Нерест
ты думала, я недодал тебе, недонежил,
что я не взлетел, не привстал на мыски,
что был горизонт изначально бежев
и крыльями были твои плавники –
возможно, не столь они широки,
как у орлов и отдельных решек,
но всё же…
в итоге ты помнишь меня таким,
что лучше б забыла – не сразу, через
неделю, жизнь, иной спиртовой литраж.
представишь – уже скручинясь и
разуверясь –
обычное разбитлованное Вчера,
где мы – от причала, Андрея,
отрекшегося Петра
идём
против теченья судеб, кетой на нерест…
где солнце вобрала оранжевая икра
и доброту. медведи и браконьеры,
когтями, снастями, завистями чиркнув
по душам больным – чешуйным
кольчугам серым,
сдержавшим разлуку, Одессу,
саму войну –
отпрянули. белыми жабрами потяну
сегодня
со всей растворённой в нём старой верой
и вслед за тобой налегке полечу ко дну.
Система мер
Жизнь постепенно сложилась в
систему мер.
Это победа ума в миллиард ампер
над эластичным, ёмким, но
слабым сердцем.
Знаю отныне:
– насколько предатель мерзкий;
– диапазон, в котором бездарный сер;
– …
… – ясно теперь, сколько шкаликов
пустоты
вместят обидой поджатые наши рты;
сопоставима инерция перепалки
с теплоотдачей одной типовой двуспалки
(если её зарядом послужишь ты).
Я и тебя изучил, и теперь смотрю,
страх насадив на лабораторный крюк,
как от утрат тупятся твои инстинкты…
нет, не сегодня – я ближе к зиме
постигну:
смерть и туман уплотняются к ноябрю.
Знания эти – нужные, как культя:
пользуйся, коль приспичило, но кряхтя,
ведь достоверно чувствуешь, что
не сможешь
больше ни грамма веры ввести под кожу
и пережить на минуту своё дитя.
Вивьен
Ex ungue leonem pingere 1
Я отнял у матушки всё здоровье,
что оставалось после балета,
но в прямоте недужной её скелета
и подростковых суждений царил,
бескровен,
детский какой-то, не знающий смерти
вызов,
он из висков фарфоровых не был изгнан.
Даже в конце, на самом
последнем снимке,
как в фильме на паузе, взгляд подвижный
и будто сочится – бескостной вишней
или кислючей чёрной грустникой.
Она была нетипичной свекровью.
Вспомни хотя бы мундштук в подарок
на новогодье тебе – и без всяких ярых
проповедей ворчливых и манифестов
ты обернулась обычным хроником,
хоть и цедила в неделю
полпачки честера,
но «среди прочих твоих пороков
с этим покойней мириться миру,
вот и корчуй иные, а тот культивируй», –
вместо немой тирады – победный рокот,
– «я ведь не гарпия всё же – мать,» –
Так этот символ следовало понимать.
Труппа из ТЮЗа, «кокетки и охламоны»,
с нежностью звали её почему-то Вивьен.
сгорбленно жались в процессии
похоронной
(ох, получили б они за такие плечи),
без экзальтаций – удушливей и слезливей
редкой родни – держали простые речи
и не стеснялись своей некрасивости,
плача,
только вода в кувшинах не становилась
слаще.
Ночью у кромки струящейся амальгамы
я зачерпну в зеркальных
глубинах мнимых
камушек взгляда своей невдовевшей
мамы.
Трудно во мне –
лоснящемся, самоварном –
видеть её, лучистую афалину.
Но, если схлынут в илистой мгле
кошмары,
алгебра серых сомнамбул разложит корни
тоненькой женщины,
верующей, немудрой –
в пыльном порту моего островного утра,
в умершем вместе с приходом рассвета
шторме.
Соль вашей фронды – это твоя
бездетность
(или «демографическая стратегия»).
Знаешь ведь: наш презренный
планктонный этнос,
старящийся в барьерном офисном беге –
он раздувал в богемных ноздрях
брезгливость.
В образе бабки Вивьен смотрелась бы
странно.
Жаль, что понянчить внуков
не посчастливилось –
УЗИ уже нагадало нам мальчугана.
Так что готовься дарить мундштуки и
пламя
резким девицам, которые курят память.
Кинза
I
ты, как луна, улыбалась – спиной ко мне,
пряча от счастья стареющие
глаза.
дня поменялся вкус по твой вине,
и потому звал я тебя Кинза.
день поменялся на ощупь – среди щербин
сепией гладко меркла луна-спина.
я не менялся, внешне – как до любви…
зря я такое начал запоминать.
II
Встал рано. И Бог надавал уже
авансов… и власти своей чуть-чуть.
Без кофе и душа прогрею рыдван
в гараже.
Черно там, я мглою глаза перчу.
А фары настолько отчётливо режут тьму,
словно толкают свет теневым ковшом.
– Войди же в свой мир, –
воздел я глаза к Нему,
– Что мнёшься там? Или не приглашён?
III
Говорит в нос. Дышит в глаза.
Смотрит в рот.
Не совпадают отверстия и пустоты.
Вдруг оказалось – она не моё ребро
И не моя судьба на ладони потной.
Только… кому я вру?
Ничего не «вдруг».
IV
вроде схвачено, как на живую нитку,
мрак не плутает в рыхлой моей канве,
и никаких поддельных
китайских пыток –
я не усну/не проснусь ни на миг/навек…
всё бы отдал – не матери, так вдове,
да не берут ни веточки
у забытых.
Всплыву
внешне на человека похож.
причем человека нужного.
это иллюзия – я ничей.
галстук, кадык, плечо…
всё вхолостую, всё никому. вся напускная
мужественность –
только дорога до «он мужался» от «у неё
рачок».
окна мутнеют от смрада и пыли, я не
смотрю в них, девочка –
выткана пульсом твоим нитевидным
времени кисея.
я уступаю свой горизонт вязкой прохладе
всенощной:
мне безразлично, что после тебя будет
над ним сиять.
в полночь квадратная тишина стала
навроде проруби,
полной испорченной крови, кошмаров,
сбывшихся наяву.
ложь да намёки завтрашних дней мне
затекают в органы.
серое утро – белое брюхо. я всё равно
всплыву.
Утро
память к утру становится
рыхлая как кутья
смерть нависает гроздьями
сладкого забытья
много за нею послано
пепельных голубей
в горле вскипает возглас
сжалься смирись убей
сколько преград воздвигнут
сердце и голова
правда и индивидуум
воющие слова
воля распоряжение
стонущие дела
капельница рыжеет
луч поперёк стола
солнце румянит пальцы
по синеве скользя
утра нельзя бояться
и избежать нельзя
1 (лат.) по когтю воссоздают льва.
Опубликовано в Южный маяк №1, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!