сторон, и она пошла ко дну. Мы не кричали о помощи, ведь офицеры с борта катера нас видели, они могли нам бросить конец линя и вытащить нас из воды. Однако, видимо, не сообразили это сделать. Только когда нашу байдарку затопило, они засуетились, нашли лодку, стали ее надувать и пытаться спустить ее на воду. И только один из них, начальник Отдела разведки флота, капитан второго ранга, разделся, хватил стакан спирта и поплыл к нам со спасательным кругом в руке…
Между тем наша байдарка, заполнившись водой, прямо под нашими ногами ушла под воду. Вынырнула она уже вверх дном, тогда восемнадцатилетний парень вскарабкался на дно байдарки и лег, уцепившись руками за борта. Мы с Серегой, вынырнув из воды, тоже попытались ухватиться за борта лодки, но она троих не держала и стала тонуть. Тогда я крикнул: «К катеру!», оторвался от байдарки и поплыл, размахивая руками к нашему судну. Но я не рассчитал направление ветра, и меня стало сносить все дальше от стоящего на якоре судна. Я понял, что мне не выгрести против ветра и повернул к берегу. До него было мили три, он чуть виднелся на горизонте. Шторм усиливался, ветер срывал воду с гребня волн и будто старался затолкать ее в горло. Дышать было нечем: вместо воздуха над волнами носилась мелкая водяная пыль, она забивала легкие.
Увидев, что меня стало сносить, Сергей оторвался от байдарки и тоже поплыл к катеру. Учитывая мою ошибку, он поплыл резко против ветра с расчетом, что его вынесет прямо к катеру. Вскоре я потерял его из вида. Оглядываться уже не было сил, мокрая одежда тянула ко дну. На мне были куртка, фуражка, ружье, данное мне одним из штабистов для охоты. Помнится, я из него так ни разу и не выстрелил, все собирал с Серегой наш огромный букет цветов. Я пытался расстегнуть пуговицы на куртке, но молескин, из которого была сшита моя куртка, от воды съежился, и пуговицы не проходили в петли. Я уходил глубоко под воду, борясь с пуговицами, и, с трудом расстегнув одну, потом долго выгребал наверх, чтобы глотнуть воздуха. Вынырнув и вдохнув вместо воздуха водяной пыли, снова уходил ко дну, расстегивая пуговицы. В конце концов ружье было сброшено, куртка тоже. Но кончились и силы. Страшно болели мышцы рук. Шевельнуть ими было трудно. Я уходил ко дну, пытаясь дать рукам и ногам отдых, хоть немного расслабиться, потом выныривал на минуту наверх и снова уходил вниз.
Когда я в очередной раз уходил под воду, то услышал: «Держись!» Оглянувшись, я увидел плывущего ко мне кавторанга9. Он, толкнув в мою сторону спасательный круг, поплыл дальше. Я никогда не пользовался кругом, но знал, что за него надо держаться. По его бокам были леера, но руки у меня заледенели. Ведь я уже довольно долго барахтался в ледяной воде, а температура здесь не бывает выше нуля–трех градусов ни зимой, ни летом. Я ушел под воду и поднырнул под круг так, чтобы выскочить в его середине. Маневр удался. Вынырнув в середине круга, я раскинул руки на пробковую обшивку и наконец-то расслабился. Передохнув, я стал выгребать к катеру. Когда меня вытащили на борт, я долго лежал на планшире животом вниз, и из меня шла соленая вода с вермишелью. Это было особенно противно, потому что вермишель вперемежку с соленой водой шла у меня почему-то не только изо рта, но и из носа. Вода и вермишель, казалось, были бесконечны.
Немного придя в себя, я осмотрелся. Серегу я не увидел, кавторанг тащил байдарку к берегу, сын его по-прежнему лежал на дне лодки. Начался отлив, и вода доходила офицеру до груди. Там была многокилометровая мель, мы бросились ее обыскивать, но Сереги нигде не было. Может быть, ему удалось доплыть до берега? «Вот если бы у нас была карта!» – мелькнула мысль. Времени на раздумье не было, кругом была кромешная тьма. С трудом удалось сняться с якоря и завести моторы. При подходе к пограничному посту флажками и фонариком просигнализировали о случившемся и вызвали спасателей. В деревне Лапоминка выбросили байдарку. В середине ночи прибыли в город. Штабисты потребовали, чтобы их высадили в центре города, у штаба. Высадив их у Красной пристани, я один на катере вернулся в Соломбалу. Входить в узкую гавань Собачьей дыры, а потом причаливать к пирсу одному было нелегко. С грехом пополам я все же пришвартовался и свалился замертво. Казалось, спал всего минуту, как меня стал трясти Серега:
– Командир, вставай! Ты, небось, мотор-то гнал на предельных оборотах!
