Марина Бородицкая. Тихие игры. М.: Воймега, 2019. 92 с.
Слово «игры» могло бы насторожить, если бы не эпитет «тихие», который нужно воспринимать как подсказку: «игры» не на всеобщее обозрение, не для развлечения, не для самовыражения или самолюбования, а скорее — где-то в своём уголке, в своём мире, в своём пространстве. Действительно, в случае с Мариной Бородицкой определить их можно как обживание этого пространства, его обустройство, укрепление, утепление — с непременным привнесением в него театрализации, праздника.
Для Бородицкой жизнь без этого праздника слов, образов, метафор подобна колодцу, из которого «ушла вода». Вот так, изящно и образно, автор даёт своё определение поэзии:
Ясные, осенние,
Где же вы, стихи —
С паутинкой гения,
Льдинкой чепухи?
Чтобы ритм поскрипывал,
Чтобы голос креп,
Уносясь в открытую
Синеву судеб,
Чтобы плыл над пастбищем
Рифмы рыжий конь,
Чтоб концовка падала
Яблоком в ладонь (с. 33).
Эта тема получает развитие и в других стихотворениях: «Хотелось бы звучать мощней / Самозабвенней, без оглядки» (с. 35) — «и молиться только о концовке: / ловкой, точной, раз – и наповал» (с 49). Кроме того, не случайно свои стихи Бородицкая называет осенними: ведь осень и есть образ тишины, время собирания плодов, то есть многоцветный праздник — о чём поэт несколькими страницами далее говорит напрямую: «Уж осень. Соберу слова / на детский бал, на день рожденья, / пообещаю угощенье / и игры — в фанты и в слова» (c. 43).
Естественность течения речи, непридуманность этих стихов, нерушимая чистота их звучания для меня очевидны. Бородицкая не впускает в них переживания и боль, таковы её «правила игры»: не перекладывать на плечи читателя свои проблемы и беды — да и самой не уходить в них с головой. Погружаться она себе позволяет лишь в поэзию — так я угадываю основную мысль Бородицкой. Погружаться — и забываться. Здесь несомненное влияние характера пушкинской поэтики. В противовес лермонтовскому «Я б хотел забыться и заснуть», у Пушкина, как это замечено ещё Евгением Винокуровым, забвение — состояние активное, творческое. Забвение мелкого, случайного, ничтожного, сиюминутного. Забвение как созидательное усилие, условие возвышение духа, ежедневное очарование жизнью.
Всё сказанное — конечно, высокие слова. «Игры» же Марины Бородицкой не предполагают пафоса — в чём я опять же усматриваю пушкинское понимание искусства не только как служения. Вспомним, например, как восприняла критика поэму «Анджело», вопрошая: в чём её цель? где нравственные уроки? В ответ на что Пушкин говорил, что не написал ничего лучше — тем самым утверждая право художника на свободу развлечения в стороне от житейских неурядиц — «тихого», беззаботного и самодостаточного.
О «забвении» и «бесцельности» в «Тихих играх» есть не без юмора написанное стихотворение, героиня которого в рассеянности забывает даже о самой себе, но зато «чем случайней, тем вернее», словно сами по себе, слагаются строки в её тетрадке, — ведь поэты, по словам другого персонажа стихотворения Бородицкой, Сократа, «живут наобум, поют наугад» (с. 85):
Кто валялся в моей постели,
всё мне скомкал и скособочил?
Кто рассиживался на стуле
и поставил его не так?
Кто прикончил мою овсянку,
накалякал в моей тетрадке,
и удрал навсегда в окошко,
и медведей моих унёс? (с. 85).
Странным образом с этим стихотворением перекликается другое — «Шла гульба, орали в голос…», в котором таинственная принцесса, зарядившая себя наркотиком, очнулась ото сна, который длился «подобьем комы», и не понимает, где находится:
Ни шприца, ни веретёнца,
ни чинарика, ни дозы —
только зелень прёт в оконце,
только вьющиеся розы…
Чем бедняжке уколоться?
