* * *
Даль, из которой мы вышли,
в которую мы уйдём,
когда заметёт наши вирши
снегом, смоет дождём,
когда заметёт и смоет
наши шаги, голоса, –
что будет за этой тьмою?
Новые чудеса?
Какие-то новые дали
там откроются нам?
Но там мы друг друга едва ли
узнаем по именам…
Там будет что-то другое,
чем снег этот, смех и свет?
Такое же дорогое,
родное – то, чего нет
в помине на этом свете?
…Когда мы туда уйдём, –
останутся наши дети
под этим снегом, дождём;
потом будут внуки (как в песне)…
Всё то же, но всё же не то.
…А может быть, мы воскреснем
в праправнуках лет через сто –
и снова пойдём в те дали,
откуда пришли сюда
(и, что б там ни увидали, –
пройдёт оно без следа);
и ветер подует свежий
навстречу другой мечте;
и лягут снегá всё те же
(но всё же – совсем не те);
и хлынут дожди другие,
улыбки, глаза, слова…
Не сгинем мы, дорогие!
До нового Рождества!
Песенка про облако
Что с нами станется? Что станется
с тобою, бедная скиталица?
Любовь на длинную дистанцию
бегут четыре чудака.
Бегут, бегут четыре олуха,
и вот – рукой достать до облака!..
Когда ж пройдут они сквозь облако,
их ждёт на финише тоска.
Что с нами станется? Что станется?
Оно как пепел разлетается.
Уже совсем-совсем не облако,
а перья чёрные золы.
Самоообман, самовнушение,
в семейной жизни утешение –
когда таинственное облако
вам улыбается из мглы.
Что с нами станется? Что станется
с тобою, бедная скиталица?
Чужой вагон, чужая станция,
и жизнь – как будто не своя.
А на Казанском – снег утоптанный,
и с чемоданом между толпами
она в метро с одышкой топает,
сестрёнка блудная моя…
Что с нами станется? Что станется?
Я не хочу так рано стариться.
Газета свежая верстается,
и в ней выходит мой «подвал»…
А я хотел, хотел быть олухом,
хотел всю жизнь бежать за облаком,
Но я прошёл сквозь это облако
и о другом затосковал.
* * *
А ты завинти все гайки,
чтоб меня не шатало.
Я стану прямым и стройным,
как башенный этот кран.
И стану носить в авоське
по нескольку тонн металла,
а ты только будешь плавно
включать меня по утрам.
Я стану большим и сильным
и снисходительно-добрым,
послушно и простодушно
глядеть на тебя с высоты.
Я буду подъёмным краном
стоять рядом с нашим домом
и молча в твоё окошко
стрелой подавать цветы.
Конечно, ты не об этом –
совсем о другом мечтала.
И я мечтал не об этом –
о чём-то другом мечтал.
Но ты завинти все гайки,
чтоб меня не шатало,
чтоб стал я большим и сильным,
железным и добрым стал.
А то мой мотор не пашет –
какая-то ноет рана,
какая-то в нём обида,
какая-то в нём беда.
И я иногда завидую
судьбе подъёмного крана:
которому всё не страшно;
и ниже колен – вода;
который всех хулиганов
придавит одной болванкой;
который не комплексует –
а строит себе дома…
Хочу быть подъёмным краном
с такой же прямой осанкой,
чтоб женщины за сто метров
сходили по мне с ума!
Но ты завинти все гайки,
а то меня расшатало,
а то меня разболтало,
и воля моя слаба.
Конечно, ты не об этом –
совсем о другом мечтала.
И я мечтал не об этом.
…И сорвана с них резьба…
* * *
Что было, то было – могу рассказать.
Что будет – откуда я знаю?
Но – точка. И – выдох. И – новый абзац.
Я с красной строки начинаю.
Диктуйте, учитель! Продолжим игру.
Пусть радостью станет ученье.
Позвольте, я только чернил наберу,
За партой усядусь ловчее.
Мелькают сухие штрихи тополей,
И воздух предзимьем взволнован,
Но белый остаток тетрадки моей
На вечность вперёд разлинован.
Пусть с каждою строчкой рука тяжелей,
Над кляксой хохочет соседка, –
Диктуйте, учитель, диктуйте смелей!
Меня не волнует отметка.
Как школьник, рассеян, вихраст и глазаст,
Опавшие листья пинаю.
Что было, то было – могу рассказать.
Что будет – не знаю, не знаю.
* * *
Последние спички в его коробке
От стенки до стенки катались неровно,
Как будто в разболтанном товарняке
На стыках тряслись терпеливые брёвна.
Задумавшись, он коробок отворил,
Чтоб пальцем шутя провести перекличку.
Лишь чиркнул одною, второй – прикурил
И спрятал в кармане последнюю спичку.
