В кругу чужих объятий
Я рано в сокровищницу проник,
но это и был не я.
Ей не хватало во мне других,
а в них не хватало меня.
Слова – как ножны: они не нужны
пламени и любви,
и наши тела нам были скучны
слишком они свои.
Был удушающий поцелуй,
противоборство ласк,
как будто дымящуюся иглу
кто-то держал у глаз.
Мне лучше, когда она не со мной,
и проще, что я не с ней,
и в этой неверности нашей двойной
всё – явственней и верней.
Истина, как говорят, в вине –
безмерна моя вина,
и пусть после судорог стынут во мне –
он и она.
Как лунная рыба плывёт ладонь,
спрашивая: ты жив?
С детства тянуло в чужой огонь.
И мой пусть греет чужих.
В сумеречном лесу
Хочешь – лети
в когти голубю или ворону:
хорошо нам на полпути,
когда будущего и прошлого поровну
Всадница
Всегда верхом во время любви
и вечно ко мне спиной –
лишь иногда поворот головы
и в сторону взгляд слепой.
Там на стене оленьи рога,
и плакат с цитатой: «Не пей,
ибо спьяну можешь обнять врага!»,
и Эйнштейн, как большой репей.
А ты, смотря на плакат, пила
и курила во время ласк,
и плакала, что любовь слепа:
«Надо же – увлеклась!»
Ты мне до конца не давала губ
и моих не брала:
«А то совсем улететь могу.
Я там уже была.
Душный, безлюдный, бездушный сон.
В этой тоске слепой
я не могу быть к тебе лицом –
я ведь вообще не с тобой.
Вот и давай не сохни по мне.»
Порознь всплывать со дна
это и значит наедине:
один
и одна.
Жанна Да
У нас на Якиманке
была одна звезда,
её друзья по пьянке
прозвали «Жанна Да».
Мне, в общем, нету дела,
хотя и говорят,
что эта наша дева
давала всем подряд.
Но, что бы там ни врали,
а резеда цвела
и тумба на бульваре
была ещё цела.
Была большая драка
без страха, без вранья,
и за руку из мрака
ты вывела меня.
А выжить в этой бойне
я толком не умел,
но ты велела «пой мне!»,
и что поделать – пел.
Неловко целовались
внизу у «Поплавка».
От той поры остались
одни лишь облака.
Об Орлеанской Жанне
ты слушала в слезах,
и голуби дрожали
в строительных лесах.
И можно, не вникая,
ответить без труда:
да кто она такая? –
подвальная звезда!
А птица в небе кто вам –
жена или сестра?
Ты на огне спиртовом
сгорела без костра.
Ты нежностью нежданной
отмыта добела
и для меня не Жанной,
а Золушкой была.
За то и поминаю
заступницу мою,
понять – не понимаю,
а всё равно пою
11 ноября 2005
* * *
Лист перелётный
над зябкой озёрной рябью –
он живой или нет?
И всё же
Такая мощь, куда ни кинь,
Во все концы – она,
И всё ж любая из твердынь
Должна быть сметена.
Ну до чего была крепка
Берлинская стена,
Она стояла на века –
И всё же сметена!
Слыла гаремом всех племён
Советская страна,
Был космос ею покорён,
А ныне – сметена.
Казалось, до чего малы
Ростки и семена –
Но вот обломки той скалы,
Что ими сметена.
Пускай, империя греха,
Ты в мире не одна, –
Ты прах, ты смрадная труха,
Ты будешь сметена!
2 августа 2019
* * *
Не надо великой любви,
сойдет и простая:
иди и живи,
ничем не блистая.
Побудь мне в пути
опорой, преградой –
то словом смути,
то новой печалью порадуй.
Словесность
не для прокорма
со-истязание
со-дерзание
просто форма
а она и есть содержание
Проситель и поэт
Скала как стол. Возвышенный массив.
Поэт Чуднов, несчастен и красив,
склонился над безграмотной отчизной,
над залежами гили рукописной.
Оттуда, снизу, по уступам гор
к нему карабкается обыватель –
безропотный порогов обиватель.
И между ними происходит разговор.
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Восемь лет назад
я вам послал свои стихотворения…
ПОЭТ ЧУДНОВ: Всё время на арене я,
вот почему усталость и надсад.
Но вы присядьте. Я уже лысею.
Поведайте мне вашу одиссею.
ПРОСИТЕЛЬ: Вы стихов моих не видели?
Я ждать готов ещё. ПОЭТ ЧУДНОВ:
Ну, раз уже мы оба сочинители,
прошу вас обращаться без чинов.
Вам славы хочется? Я от неё тупею.
Рассказывайте ваше эпопею.
ПРОСИТЕЛЬ: О себе, гнетущем хаме,
я всё, что думал, выразил стихами.
Ещё – о дальнем облаке гнедом…
ЧУДНОВ: Как тяжело в словесном гаме!
Сейчас мы вашу рукопись найдём
(копается в расселинах и норах
и, наконец, находит нужный ворох).
Вы пишете невнятно. Что за ритм!
Неряшества и разномастье рифм!
Боюсь, что, эти вирши публикуя,
позор на всю словесность навлеку я.
И всё ж рискнем, из них десяток выбрав.