Не шипом же, в самом деле <…> (с.10).
Стараясь расшифровать смысл сюжета, описанного вроде бы в шуточном тоне, я ищу подсказку в концовке — той самой, которая должна быть что «точной, ловкой» и «наповал»:
Как-то всё пошло иначе:
мимо сказки, мимо сада…
Вот и мы — проснулись, плачем,
не поймём, чего нам надо (там же).
В этом стихотворении, состоящем из шести строф (кстати, Бородицкая обычно ограничивается тремя-пятью) выстраиваются несколько планов: шумное гуляние — возможно, намёк на повседневную суету и бездарное времяпровождение; отравление травкой и тяжёлый сон — усталость от бесцельности существования; внезапное пробуждение у окна, из которого видны деревья и цветы, — возвращение в отрезвляющий мир покоя и красоты. Способны ли мы не проглядеть эту красоту, войти в этот мир?
Ответ даётся развёрнутой метафорой единства человека-художника и одушевлённой природы, их взаимного интереса как условия осмысленной, вдохновенной — то есть истинной — жизни:
Чтобы было что описывать
Углем, кистью и пером,
Чайки кружатся над пирсами,
Созревает в небе гром. <…>
И на девочку и мальчика,
Заведённых в дальний лес,
Хищным глазом рисовальщика
Месяц щурится с небес.
Говоря о великом человеческом преимуществе — владении даром слова, Бородицкая пишет: «Нет, мальчик, нет! Неназванная роза / Не пахнет. Безымянная душа / Для жаркой здешней жизни не очнётся» (с. 13); и если поэту не пишется, то — «и ноют, ноют к непогоде / невысказанные слова» (с. 57). Бунинская строка «Лишь слову жизнь дана» в наше время была решительно продолжена Кириллом Ковальджи: «Увидевший цветок / смолчит — цветок увянет. / Смолчавший про маяк / потопит корабли»; Марина Бородицкая. по-своему повторяя эту мысль, разворачивает перед нами акварельный пейзаж, не скупясь на образы; пристальный взгляд взрослого человека и детская непосредственность идут рука об руку.
Звёзды — камешки в наш огород:
Знай успевай желать.
Бабы и так-то дурной народ,
летом попробуй сладь.
Ворот колодезный скрип да скрип,
стонет Земля на оси,
млечный подсолнух ко рту прилип —
Господи, пронеси!
Сочным стручкам протрубили сбор,
и возжигает жрец
в небе — огненный помидор
и кривой огурец (с. 14).
Эта книга, при соблюдении классической русской традиции — вся на сочетаниях разных стилей, разного ритма, юмор сочетается с серьёзностью (точнее — с серьёзностью, растворённой в мягком юморе), взрослое – с детским. Напомним, что Бородицкая — переводчик английской, американской и французской классической поэзии, а также автор двух десятков книг для детей. В «Тихих играх» я встречаю то народные причитания, то плачи, то колыбельную с намёком на частушку, то простую песенку, то балладу, иногда автор прибегает к аллюзиям («Знаю, есть у тебя помоложе, / Порумяней да побелее», с. 5; «Снег выпал. С ним была привычно такова / плутовка осень», с. 9), редко переходит на верлибр, и порой склоняется к сентиментальности (вспоминая о том, как, в детстве, горяч и сладок был кофе со сгущёнкой, она вдруг посмеивается: «Если б это видел итальянец, / швед, француз или другой зоил, / он бы возопил: “какой засранец / это непотребство сотворил?!”»