Она беспокойно дремала в пути,
А он представлял, как в оставшийся вечер
Последнею спичкою чай вскипятив,
Почувствует снова, как мир бесконечен.
Он был ещё молод и воображал,
Что чувства его для других не типичны,
Что можно раздуть необъятный пожар,
Истратив на это последнюю спичку.
* * *
Что стряслось с тобой, человек?
Почему ты бредёшь беспутно,
Упираясь глазами в снег?
– Неуютно мне, неуютно.
Может, кто-то тебя огорчил?
Может, с кем-то повздорил круто?
Что молчишь, человек, что молчишь?
– Неуютно мне, неуютно.
Понимаешь, бывает так –
Без причины на сердце мутно:
Не обида, не злость, не страх –
Неуютно мне, неуютно.
Я бы к другу зашёл переждать
Эту вьюгу, жуткую вьюгу,
Но к нему от себя не сбежать,
И к себе не сбежишь от друга.
Я б пожертвовал жёлтым рублём
И забылся хмельной минутой.
Видишь: очередь за вином?
Это – очередь за уютом…
Только чуда на свете нет.
А без чуда на свете скудно.
Упираюсь глазами в снег.
Неуютно, мне, неуютно.
* * *
И всё как будто под рукою…
Б. Окуджава
Когда ещё в моей колоде
зияло много карт небитых,
мы пили с Женей и Володей
(в аудиториях, закрытых
на стул поломанный) – во славу
заваленного сопромата –
«Агдам».
И пели Окуджаву…
Текла мелодия Арбата
над всеми смертными делами,
текла мелодия свободы.
И ангел взмахивал крылами,
и падал свет на эти воды.
Когда такие были годы…
Когда такие были дали…
И доставал я из колоды
Легенду о Прекрасной даме.
Та дама где-то обитала –
в каких-то помыслах и звуках,
и что-то сердце лепетало
о наших встречах и разлуках…
Когда ходил я в мятых брюках
по всей Вселенной переходам
и засыпал в счастливых муках…
И снова плыл по этим водам…
Когда, когда… Перечисленья
тут не прибавят, не убавят.
Эпоха нового мышленья,
где бабы публику забавят
и рок рокочет, как машина
стиральная, стирая пятна
нечистых дел. И так грешила
душа, – что мне нельзя обратно,
туда, где Женя и Володя,
и наш Арбат течёт рекою,
и столько карт ещё в колоде,
и всё как будто под рукою…
* * *
Выгонит из дома жена.
Выйду. Подниму воротник.
Всё равно дорога одна.
Плюну и пойду напрямик.
Напрямик пойду по степи.
Далеко-далеко пойду.
Хорошо сорваться с цепи,
Всё, что хочешь, петь на ходу.
И не видеть края земли,
И не видеть края судьбы,
Где лобзают цепь кобели,
Потому что духом слабы.
А вот я сорвался с цепи,
А вот я иду по степи.
У меня дорога одна.
Степь да степь кругом холодна.
И продрог я на холоду,
И угла себе не найду.
Хоть терпи, хоть зубы сцепи –
Всё равно на цепь попаду.
И опять начнётся война.
Выгонит из дома жена.
Выйду. Подниму воротник.
Плюну и пойду напрямик.
* * *
Кто я такой? Да почти никто.
Хлястик, оторванный от пальто,
Который болтается на ветру.
Держусь за нитку – хранит судьба,
Да чувствую, как эта нить слаба,
Как сам я скоро её перетру…
* * *
Вот и всё, что осталось. Коньяк, сигареты, слова,
От которых не вспыхнет и даже не чиркнет о стену –
Только спички ломаем. И тянут нас за рукава
Ироничные жёны, которые знают нам цену.
Вот и всё, что осталось. Тяжёлые наши тела
Поднимаются, ноя. Какая-то горькая нота
Безнадёжно запала. Выходим мы из-за стола,
Сотрясая посуду, с одышкою, вполоборота.
Вот и всё, что осталось. И жёны под локти ведут
Лысоватых, помятых, своих нерадивых, которым
Всё на свете – не так. И чего они, собственно, ждут,
Эти жалкие души, к каким они рвутся просторам?
Вот и всё, что осталось у них на текущем счету.
И в холодную ночь, выдыхая дымок сигареты,
Всё ещё согревают какую-то в сердце мечту,
Эти бедные мальчики, эти смешные поэты…
* * *
Я проснусь, откинув широким жестом
одеяло. Встану. Над головой
будет нимб – за всю мою жизнь блаженство, –
свежий ветер, снявший с меня конвой.
Я оденусь, в тапочки вставлю ноги.
Тридцать лет практически сожжено.
Гарь и пепел собраны на пороге
новой жизни.
В окно
сброшу я коробок
с прахом прожитых лет.
Дай мне, грешному, Бог
неба белый билет…
Опубликовано в Складчина №48