– Серега, ты жив! Не сердись на меня! Конечно, гнал, – стал оправдываться я, – ведь надо же было скорее вызывать спасателей! А ты-то как? Как спасся?
– Да очень просто. Там же мель. Я нырнул, а там мелко. Я и пошел пешком к берегу. А потом меня спасатели подобрали, ты же их вызвал. Ну, вставай скорее, а я пока мотор посмотрю.
Я встал, вышел на палубу. Крикнул:
– Серега!
Ответа не было. Я пошел в машину. Сереги не было… Я двинулся в салон, но и там никого не было… Я вышел на палубу. Хотел опять крикнуть: «Серега!»
Меня опередили ребята с соседнего катера:
– Сейчас передали по рации, что Серегу нашли. Он лежал у самой мели. Там обрыв 90 м глубиной, а рядом мель. Он в трех метрах от мели утонул. Его тело спасатели везут.
– Значит, все это мне приснилось?! И он все-таки погиб? – Горе сдавило сердце.
Потом было следствие. Я был виноват в том, что вышел в море, не взяв карты. Спас выговор в приказе. Стало ясно, что я отказывался выходить в море без карты. Меня освободили от подозрений и признали мои действия правильными. Однако до сих пор меня мучит горечь утраты и чувство вины. Мы не могли привыкнуть терять друзей и в дни войны, каждая потеря болью отзывалась в сердце. В мирное время погиб мой друг Сергей Игошев. Похоронили мы его в Соломбале.

Архангельск

…Стало светать, когда мы прошли 32 мили узким рукавом Маймаксы и вышли на широкий плёс Северной Двины у центра города. Справа от нас чернел левый берег с вокзалом. Слева виднелись башни Гостиного двора XVI века. Впереди – железнодорожный пост через Двину. В 1942 году моста не было. Нас выгрузили из теплушек в яркий солнечный день. На Севере редко бывает светло, поэтому солнечные дни память зафиксировала особенно четко. Яркое северное солнце и разрывы бомб со всех сторон: на город налетели полторы сотни фашистских самолетов, преследуя караван союзников…
– Мама! – закричал кто-то из будущих адмиралов, а сейчас абитуриентов в Школе юнг. Но маму звали немногие. Большинство зачарованно смотрели на пикирующие самолеты и падающие бомбы. Никакого чувства реальной опасности у нас не было. Казалось, что все это происходило в кино…
Так же было и 22 июня 1941 года. Мы бежали с другом по Старой Уфе и кричали:
– Ура, война началась!
Так мы были тогда воспитаны. Война для нас была как бы эпизодом из фильма «Чапаев». С шашкой наголо впереди победоносного, разящего всех врагов войска. И ни о каких поражениях и отступлениях мы и не мыслили. От детских впечатлений нас излечила неделя работ по растаскиванию трупов на разбомбленных складах Архангельска. Война нам показала другое, совсем не мамино лицо. В Уфу со всей Башкирии прислали 300 кандидатов в Школу юнг, в Архангельск нас прибыло 120 человек. На Соловки – 80. Остальные взяли свои заявления обратно и вернулись к мамам.
«Еланская» подходила к морскому вокзалу. Город еще спал, но на причале виднелись две маленькие фигурки. Я сразу узнал нашего бывшего радиста с «тамика» Сашу Якушина. А второй, более молодой, был мне незнаком. И только сбежав с трапа, я вдруг понял:
– Петя! Митин! Друг! – это был тот самый сигнальщик с нашего «тамика», неутомимый шутник, своевременным докладом в минном фарватере спасший меня от расстрела.