? c. 22). Но возможно, ирония здесь — неточное слово: ирония разрушительна (если это не самоирония и не синоним доброй насмешливости), а Бородицкой необходимо называть предмет, всматриваться в него, проникать в его суть. Иногда она надевает на себя личину простушки, но между простушкой и поэтом-интеллектуалом неизменно сохраняется строгая дистанция. В стихах Бородицкой обыденная на первый взгляд жизнь становится изящной словесностью — в то же время не превращаясь в поэзию литературы (так Роман Якобсон определял сугубо эстетическое понимание поэзии), но оставаясь поэзией поэзии (выражение Гоголя). Так не вписываются в рамки «литературы» стихи столь разных по характеру и по уровню дарования – Марины Цветаевой и Александра Аронова, память которых тревожит Марина Бородицкая; в первом случае она пишет о независимости от так называемого «поэтического мейнстрима», всяческих «актуальных» поветрий («Цветаевские башмаки — / пощёчина высокой моде», с. 40) и о любви, не знающей берегов («свой дом, себя спали — всё будет мало!», с. 41), во втором — о непреднамеренной раскрепощённости поэтического мышления, принимающего форму непринуждённого разговора («Дух — в раю небесное пьёт ситро, / без похмелья пьянящий квас, / ну а тень Аронова едет в метро, / исподлобья глядя на нас», с. 42). Собственно, тон такому разговору автор задаёт ещё в самом начале книги, переселяясь в Серебряный век и рассматривая альбомы Бенуа, Сомова и других мирискусников:
Народ бульварствует и бродит,
в дворнягах — аглицкая спесь,
и нету резкости в природе,
одна серебряная взвесь.
Замедлены деревьев жесты,
а на площадке смотровой
вуалехвостые невесты
парят, колеблясь, над Москвой.
Воришка, схваченный за ворот,
кортеж известного лица –
всё в мире зыблемо. И город,
струясь, бежит из-под венца (с. 6).
Техническая сторона стихотворений Марины Бородицкой вызывает восхищение: рифмовка, как правило, точная, преимущественное место в ней занимают существительные, что говорит о предельной вдумчивости и ответственности: «уколоться» — «у колодца», «пустой — на постой», «срезать — терзать», «кроссовки» — «о концовке», «балаган — полагал» и тому подобное; к оригинальным рифмам она прибегает крайне редко («описывать» — «пирсами», «кипяточек» — «источник»), ну а пример бедной рифмы в книге, по-моему, единственный («уходят» — «колодец»). В то время как очень и очень многие современные стихотворцы пишут словно бы с оглядкой друг на друга, Бородицкая оглядывается на мировую литературу и пишет, словно бы чувствуя на себе её пристальный, неотменимый взгляд. Например, упоминая вслед за Цицероном и Горацием о мече Дамокла, персонаж стихотворения Бородицкой утверждает: «И даже как-то неуютно мне, / когда его не вижу на стене» (с. 26); а вот и признание самого поэта: «От заключения простого, / что Пушкин не читал Толстого, / какой-то холод в животе: / и мир не тот, и мы не те» (с. 18).
«Тихие игры» дают нам острый контраст между жизнью и несуществованием, смыслом и бессмысленностью. В цикле «Три эпитафии» есть миниатюра о последнем приюте вора, убранном мрамором: «И ангел самый хрупкий и унылый / Охранником поставлен над могилой» (c. 20). А на следующей же странице, в противовес мёртвой картине с богатым ангелом-гигантом, разворачивается иная картина:
В нём карп когда-то плавал и карась,
Но рыба вся давно перевелась.
В нём тучи колыхались — нынче он
И малым облачком не забелён.
И всё же с неба капнула звезда
В пустые щи заглохшего пруда (с. 21).
Она скромна и грустна. Но в ней есть «лёгкое дыхание», живая тишина и высокий смысл. Он — во взгляде художника, мысль которого соединяет небо и землю, обыденное с красотой, невзрачный пруд с мерцающей звездой, — и преображающего всё, что попадает в поле его зрения. Капля звезды, угодившая в пруд — вот одна из вариаций «тихих игр» Марины Бородицкой.
Опубликовано в Prosōdia №12, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!