Но, умоляю, только без верлибров!
ПРОСИТЕЛЬ: Почему? Пример из гениев –
верлибры сочинял ещё Пургенев!
Он, правда, их назвал стихами в прозе…
ЧУДНОВ: Они давно почили в бозе.
Не спорьте. Мерный стиховой чекан –
он в сердце бьёт, он хлещет по щекам,
непосвящённых в трепет повергая,
а ваш верлибр – трясина без примет,
игра ума, пустой эксперимент
и тягомотина переводная.
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Вижу свой удел
в обожествлении подруг и дочек,
но, кроме этого, я переводчик,
оставшийся внезапно не у дел…
ЧУДНОВ: И поделом! И мне смешно,
как вы работаете и живёте.
Чья это мысль: поэзия – лишь то,
что испаряется при переводе?
Но вас такая правда не влечёт,
для вас важнее деньги и почёт.
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Что плохого в дéньгах,
в пустых идеях, девках и индейках?
Поэт – он должен быть убог и наг?
ЧУДНОВ: Что завещал нам Пустернак?
Вот-вот: быть знаменитым неприлично!
А ваше самомнение преувеличено!
Да, стихотворец должен быть гоним
вселенским вихрем, клеветой и розгой:
Светаева! Шахматова! Безродский!
Мы до сих пор сверяемся по ним!
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Совестливый гений –
как следствие недугов и гонений?
Твердовский был богат и деловит,
шалила Ветровых, царил Давид…
ЧУДНОВ: Псамойлов? От его псалмов
мигрень. Не излучений, а излучин
он всё искал. Он был благополучен.
Жил под замком, запора не взломав.
А вам давно пора заняться делом,
я разумею – изысканьем истин…
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Жорж Брассенс, Боб Дилан
Брюс Спрингстин…
ПОЭТ ЧУДНОВ: Когда затянет илом
всю вашу самодельную муру,
всю эту какофонию дешёвую,
которую я с отвращеньем пережевываю, –
мир обернётся к мудрому добру.
ПРОСИТЕЛЬ АРСКИЙ: Я не перевариваю
добра такого – больно мудренó.
Уж лучше утром на дорожку гаревую
я выведу фиат или рено,
на громкость полную врублю кассетник
и забалдею в сумерках осенних.
ПОЭТ ЧУДНОВ: Ну а зачем стихи,
когда и так… ПРОСИТЕЛЬ: Пустяки!
Не будем о печальном. До свиданья.
Я наблюдал: в неясный миг светанья
два ангела летели над травой –
один (в очках) был старый, поршневой,
другой (с гитарой) – реактивный,
и гул их двигателей – ровный, дивный –
прошёл, как трепет, по листам седым.
И в небесах инверсионный дым –
как перистая ласковая лента:
пусть нереальна, но и не бесследна.
Сумеречный романс
Выше глинистых долин
журавлиный длинный клин,
как надорванное знамя,
плещет, ничего не зная.
Над полянами полей
волопас и водолей
расстилают воздух птичий,
и во сне поёт возничий.
Тьма светла и молода –
в ней стога, над ней стада.
Нету края,
нет различий,
нет ни страсти, ни стыда.
* * *
убей как листву
только оставь на ветке
в тучу сгусти
а с неба не прогоняй
или сделай меня
но не дождём а снегом
дай мне подольше
таять у тебя под ногой
Юная гроза в Паланге
Сосну и волны заглуша,
расплавив небеса,
жара потухла и ушла,
и началась гроза
в саду, где ночью танцы – там,
где все поют и пьют, –
горячий ливень по цветам
ударил, будто кнут
и обдувал, как ветер, страх
горячие тела
так много страсти в двух кострах,
так мало в них тепла
«не верь ни славе, ни словам
любимым и любым!» –
потом седой паук сновал
по нитям голубым
и клялся я, что обрету
семь сотен синих птиц,
и снова небо – всё в цвету –
блеснуло словно блиц
там роза рослая цвела
одна среди песка, –
остались тусклые слова:
три ломких лепестка
«Спаситель Йенсен»
Вдаль от порога –
семя, листва, человечество;
а у пророка
неистребимо отечество.
Трижды милее
всё, что дано и отобрано:
от Галилеи –
разве допросишься доброго?
В том Эльсиноре
только что стихло побоище,
небо земное
жадно решает: кого ещё?
Жалок твой замок
в памяти и мироздании:
кроме русалок,
что ещё теплится в Дании?
Нет, не голубка
петли свивает над палубой;
в трюмах Колумба –
цепи и бисер напалмовый,
сумерки храма,
страсть и гордыня бесстыдная.
Чем, кроме срама,
нас породнила Вест-Индия?
Вёрткие гиды,
ваша понятна испарина:
что из Колхиды
может прийти, кроме Сталина?
Розга и плаха,
грех нас держать дураками-то:
кроме Аллаха,
кто за душой у Мохаммеда?
Что, кроме страха?
Что, кроме жажды и голода?
Что, кроме мрака?
Что, кроме зноя и холода?
Звёздные реки,
женщина, птица и дерево,
всё, что навеки
обретено и потеряно
8.03-23.05.2004
Опубликовано в Плавучий мост №1, 2022