Столько лет минуло с тех пор, как я прошел комиссию по приему в Школу юнг, как вместе с другими подростками тушил зажигалки, как растаскивал горящие обломки военных складов в Архангельске. За эти годы в моей жизни произошло много разных событий. Напряженное учение, организация сложных научных экспедиций, трудные раскопки, ожесточенная научная борьба – все это, казалось, навсегда вытеснило из моей памяти события фронтовой юности. Арктический круиз вернул меня в дни моей молодости. Мне захотелось рассказать своим детям и внукам и их сверстникам о том, что такое война. Нас было 1 200 юнг первого набора. В живых остались сейчас лишь единицы. Каждый, кто выжил, сделал много полезного. Одни стали писателями, как мои одноземляночники по Соловкам, бывшие рулевые Северного флота В. В. Гузанов и В. С. Пикуль, другие, как Борис Штоколов или Виталий Леонов, – артистами, третьи – адмиралами, учеными. А большинство моих сверстников уже несколько десятилетий лежат на дне морей и океанов. Сколько мальчишек осталось в Карском и Баренцевом, сколько погибло на тральщиках, на грузовом судне «Марина Раскова», на ледоколе «Сибиряков», на сторожевом корабле «Туман», на миноносце «Карл Либкнехт» и многих-многих геройских крейсерах и фрегатах… А ведь каждый из этих подростков мог стать и писателем, и ученым, и артистом, и художником! Сколько пользы они могли бы принести своему народу, своей стране! По официальным данным, в нашей стране погибло 26,6 миллионов. Это целое государство, каких немало сейчас на карте. Это государство кануло в самом начале своей жизни. Исчезла почти половина Англии, три Швеции, четыре Болгарии… Кто знает, что могли бы сделать для человечества эти огромные силы… Как хотелось бы, чтобы наши дети и внуки не допустили новой бойни, чтобы они научились ценить и любить человека! А иначе для чего жить…

1 Ют – кормовая надстройка судна.
2 Ростры – площадки для установки шлюпки.
3 Лейтенант Элькснин Иосиф Георгиевич, командир БЧ-1 «Щ-401», был арестован 30 мая 1938 года в процессе «чистки» начсостава флота, возвращен во флот в 1941 году
4 «Осади кнехты» – из набора флотских шуток над новобранцами.
5 Александр Филиппович Ковалёв родился в семье инженера Филиппа Марковича Рабиновича и Елены Яковлевны Рабинович (урождённой Черномордик); после ареста родителей воспитывался в семье сестры матери, переводчицы Риты Райт- Ковалёвой (Черномордик) и капитана Северного флота Николая Петровича Ковалёва.
6 О Соловецкой школе юнг рассказывается в автобиографической повести «Мальчики с бантиками» и в романе «Океанский патруль» Валентина Пикуля и в основанной на воспоминаниях автора повести Виталия Гузанова «Соловецкие паруса» о юнгах- героях вой ны, включающей и фотографии учащихся и руководителей Соловецкой школы юнг.
7 Филипп Московский (в крещении Феодор), митрополит (1507–1569), происходил из знатного боярского рода Колычевых. В 1537 г. скрылся в Соловецком монастыре и принял монашество. В 1548 г. стал игуменом и много способствовал процветанию монастыря. В 1568 г. в Успенском соборе Филипп публично отказал царю в благословении, осудив опричные казни. В том же году был низложен и оправлен в заточение в Тверской Отроч Успенский монастырь. Филипп отказался благословить и новгородский опричный погром и был задушен Малютой Скуратовым- Бельским. В 1652 г. канонизирован Русской православной церковью.
8 Речь идет о посещении Сталиным крейсера «Молотов» 18 августа 1947 г. в сопровождении сотрудников Управления охраны № 1 Главного управления охраны (ГУО) МГБ СССР во главе с генерал- лейтенантом Н. С. Власиком. По многочисленным свидетельствам, там были и флотские контрразведчики – офицеры СМЕРШа.
9 Кавторанг – обозначение капитана 2-го ранга в морском жаргоне. Капитан 2-го ранга в Военно- морском флоте Российской Федерации – воинское звание, соответствующее званию подполковника в сухопутных войсках и ВВС.

Опубликовано в Бельские просторы №5, 2022